[420], а с другой – являлся завсегдатаем кулис и завел себе, пользуясь служебным положением, любовницу в театральном училище[421]. Н.И. Костомаров вспоминал о двуличности Дубельта: он обещал попросить цензора быть снисходительным к Костомарову, а на самом деле наказал быть построже[422].
Такой человек ни с кем не мог быть по-настоящему откровенным и искренним, а тем более с Булгариным. Равноправного партнерства тут не было, Булгарин постоянно заискивал перед Дубельтом, подчеркивая свое приниженное положение. Вскоре после назначения Дубельта он писал ему (18 апреля 1839 г.): «Клянусь Вам детьми, Богом и честью, что отныне нет у Вас человека приверженнее меня! Жажду доказать Вам мою искреннюю и беспредельную преданность!» – и сообщал, что в одной из компаний говорил о нем «с таким чувством, что один из старых остряков назвал меня в шутку Фаддеем Дубельтовичем». В конце того же года он называл его «добрым, благородным человеком» и заверял: «[Вас] я истинно люблю и душевно уважаю и готов доказать это всеми зависящими от меня средствами» (с. 444–445, 455–456).
Несмотря на подобную лесть, временами отношения между ними портились. Так, в 1839 г. Дубельт «гневался» на Булгарина (с. 445). В ноябре 1844 г. Булгарин писал Дубельту: «Мне весьма хорошо известно, что Вы никогда меня не любили, потому что никогда не знали меня коротко, а только видывали, и были всегда окружены людьми, которые были моими врагами за мою литературную самостоятельность» (с. 467).
Однако, какими бы неравномерными и временами конфликтными ни были их взаимоотношения, они не имели водевильного тона, как это представляется по некоторым мемуарным анекдотам, часто цитируемым в популярных работах о Булгарине. В них Булгарин предстает в облике нашкодившего мальчишки, а Дубельт – презирающим его грубым наставником. Вот, например, что писал П.П. Каратыгин, ссылаясь на рассказы своего отца, лично знавшего Булгарина: «Л.В. Дубельт любил подтрунивать над Булгариным и третировал его <…>. Чуть, бывало, Фаддей Венедиктович расчувствуется и зажужжит в своей “Пчеле” дифирамбы правительству – его просят пожаловать к Леонтию Васильевичу. “Не смей хвалить: в твоих похвалах правительство не нуждается”. “Будируя” правительство, Булгарин дерзнет дозволить себе крохотную либерально-консервативную выходку, хотя бы о непостоянстве петербургской погоды, – новая нахлобучка. – “Ты, ты у меня! – грозит Леонтий Васильевич, – вольнодумствовать вздумал? О чем ты там нахрюкал? Климат царской резиденции бранишь? Смотри!” Однажды Булгарин какой-то статьей навлек на себя неудовольствие государя. Николай Павлович приказал Дубельту сделать Булгарину “родительское увещание”. Призвали редактора “Северной пчелы” к Леонтию Васильевичу.
– Становись в угол! – скомандовал он Фаддею.
– Как, ваше превосходительство?
– Как школьники становятся: носом к стене.
Булгарин повиновался и полчаса простоял в углу»[423].
В реальности отношения между ними носили гораздо более серьезный и сложный характер. Первое время после назначения Дубельта управляющим III отделением контакты Булгарина с ним были весьма эпизодическими и случайными (например, в мае – июне 1839 г. он писал из Дерпта о происходящих там беспорядках, что явилось причиной посылки в город для наведения там порядка флигель-адъютанта). Лишь с 1844 г. началось сближение. Об этом свидетельствует письмо Дубельту от 12 апреля 1844 г., где Булгарин вспоминает об услугах, оказанных в прошлом III отделению, и сетует: «…те старые годы прошли, и меня, старика, и мою старушку “Пчелку” – бросили, как говорится на Руси – под лавку!» Здесь же он сообщает, что теперь опять будет передавать в III отделение выписки из писем ему и поступающие в редакцию материалы, которые по цензурным причинам не могут быть опубликованы, но представляют интерес для властей (с. 460).
И тем не менее если раньше основным инициатором контактов было III отделение в лице Фока, то теперь инициативу в возобновлении сотрудничества и предоставлении материалов проявлял Булгарин. Возможно, это было связано с тем, что А.Ф. Орлов, возглавивший III отделение после смерти Бенкендорфа в 1844 г., хотя и пользовался иногда услугами Булгарина, в целом относился к нему довольно презрительно.
