В мае 1836 г. по докладу цензора А.В. Никитенко была запрещена предназначенная для «Северной пчелы» статья «Успехи разума», представляющая собой «жестокую личность против одного из литераторов московских»[454].
В феврале 1838 г. в цензуру была представлена переводная статья «О положении Канады», где излагались причины революции в стране и отделения ее от Англии. Цензор Никитенко, «убежденный внутренне, что подобных предметов в русской газете надобно касаться с большою осторожностию <…>, счел необходимым включить в эту статью некоторые оговорки»[455], вписав их красными чернилами. Редакция «Северной пчелы» проигнорировала их, за что цензурный комитет сделал ей предупреждение.
Но даже если редакторы «Северной пчелы» и проводили через цензуру «сомнительные» материалы, на это уходило много времени, что было губительно для ежедневной газеты. Предоставляя материалы в III отделение, Булгарин нередко получал позволение на публикацию от Бенкендорфа и даже от самого царя, которому Бенкендорф в случае необходимости показывал материал и рукописи.
Другой аспект связан с защитой от репрессий за уже опубликованные материалы. Ведь наибольшую опасность представляла не регулируемая гласными и негласными установлениями цензура, а самовластный, не подчиняющийся никаким законам император. И только III отделение в лице Бенкендорфа могло в нужный момент отвести кару либо, по крайней мере, смягчить ее.
Угрозу для Булгарина представляла и польская администрация. В декабре 1824 г. попечитель Виленского учебного округа Н.Н. Новосильцов писал Аракчееву о необходимости держать под наблюдением ряд лиц (среди которых были названы и Греч с Булгариным), как представляющих опасность для порядка в Царстве Польском. В ответ на запрос императора, нет ли новых сведений о вредной деятельности Булгарина и Греча, Новосильцов в мае 1828 г. сообщал, что «Булгарин в издаваемых им повременных сочинениях продолжает покровительствовать распространению и укреплению польских патриотических помышлений, в превратном и ложном их направлении столь противных тесному и откровенному соединению сего народа с россиянами»[456]. Однако подготовленный Булгариным и пошедший от лица III отделения ответ обелял Булгарина и объяснял необоснованность обвинений.
Еще один аспект – это возможность с помощью III отделения избавиться от своих потенциальных конкурентов по изданию газеты (в конце 1820-х гг. наветами на Полевого, Погодина, Вяземского и др. ему удалось добиться того, что издание политической газеты в Москве так и не было разрешено; в 1840-х гг. он пытался так же расправиться с «Отечественными записками», но не достиг успеха).
И, наконец, последнее. Через III отделение Булгарин и Греч стремились получить привилегии своей газете (или, по крайней мере, отстоять свои права). И хотя разрешения на публикацию объявлений они не добились, но в ряде случаев необходимую поддержку получали (например, по вопросу публикации сообщений о ходе военных действий).
Охарактеризовав моменты прагматические, не следует полностью исключать, с нашей точки зрения, и моменты идейные. Как человек с просвещенческой идеологией, Булгарин полагался на цивилизующую роль монархии, которой рассчитывал (в качестве, так сказать, мудреца, «философа») давать советы, стремясь преобразовывать Россию в соответствии со своими политическими и этическими идеалами и представлениями.
Мы описали «профит» Булгарина в этом альянсе. Но какую пользу приносил он III отделению? Выигрыш тайной полиции был, с нашей точки зрения, также весьма велик.
Во-первых, Булгарин, как умный и знающий человек, мог консультировать в случае необходимости и подготавливать обобщающие записки по ряду важных тем (Польша и Литва, Прибалтика, литература и цензура, судопроизводство и т. д.).
Во-вторых, как журналист, Булгарин мог на основе обширной корреспонденции и бесед с широким кругом людей выступать в роли компетентного и хорошо информированного агента по тому же кругу вопросов, регулярно поставляя сведения текущего характера.
В-третьих, использовался и его литературный талант, поскольку его тексты можно было без дополнительной обработки (что упрощало задачу Фока) предоставлять наверх, а в 1828 г. он, по-видимому, редактировал рукописную так называемую Секретную газету, посылавшуюся в действующую армию Бенкендорфу и царю.
И, наконец, в-четвертых, «Северная пчела» выступала в роли официозного органа, пропагандируя нужные взгляды. Там печатались статьи, представленные III отделением; в ряде случаев нужные материалы заказывались Булгарину, да и в собственных статьях он стремился угадать, как тогда выражались, «виды правительства» и по мере возможности следовать им.
