Второй важный пункт – стиль брошюры. Она построена как разговор двух лиц – провинциального учителя словесности и помещика. Автор стремится дать стилистическую окраску речам персонажей диалога. Учитель, явно из семинаристов, употребляет такие несколько архаичные выражения, как «огласится», «мудрено», «сие», «правду молвить», «с оника», «оглашенный свет», «давиче». Он использует латинские выражения, широко употребляемые в семинарских диспутах. Характерно, что приятель Пушкина П.В. Нащокин, прочитав брошюру, писал ему: «…лучше и похожее описать разговором суждений наших безмозглых грамотеев семинаристов никак нельзя <…>»[860]. Но любопытно, что и в речь помещика проникают семинарские выражения: «Заговорил на виршах!», «по толкам читаешь».
Булгарина же всегда упрекали за бесцветность языка, в том числе и за слабую языковую характеризацию персонажей. Причем семинаристы – тот слой российского общества, с которым Булгарин в своей жизни почти не сталкивался и стилизовать речь которого ему было бы труднее всего.
Тут же обращу внимание на замечание учителя, что Пушкин избрал в «Борисе Годунове» «ямбический пентаметр без рифм, с пресечением после первых двух стоп»[861]. Оно демонстрирует, что автор брошюры обладает стиховедческими знаниями, чего нельзя сказать о Булгарине; я, например, не помню, чтобы он когда-либо в своих статьях или письмах рассуждал на тему стихотворных размеров.
Теперь остановимся на вопросе о мотивах создания и издания брошюры. Если бы Булгарин опубликовал отрицательный отклик в «Северной пчеле», особенно за своей подписью, то это был бы сильный удар. «Северная пчела» была широко распространена, а Булгарин – очень популярен и авторитетен. Современник писал, например, что газета Булгарина и Греча, «благодаря своей легкости, летая повсюду, предупреждает суждения не столь поворотливых журналов и, пользуясь слепою верою в нее читающей толпы, определяет ее литературные мнения. <…> рецензия напечатана в “Северной пчеле», а все то, что “Северная пчела” сказала, – свято!»[862]. Негативный отзыв Булгарина мог бы повлиять и на репутацию Пушкина, и на коммерческий успех книги. Напомним, что Пушкин в мае 1830 г. интересовался у П.А. Плетнева, имел ли влияние на продажу «Онегина» отрицательный отзыв «Северной пчелы»[863], а в декабре того же года писал ему же: «[Печатать повести] под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает»[864]. В этом плане булгаринский отзыв (или хотя бы рецензия в «Северной пчеле», пусть под псевдонимом или без подписи) был бы оправдан, да и Пушкин бы знал, что Булгарин выступил против него.
Но анонимный отклик в форме брошюры совершенно не решал эти задачи. Такая брошюра, да к тому же вышедшая в Москве через 5 месяцев после поступления «Бориса Годунова» в продажу, никак не могла повлиять ни на прием книги критикой и публикой, ни на коммерческий успех издания. Купили бы ее немногие, а степень воздействия даже на тех, кто ее прочел, была бы невелика.
При этом риск был немалым: если бы стало известно, что брошюру написал Булгарин, репутация его была бы существенно подмочена. А ведь он был опытным журналистом, поднаторевшим в полемике, и мог найти, если бы хотел, менее опасный и более эффективный способ выступить против Пушкина.
Любопытно, что в «Северной пчеле» на анонимную брошюру была помещена отрицательная рецензия, подписанная – в —. В републикации этой рецензии в сборнике откликов на произведения Пушкина атрибуция отсутствует[865]. По нашему мнению, автором рецензии является Павел Степанович Савельев, в то время студент Петербургского университета, а впоследствии известный востоковед. Известно, что во время учебы в университете он печатал рецензии в «Северной пчеле»[866]. С его подписью в газете появилась лишь одна из них – отклик на «Песни и романсы» А. Мерзлякова (1831. № 65, 66). Однако ему принадлежат и довольно многочисленные рецензии, подписанные П.С. (1830. № 61, 67, 74, 76, 81, 93, 112, 131; 1831. № 27, 36, 41, 109, 118, 137, 143, 144, 196, 202; 1832. № 6, 7, 62), в том числе републикованные, но не атрибутированные в упомянутом сборнике рецензии на «Северные цветы на 1832 год» (1832. № 18, 19) и 8-ю главу «Евгения Онегина» (1832. № 50), на что указывает его друг В.В. Григорьев[867]. В этот же период появилось четыре рецензии, подписанные – в —, т. е. средней буквой фамилии Савельев (1831. № 134–136, 156–157, 158–162, 167). По своему характеру (тяга к теоретизированию, демонстрация эрудиции, цитаты из авторитетных мыслителей, интерес к фольклору) они очень близки рецензиям П. Савельева, а рецензия на книгу И. Снегирева «Русские в своих пословицах» (1831. № 156–157) по подходу к фольклору и даже ряду формулировок напоминает упомянутую рецензию П. Савельева на сборник Мерзлякова.