Масштаб деятельности Булгарина никогда уже не был таким, как раньше. Объем написанного им для III отделения за шесть лет (1826–1831) сотрудничества при Фоке раза в три больше, чем за семнадцать лет при Дубельте (1839–1856). Сузился и круг затрагиваемых им тем.
О чем же теперь писал в III отделение Булгарин? Вопреки распространенным представлениям, записки «доносного» характера составляют лишь ничтожную часть того, что он подал туда при Дубельте. К ним мы еще вернемся, а пока охарактеризуем другие сюжеты этой переписки.
Ведущий из них – это различные вопросы, связанные с изданием «Северной пчелы». Власти, и прежде всего царь, понимали полезность Булгарина и его газеты. И тем не менее, когда начинаешь знакомиться с ее историей, приходишь в изумление. Мнение, что Николай I покровительствовал Булгарину, оказывается мифом.
Хотя Булгарин не вступал в непосредственные контакты с Николаем, но взгляды и вкусы императора в целом, как и конкретные его указания, во многом определяли деятельность Булгарина – и как журналиста, и как агента III отделения. Поэтому уместно будет, как мне представляется, дать хотя бы краткую его характеристику. О Николае существует обширная научная литература, в которой представлен широкий спектр точек зрения – от панегирических до критических[424]. Однако наиболее убедительную оценку ему как правителю дала, по моему мнению, А.Ф. Тютчева, в течение многих лет часто общавшаяся с ним. Признавая, что это был «человек, соединявший с душою великодушной и рыцарский характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный», она пришла тем не менее к выводу, что он был «тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения – угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки. <…> Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своею волею»[425].
Следует только отметить, что высшей ценностью для Николая было не собственное благо, не удовлетворение личных желаний и прихотей, а благо управляемой им страны. Он говорил: «Всю жизнь человеческую я считаю не чем иным, как службою в смысле беспрекословного исполнения долга»[426], утверждая при этом: «Я сам служу не себе, а вам всем <…>»[427]. Николай искренне считал, что служит России, и от других требовал добросовестной службы себе как лицу, лучше всех знающему, что нужно управляемой им стране. Он полагал, что само положение венчанного на царство властителя обеспечивает ему высшую компетентность во всем, что он все знает, понимает и умеет лучше других[428]. Поэтому он стремился лично контролировать все отрасли государственного управления (армию, финансы, законодательство), все сферы духовной жизни (наука, печать, литература, театр, живопись и т. д.).
Претендуя на тотальный контроль государственной, а во многом и частной жизни, Николай отрицательно относился к общественному мнению как социальному институту. Дело было не в том, одобряют или осуждают его поступки, а в том, что не допускалась даже сама мысль, что кто-либо имеет право на независимое суждение, на оценку действий самодержца. Показательно, например, что Николай не любил публичных похвал себе и нередко запрещал помещать материалы подобного характера в газетах и журналах.
Он придерживался патерналистских воззрений, трактуя себя как отца нации, вступающего (как в семье) в прямые отношения со своими подданными (без всяких посредников в лице журналистов, мудрых советчиков и т. д.) и не столько слушающего, сколько наставляющего и поучающего их.
Ему нужны были дисциплина и исполнительность, а не размышления и самостоятельность. Отсюда милитаризация управления при нем, призванная обеспечить жесткую организованность и структурированность социальной жизни, четкую иерархию, единоначалие, унификацию, управление на основе силы, а не убеждения.
Однако правление Николая пришлось на тот период русской жизни, когда формирование общественного мнения как социального института шло довольно интенсивно, росло число периодических изданий и, что важнее всего, расширялась сфера их распространения, охватывая не только дворянство, но и другие слои: купечество, мещанство, духовенство.
Сам Николай предпочел бы, чтобы общественного мнения вообще не было, но признавал, что если уж оно все же существует, то нельзя с ним совсем не считаться.
Поэтому в Николаевскую эпоху особое внимание уделялось обучению и воспитанию. Была выработана государственная идеологическая доктрина «официальной народности», и прилагалась масса усилий, чтобы юношество воспитывалось в соответствующем духе. При этом различные «умствования», например философия, почитались лишними. Характерно обращение Николая в 1825 г., когда он еще не был царем, к своим подчиненным: «Господа офицеры, займитесь службою, а не философией: я философов терпеть не могу, я всех философов в чахотку вгоню!»