Еще один вопрос, на котором следует остановиться, – это нравственный аспект деятельности Булгарина. Я не собираюсь давать моральную оценку сотрудничеству Булгарина с III отделением – это не входит в задачи исследователя. Однако для понимания описанных контактов представляется важным выяснить, как относились к ним современники. К сожалению, информация по этому вопросу скудна, фрагментарна и одностороння, а сама проблема очень сложна. Не претендуя на окончательное ее решение, все же поделюсь с читателем своими соображениями на эту тему.
Прежде всего отмечу, что ниже речь пойдет о тех, кто вообще знал о существовании Булгарина, т. е. о слоях, причастных к чтению газет и журналов, – дворянстве, чиновничестве, части духовенства, небольшой части купцов и мещан (подавляющее большинство населения было неграмотно и ничего не читало). За небольшими исключениями, представители этих групп были лояльны к власти, недовольство если и было, то носило, как правило, личный характер, а не затрагивало, скажем, монархический принцип. Конечно, встречались и оппозиционно настроенные (что и показало восстание декабристов), однако их было во много раз меньше, чем лиц, всецело преданных престолу. Характерно, что, как показал на обширном материале Н.К. Пиксанов, «декабрьские события не вызвали в дворянстве московском, провинциальном и усадебном поддержки <…> даже пассивной», напротив, дворянство «горячо негодовало против “бунтовщиков”, одобряло принятые правительством меры подавления мятежа, восхваляло главу правительства, Николая I, и само подсказывало дальнейшие репрессии»[457].
После поражения декабристов надежд на насильственное изменение строя ни у кого, кроме немногих неопытных, плохо представляющих российскую социальную и политическую ситуацию юношей (кружок братьев Критских), не было.
Помимо тех, кто верно служил царю и отечеству, исходя из традиционного понимания своего долга, и тех, кто стремился на службе сделать карьеру, обогатиться и т. д., немало было и таких, кто рассчитывал, сотрудничая с властью, повлиять на нее и достичь благих целей. Характерно, что в первые годы царствования Николая I адресованные ему записки пишут не только Булгарин, но и Пушкин (записка «О народном воспитании»), и заключенный в крепость декабрист Корнилович, и многие другие. Пушкин и писатели его круга выбирали в 1830-х гг. роль не оппозиционеров, а партнеров правительства (другое дело, что их попытки были безуспешны)[458].
В первой половине XIX в. не считалось, что сотрудничество с правительством может скомпрометировать. Характерно, что многие литераторы охотно исполняли цензорские обязанности (С.Т. Аксаков, О.И. Сенковский, С.Н. Глинка, Никитенко и др.), что никак не влияло на отношение к ним окружающих, в том числе и других писателей.
Сохранившиеся в архиве III отделения многочисленные просьбы и жалобы свидетельствуют, что значительная часть населения позитивно оценивала его деятельность и надеялась найти там помощь, сталкиваясь с нарушением закона и несправедливостью. Никак, судя по всему, не унижала человека и открытая служба в III отделении или Корпусе жандармов. По крайней мере, такие литераторы 1830 – 1840-х гг., как В.А. Владиславлев, В.А. Враский и П.П. Каменский, служили там, что, по-видимому, не мешало их контактам с другими писателями.
Однако помимо не скрывающих этого факта штатных сотрудников важную роль в деятельности III отделения играли доносчики и секретные агенты. Доносчик – это частное лицо, которое по какомунибудь вопросу (его лично не касающемуся, если же он обижен и ищет защиты, то это не донос, а жалоба) представляет компрометирующую кого-либо информацию «по начальству».
Как относилось общество к подобным лицам? Рискну утверждать, что во много раз более терпимо, чем в наши дни. Конечно, вступать в контакт с такими лицами и подвергнуться тем самым потенциальной опасности не хотелось никому, но осуждал их по моральным основаниям далеко не каждый. Более того, многие сами были готовы написать донос.
Здесь необходимо сделать отступление о доносе.
Прежде всего разберемся в семантике этого слова. Первоначальное его значение – это официальное сообщение о чем-либо, синоним донесения. Судя по всему, еще в ХVI в. оно употреблялось лишь в этом смысле[459], только в XVII в. слово «донос» начинает употребляться для обозначения сообщения, содержащего обвинение кого-либо в каком-либо преступлении, но и в XVIII в. это значение еще не выходит на первый план[460]. Отношение к доносчику в этот период достаточно неопределенное. Даже А.Н. Радищев, резко выделяющийся на фоне своего времени мыслитель и моралист, считал, что «доносчик, полезный хотя государству, конечно обществом ненавидим, разве польза его доноса будет общая»[461].
В определении доноса, даваемом В.И. Далем («довод на кого, не жалоба за себя, а объявленье о каких-либо незаконных поступках другого»)