Следующий аргумент – от издательского контекста.
Гронас игнорирует фигуру издателя, а к нему стоит присмотреться.
В подавляющем числе случаев в то время рукопись поступала в цензуру от автора или его доверенного лица: автор либо собирался издавать книгу сам, либо намеревался продать ее для издания, а книгопродавцы обычно не покупали не прошедшую цензуру рукопись – иначе в случае запрета они потеряли бы деньги. Иногда издатель представлял рукопись сам (как в случае с «Разговором…»). Такое происходило либо если книга была создана по его заказу, либо если это было переиздание ранее выпущенной им книги, либо если автор оплачивал ему издание и хотел скрыть свое авторство. Подобная брошюра даже в случае успешной распродажи принесла бы издателю ничтожную прибыль, так что, скорее всего, мы имеем дело с последним случаем. Но существовал риск, что книгопродавец расскажет другим об авторе. Только хороший знакомый книгопродавца мог быть уверен, что анонимность будет сохранена.
Рукопись «Разговора…» подал в цензуру, как указано в комментариях к его републикации[868], книгопродавец и издатель Александр Сергеевич Ширяев. Он арендовал книжную лавку Московского университета (с 1813 г.) и был одним из самых солидных московских книгопродавцев. Билет на выпуск книги получил Улитин (комментаторы републикации предполагают, что это Н.Н. Глазунов-Улитин[869], я думаю, что это Василий Иванович Улитин, у которого с 1830 г. был магазин в Москве[870]). Как видим, автор тут не «засветился». Но ведь он должен был доставить Ширяеву рукопись. Какие у него были гарантии, что тот не раскроет знакомым его авторство и, при узости тогдашнего издательского и литературного мира, это не станет известно всем. А ведь Ширяев имел репутацию «всемирного злослова, который сам поносил всех и любил ссорить людей»[871].
Булгарин мог, конечно, воспользоваться услугами своего московского друга (и автора «Северной пчелы») В.А. Ушакова. Но Ушаков почти все свои книги печатал в типографии Н. Степанова, и это понятно – печатать в типографии Московского университета было дороже. И, кроме того, Ушаков мог испортить свою репутацию, так как на него пали бы подозрения в авторстве антипушкинской брошюры.
Сказанного, я думаю, достаточно, чтобы не считать Булгарина автором «Разговора…». Однако остается тем не менее вопрос о причинах ряда отмеченных Гронасом совпадений в булгаринских отзывах о «Борисе Годунове»[872] и в брошюре. Я думаю, что дело в том, что восприятие литературных произведений всегда в значительной степени обусловлено групповыми эстетическими нормами, которые представляют собой важный компонент индивидуального вкуса. Существуют общая топика и общие риторические ходы в рамках определенного времени, и если мы хотим выделить специфические черты риторического поведения того или иного критика или публициста, то нельзя обойтись имманентным анализом его текстов. Иначе мы можем совершить ошибку, приняв групповое за индивидуальное[873]. Характерно, например, что такие разные критики, как Н. Полевой, Булгарин, О. Сенковский, делали очень схожие упреки Гоголю после выхода «Мертвых душ». И в данном случае Гронас в качестве аргумента использует тот факт, что и Булгарин в «Замечаниях…», и автор разговора высоко оценили речь Курбского в сцене «Граница Литовская» и сцену «Ночь. Келья в Чудовом монастыре». Однако в отклике на книгу переводов К. фон Кнорринга Булгарин выделил в «Борисе Годунове» также сцены «Палата Патриарха» и «Площадь перед собором в Москве», не упомянув «Келью в Чудовом монастыре»[874], а в «Разговоре…» автор с похвалой отзывается также о сценах «Москва, дом Шуйского» и «Царские палаты» (второй с таким названием), которые никогда не выделял Булгарин. Причем Гронас почему-то утверждает, что речь Курбского «редко упоминают другие критики того времени» (с. 158). Но это далеко не так. Она удостоилась внимания П.Г. Волкова, Н.И. Надеждина, В.Т. Плаксина, И.Н. Среднего-Камашева. То же можно сказать и о других выделяемых Булгариным сценах – каждая из них была с похвалой отмечена не менее чем четырьмя критиками, в то время как ряд сцен либо вообще не упоминались рецензентами, либо были упомянуты один-два раза. В то же время среди отмеченных автором «Разговора…» есть сцена «Москва, дом Шуйского», которую не похвалил больше никто. Так что сошлись Булгарин и анонимный автор лишь на двух сценах, которые понравились многим рецензентам.