Однако близость значительной части читателей к Булгарину во многом определялась и тем, что в «Северной пчеле» он долгие годы формировал и направлял их вкусы, в результате чего был весьма авторитетен и как писатель, и как литературный критик. Читатели хвалили его произведения и публикации, прислушивались к его мнениям, следовали советам и рекомендациям. Вот, например, в 1832 г. знакомый с Украины пишет Гоголю о книге «Вечера на хуторе близ Диканьки»: «Я читал и рекомендацию ей от Булгарина[350] в Северной пчеле очень с хорошей стороны и к поощрению сочинителя. Это видеть приятно»[351]. Даже в середине 1850-х гг., когда в столицах литературная репутация Булгарина была уже невысока, в провинции он продолжал пользоваться доверием. Например, военный медик П. Дьяков писал в газетной заметке: «Недавно вышла в свет книга под заглавием “Физиология женщины”. Я не видал ее, но уже, судя по заглавию, ожидаю видеть там много интересного, особенно прочитав рецензию в “Северной пчеле” нашего известного журналиста Ф.В. Булгарина»[352].
Своей литературной деятельностью Булгарин отчетливо выразил наступление нового типа взаимоотношений между писателем и читателем. Ранее структурообразующим фактором литературной жизни был салон (по крайней мере, на высоких уровнях; низовая литература была и тогда чисто рыночной)[353]. В салоне нет жесткого подразделения на творцов и публику. Потенциально здесь все – художники, литература является дилетантской и рассматривается как средство проведения свободного времени. Каждый может оказаться автором, да на практике значительная часть посетителей салона и выступала в этой роли. Репутация автора формируется в салоне на основе мнения немногих знатоков.
Булгарин представляет совсем иную литературу, в основе которой лежат книжный рынок и журнал. Читателей стало больше, среда их демократизировалась, и местом встречи стали не гостиная, а страницы периодического издания. Здесь роли четко разделены: есть профессиональные литераторы (они выступают как журналисты, регулярно пишущие для журналов и газет) и публика, своего рода «профессиональные читатели», выступающие в роли подписчиков (т. е. дающие заявку на регулярное чтение). Репутация теперь определяется не в узком кружке, а публично – отзывами критики и особенно коммерческим успехом – продажей книги и подпиской на журнал.
Именно конфликт между двумя этими типами литературной жизни (и, в скрытом виде, столкновение между отношением к литературе дворян-помещиков и «средних слоев») стоит за литературной борьбой писателей пушкинского круга («литературных аристократов») и Греча, Булгарина, Н. Полевого. Конечно, определенную роль играли тут дружеские связи и групповые интересы. Это очень точно сформулировал генерал-майор М.Ф. Орлов (декабрист, экономист и мемуарист) в письме П.А. Вяземскому 1827 г.: «…вы враги “Северной пчелы ”, а приятели “Инвалиду” [А.Ф. Воейкова]; не по достоинству сих журналов, но единственно по положению и отношениям вашим с редакторами. Однако ж дóлжно признаться, что в “Северной пчеле” известия приходят скоро и несколько портретов нравов очень удачно отделаны, как Зозо [персонаж очерка Булгарина “Рецепт, как разориться из приличия” в “Северной пчеле” (1827. № 31, 32)] и другие; а в “Инвалиде” первые сочинения – это сочинения И.И. Дибича, ибо, кроме приказов, нечего читать. Сверх того, Воейков, будучи в состоянии сделать гораздо лучше, не хочет трудиться и переносит все хорошие статьи в “Славянин” [журнал Воейкова], так что часто в “Инвалиде” вопрос, а в “Славянине” ответ, что и доказывает ясно его цель, стремящуюся единственно к принуждению читателей покупать оба журнала для получения целого. Таковой торговый оборот едва ли согласен с совестью. Против оного, однако же, никто не восстает. И вы продолжаете браниться с “Пчелой” и дружиться с хромым “Инвалидом”»[354]. Но главную роль играли вещи более принципиальные: ориентация на культурную (главным образом дворянскую) элиту или на «публику», т. е. значительно более широкие читательские круги (за которыми стояли социальные слои, промежуточные между дворянами и крестьянами).
Сравним программные заявления Булгарина и Вяземского.
