В «Журнальной всякой всячине» Булгарин писал обо всем, что позволяли цензурные условия и программа газеты: событий в стране и за рубежом он касался очень мало, материал для его фельетонов давали вопросы городской жизни, театры, концерты, литературные новинки, книжная торговля, полемика с журнальными противниками, воспоминания, некрологи и т. д. Немало места занимала скрытая реклама: рассуждения о достоинствах тех или иных товаров, ресторанов, гостиниц. По воспоминаниям Н. Греча, «Булгарина обвиняли во взятках за статьи, он не брал денег, а довольствовался небольшою частичкою выхваляемого товара или дружеским обедом в превознесенной новой гостинице, вовсе не считая это предосудительным: брал вознаграждение, как берут плату за объявления, печатаемые в газетах»[268].
Основными принципами Булгарина как редактора были оперативность, первостепенное внимание к российской жизни (он писал в 1850 г. секретарю редакции П.С. Усову: «Что получено из провинции, если можно, тотчас печатать. Наша русская блоха важнее парижского слона для русских газет»[269]), живость изложения и ориентация на скандал (из письма Усову 1850 г.: «Публика наша любит только тогда политику, когда в политике таскают друг друга за волосы и бьют по рылу»[270]). Булгарину удалось создать информативную и живую газету (в отличие от Греча с его сдержанно-суховатым стилем, Булгарин придавал большое значение легкости слога – в письме П.И. Гаевскому в 1828 г. он заявлял: «Я писать сухо ни за что не решусь, а скорее откажусь от всего на свете»[271]). О монархе там писали чрезвычайно льстиво, с неумеренными похвалами, иногда проскальзывали нотки ксенофобии, но в целом Булгарин был недалек от истины, когда утверждал (в письме Р. Зотову от 27 мая 1843 г., см. с. 302 настоящего издания), что «дух “Пчелы”: честный и благородный европеисм – без гнусных революций и дерзости – но общая толеранция и уважение к иностранному просвещению».
Н.Л. Степанов полагал, что «“программа” Булгарина заключалась в отстаивании и пропаганде благонамеренных “патриотических” мыслей и чувств, в проповеди “преданности к престолу” и той охранительной “морали” и “добродетели”, которые должны были явиться с правительственной точки зрения “противоядием” против передовых и демократических идей, против всяческого вольнодумства <…>»[272]. Все это так. Но в то же время Булгарин приветствовал модернизацию сельского хозяйства и промышленности и в определенной степени способствовал капиталистическому развитию страны, боролся против различных феодальных пережитков в общественной жизни (сутяжничество, взяточничество и т. д.). Своим многолетним отстаиванием социальной значимости литературы и необходимости регулярного чтения книг и периодических изданий он в немалой степени способствовал повышению престижа литературы в обществе, а проявлением (пусть и в достаточно узких пределах) своего личного мнения – развитию свободы мышления и общественного мнения.
Как отмечал А.Н. Пыпин, репутация «Северной пчелы», «делавшая ее предметом презрения в кругу образованного меньшинства, не мешала ей представлять собой целый огромный слой русского общества, из среднего грамотного класса, чиновничества, дворянства, гостинодворской публики, военного сословия, даже высшего, – которые удовлетворялись понятиями “Северной пчелы”»[273].
В тех конкретных условиях, в каких действовал Булгарин-журналист, он не мог позволить себе больше того, что делал, или должен был бы прекратить выпускать газету. Его издание регулярно читал Николай I (Булгарин писал Р. Зотову в 1842 г.: «“Пчела” же некоторым образом – придворная газета. Ее читают и царь, и царица, и принцы, и принцессы!»). Отсюда, например, боязнь напечатать что-нибудь не то об императорском театре, опекаемом царем (в письме Р. Зотову от 29 января 1843 г. он признавался: «…крайне боюсь и трепещу, чтоб резким суждением не прогневить двора и не задеть дирекции, которой мы не должны вовсе касаться» (с. 290, 298 настоящего издания)).