Булгарин, имея в виду «литературных аристократов», утверждал: «…гораздо легче прослыть великим писателем в кругу друзей и родных, под покровом журнальных примечаний, нежели на литературном поприще в лавках хладнокровных книгопродавцев и в публике»[355]. О себе он писал: «Для уловления оного (внимания публики. – А.Р.) я не употребляю никаких из известных средств: не читаю предварительно сочинений моих в рукописи в посещаемых домах; не ищу милости и покровительства людей, имеющих вес в обществе, и не выманиваю журнальных приговоров. Напротив того, в удалении от светских обществ, я пишу в тишине моего кабинета, печатаю и отдаю на суд беспристрастной Публики. <…> Публика очевидно благоволит ко мне – и вот вся награда, которой я желаю»[356].
П.А. Вяземский же в стихотворении «Литературная исповедь» утверждал противоположную стратегию литературного поведения:
В угоду ли толпе? Из денег ли писать?
Всё значит в кабалу свободный ум отдать.
И нет прискорбней, нет постыдней этой доли,
Как мысль свою принесть на прихоть чуждой воли!
Как выражать не то, что чувствует душа.
А то, что принесет побольше барыша.
Писателю грешно идти в гостинодворцы
И продавать лицом товар свой! Стихотворцы,
Прозаики должны не бегать за толпой!
…
И я желал себе читателей немногих,
И я искал судей сочувственных и строгих;
Пять-шесть их назову, – достаточно с меня,
Вот мой ареопаг, вот публика моя[357].
Собственно говоря, каждый получил, что публично просил. У Булгарина в 1830 – 1840-х гг. была массовая (для того времени) аудитория, у Вяземского и других «литературных аристократов» – «немногие» читатели. Другой вопрос – насколько искренними были декларации писателей пушкинского круга, ведь они постоянно возобновляли попытки создать печатный орган и бороться с Булгариным и его союзниками за подписчика. Симптоматичны и постоянные нападки на Булгарина, Греча и Сенковского с обвинениями в монополизме. Так или иначе, битву за читателя лет на двадцать Булгарин выиграл. Ситуация изменилась лишь во второй половине 1840-х гг., когда Булгарин «с каждым годом утрачивал свой авторитет, потому что поколение, веровавшее в него, старело, теряло вес и сходило со сцены. Его протекции и рекомендации потеряли всякую силу»[358]. Конечно, дело обстояло не совсем так, просто читатель булгаринских книг стал другим – они (книги) «мигрировали» к простонародной и детской аудитории, чему есть масса мемуарных свидетельств[359].
Однако на высоких этажах литературы обновленные «Отечественные записки» (с 1839 г.) и особенно некрасовский «Современник» (с 1847 г.), совместившие пушкинскую литературно-эстетическую программу с практикой «промышленного направления» в журналистике, успешно вели с Булгариным борьбу за читателя.
Булгарин и III отделение [360]
К числу наиболее болезненных вопросов истории русской литературы относится тесное и многолетнее сотрудничество Ф.В. Булгарина, одного из крупнейших, если не самого крупного журналиста второй четверти XIX в. и видного литератора своего времени, с III отделением, т. е. секретной полицией, или, выражаясь языком того времени, «высшим надзором».
В литературных кругах слухи об этом сотрудничестве стали циркулировать в 1829 г.[361] Среди литераторов пушкинского круга Булгарин был «признан за шпиона, агента III отделения»[362].
Одиозная репутация Булгарина обусловила весьма специфическую судьбу его печатного и рукописного наследия. Несмотря на широкую известность Булгарина и популярность его книг у читателей 1820 – 1830-х гг., они после его смерти более ста лет не переиздавались, и лишь в последние годы, после сильной «встряски», которую получило общество, и вызванного этим снятия многих идеологических «табу», вышли многие из них. Записки и письма Булгарина в III отделение вызывали, напротив, повышенный интерес исследователей и широких читательских кругов и во второй половине XIX – ХХ в. постепенно вводились в научный оборот[363].
Однако все эти публикации весьма фрагментарно представляли его деятельность подобного рода, ни один из исследователей не ставил своей задачей создать полный свод булгаринских записок в III отделение. М.К. Лемке, который по замыслу своей работы был близок к этому, не получил доступа в Секретный архив III отделения и в результате не смог познакомиться со значительным массивом булгаринских записок. Б.Л. Модзалевский же, которому был доступен весь фонд, в том числе и Секретный архив, просматривал его только с целью обнаружения сведений о Пушкине, а другие материалы оставлял без внимания. В 1930-е гг. изучение сотрудничества Булгарина с III отделением было свернуто и, за немногими исключениями, не возобновлялось до наших дней.
Булгарин же имел репутацию «агента III отделения», о чем свидетельствуют определения таких держателей литературной нормы, как комментаторы[364]