Но угроза исходила не только от двора. Сатирические и критические публикации «Северной пчелы» порождали, естественно, недовольство у самых разных лиц и социальных групп, затронутых в газете. Они нередко обращались в цензуру, как орган, надзирающий за литературой. Вот характерный пример. Петербургский военный генерал-губернатор П.К. Эссен 13 сентября 1830 г. отправил министру народного просвещения К.А. Ливену секретное послание, в котором сообщал: «С некоторого времени заметно в здешней публике негодование на издателей журнала “Северной пчелы” за помещение статей, рождающих унизительное понятие о чиновниках гражданских. В № 102 они названы рябчиками, при всяком же случае издатели стараются придавать им вид карикатур. Посему одни говорят, что чиновники отданы как бы на поругание беглому поляку (Булгарину), другие – что он один остается судьею для их чести, звания, доброго имени и цензура все сие пропускает. Иные же, что пользуясь сим правом он истощает всю злобу свою к унижению и презрению целого сословия чиновников гражданской службы. Во внимание к таковому сетованию и имея в виду, что коллежский асессор Булгарин состоит по Высочайшему повелению под надзором полиции, я вменил себе в обязанность довести о сем до сведения Вашей Светлости»[274].
Цензурного нарушения тут не было, и никаких явных мер против Булгарина Главное управление цензуры не применяло, но было решено, «поскольку г. Булгарин состоит под надзором полиции, то поставить в обязанность усугубить осмотрительность при ценсурировании “Северной пчелы”»[275].
В следующем году исправляющий должность президента Академии наук А. Шторх в своем отношении сообщал Ливену, что в «Московском телеграфе» напечатана, а в «Северной пчеле» перепечатана статья, где «встречаются весьма неприличные выходки» и «дерзости» против издаваемых от Академии наук «С. – Петербургских ведомостей». Ливен согласился с мнением Шторха и дал указание сделать замечание цензору «Северной пчелы» и поручить цензурирование газеты вместо него другому цензору[276].
В 1834 г. Синод выражал неудовольствие, что в «Северной пчеле» появилась положительная рецензия на книгу Н. Кирова «Всеобщая история», хотя изложенная там теория происхождения мира противоречит учению церкви[277]. Нередко жаловались в цензуру авторы книг, отрицательно оцененных в газете[278], но мог написать и зубной врач, которого высмеял в своем фельетоне Булгарин[279].
Многие статьи, предназначенные для «Северной пчелы», вызывали недовольство цензуры. Чаще всего дело кончалось «полюбовно»: редакторы газеты вычеркивали «опасные места» (в 1839 г. Булгарин писал Никитенко: «…что г. Фрейганг (цензор “Северной пчелы”. – А.Р.) делает с нами, это ужас! Только что принесли к нему “Пчелу”, тотчас за красные чернила и пошел чертить, не обращая внимания на конец и выводы»[280]). Иногда цензор сам вписывал кое-что в текст публикации и заставлял печатать в таком виде. Но случалось и так, что спасти материал редакции не удавалось. В 1831 г. были запрещены две критические заметки о Месяцеслове на 1831 г., выпущенном Академией наук[281], в 1832 г. – нравоописательный очерк Булгарина «Чиновник»[282], в 1833 г. – раздел статьи Булгарина «Критический взгляд на новые русские романы» (по мнению цензора А. Крылова, рассматривая роман П. Свиньина «Шемякин суд», «критик старается насказать автору разбираемого сочинения сколько возможно более колкостей и упреков»)[283], в 1836 г. – статья «Успехи разума» (по мнению цензора Никитенко – «жесткая личность против одного из литераторов московских»)[284]. Но гораздо большие неприятности были у Греча и Булгарина по поводу уже опубликованных материалов, если они почему-либо не нравились царю.
В 1830 г. Булгарин был посажен на несколько дней на гауптвахту по приказу царя за то, что не прекратил (вопреки его указанию) полемику по поводу романа Загоскина «Юрий Милославский», в 1843 г. Булгарину по указанию Николая I был сделан «строжайший выговор» за «неприличное сравнение императорского театра с зверинцем» в фельетоне[285], в 1848 г. – строгий выговор за фрагмент его «Воспоминаний», посвященный М. Сперанскому[286], в 1851 г. – строгий выговор за критику закона о тарифах[287], в 1853 г. – строгий выговор за «неуместное суждение» о таксе для извозчиков[288], и др. (мы называем здесь только те царские «выговоры», которые шли через цензурное ведомство, но Николай передавал аналогичные «выговоры» и через III отделение).
Нередко наказанию подвергались не редакторы «Северной пчелы», а цензоры, пропустившие ту или иную публикацию[289], что, конечно, в дальнейшем влекло за собой ужесточение цензурных требований.
Следует учесть и тот факт, что помимо основной цензуры, находившейся в ведении Министерства народного просвещения, значительная часть публикаций проходила еще одну цензурную инстанцию (материалы по иностранной политике получали одобрение в Министерстве иностранных дел, статьи о театре – у министра императорского двора, статьи на военные темы – в Военном министерстве, на религиозные темы – духовной цензуры и т. д.). П.С. Усов вс