натуралистов непременно нужны гении, чтоб блеском их славы помрачить всех прежних русских писателей, живых и умерших. На первых порах они хватились за г. Гоголя, человека с дарованием, рисовщика и довольно забавного рассказчика, а без его ведома и вероятно желания произвели его в гении, сравнили с Гомером» (1846. № 27).
Претензии Булгарина сейчас могут показаться смехотворными, однако в 1830 – 1840-х гг. они имели свой резон. Значительная часть читателей воспринимала Булгарина и Гоголя как близких по духу сатириков-юмористов. Так, С.Л. Геевский писал в середине XIX столетия, что в 1820-х гг. Булгарин своими нравоописательными очерками «заменял нынешнего Гоголя – хохотали вдоволь»[630]. Петербургский цензурный комитет в 1843 г. также ставил их рядом: «Явились “Горе от ума”, “Ревизор” Гоголя, “Мертвые души” его же, множество повестей и романов Булгарина, Сенковского, Бегичева, Загоскина, Даля и проч., которые все с большим или меньшим талантом устремились к одной цели: изображать в разных сословиях то, что не совместно с их назначением»[631]. П.А. Плетнев запечатлел колоритную сценку, демонстрирующую, что в начале 1840-х гг. Гоголь и Булгарин осознавались как соперники, причем часть читателей отдавала преимущество Булгарину. Плетнев писал Я.К. Гроту 19 июня 1842 г., что барон Ю.Ф. Корф, окончивший Царскосельский благородный пансион, «из рук вон. У него совсем нет такту для общества. Мы сидим втроем с Федором Федоровичем [Корфом]. Ю. [Корф] начал хвалить “Салопницу” Булгарина. Я отвечал, что не знаю статьи. “Разве вы не читали?” – спросил он с удивлением. Я отвечал, что, дорожа временем, не теряю его на чтение глупостей, писанных в прибавку м…и. Ему это ничего. Стали говорить о Чичикове. А он и не читал его, да еще спрашивает, что стоит ли это, чтобы читать? Разве Гоголь с талантом? – прибавил он. Вот человек, живущий в столице и трущийся между людьми высшего разряда!»[632] Подобные факты проясняют причины болезненной реакции Булгарина на растущую известность Гоголя и его постоянных нападок на автора «Мертвых душ».
Только в 1847 г. Булгарин сделал исключение и похвалил Гоголя. После выхода книги «Выбранные места из переписки с друзьями» Булгарин писал: «…в ней много здравого смысла и правды, и мы чрезвычайно довольны книгою, удостоверившись из полного ее содержания, что автор добрый, благородный и весьма умный человек, и притом набожный христианин, и что врожденное каждому писателю самолюбие не ослепило его преувеличенными похвалами до такой степени, чтоб он не видел истины даже и в собственном деле» (1847. № 8). Определенную роль в этом сыграло гоголевское признание, что «в критиках Булгарина, Сенковского и Полевого есть много справедливого, начиная даже с данного мне совета поучиться прежде русской грамоте, а потом уже писать» (VIII, с. 286)[633]. Булгарин писал, торжествуя: «Жестоко, хотя и справедливо поступил г. Гоголь, отдав справедливость своим критикам, и уличая своих хвалителей в заблуждении на счет его и его сочинений. Утешительно, когда видишь, что правда всегда берет свое. Теперь все то, что было написано против нас, когда мы, признавая талант г. Гоголя, порицали его направление, падает на наших противников!» (1847. № 27)[634]. Но в дальнейшем Булгарин вернулся к прежней оценке творчества Гоголя.
Неприятие Гоголя Булгариным было отнюдь не случайно. И его эстетическая «платформа» и – шире – мировоззрение предрасполагали к подобной реакции.
Как ни неожиданно прозвучит такое утверждение, но и теоретические взгляды Булгарина, и его литературная практика почти полностью укладываются в рамки просветительской идеологии. П.Н. Берков определял просвещение как «философско-политическое течение, которое видело единственно возможное средство улучшения жизни общества в распространении образования и пропаганде знаний и в вытекающих из этого постепенных изменениях, реформах всех сторон социально-экономического и государственно-правового уклада»[635]. Булгарин же называл в предисловии к «Ивану Выжигину» просвещение «единственным средством к благоденствию народов»[636] и неоднократно писал, что именно оно обеспечивает медленный, но неуклонный прогресс общества.
Критикуя феодальные пережитки, все надежды на прогресс он связывал с распространением образования, знаний. Важную роль в этом, как и другие просветители, он уделял сатире. В том же предисловии Булгарин писал: «Любить отечество, значит, – желать ему блага. Желать блага есть то же, что желать искоренения злоупотреблений, предрассудков и дурных обычаев, и водворения добрых нравов и просвещения. Бывает много случаев, где законы не могут иметь влияния на нравы. Благонамеренная сатира споспешествует усовершению нравственности, представляя пороки и странности в их настоящем виде и указывая в своем волшебном зеркале, чего должно избегать и чему следовать»[637]. Сам он постоянно выступал в амплуа сатирика, публикуя на страницах редактируемых им журналов и газеты нравоописательные очерки и рассказы, а в 1829 г. издав нравоописательный роман «Иван Выжигин». Как представитель просветительской идеологии, Булгарин считал, что есть только одна истина на все времена: «…в словесности, в философии, в нравственных и политических науках все уже сказано и пересказано, на разных языках и в разных странах» (1836. № 10), «человек истинно образованный ищет в литературе правды и изящного, которые никогда не стареют» (1845. № 106).
Булгарин вспоминал: «Мы были одними из первых поборников школы романтической <…>школы гениальной, грамотной, благородной, освобожденной наконец от уз, наложенных на литературу так называемыми классиками, которые, не выразумев трех единств Аристотеля и греческих и латинских поэтов, заключили ум человеческий в тесные рамки школьных правил и условий» (1851. № 252). Однако речь здесь идет о русском романтизме, который, в отличие от немецкого или французского, был гораздо менее последовательным в мировоззренческом и эстетическом плане, объединяя в рамках общего литературного движения ряд весьма далеких от романтической идеологии литературных групп.
Характерно, что исток «новой русской словесности» Булгарин видит не в 1820 – 1830-х гг., а в конце XVIII – начале XIX в., «основателем» ее считает не Пушкина, а Карамзина (1854. № 158). Высоких похвал он удостаивает в драматургии Грибоедова, Озерова, Шаховского, Хмельницкого, в поэзии – Крылова, Дмитриева и Жуковского, в прозе – Карамзина и Лермонтова. Среди выдающихся зарубежных писателей он называет Гёте, Шиллера, Монтескьё, Филдинга, Стерна, В. Скотта, Рабле, Сервантеса, Лесажа. Все это наглядно демонстрирует его близость не столько к романтизму, сколько к тому, что очень условно можно назвать просветительским реализмом. По сути дела, у Булгарина влияние романтизма не затронуло глубинной основы его взглядов. В отличие от западноевропейских романтиков, у которых идея хронологического и национального своеобразия культур была одним из краеугольных камней общей системы взглядов, Булгарин допускал различие, но на уровне явления, а не сущности. Он признавал, что «одна генерация не похожа на другую. Все изменяется: язык, словесность, образ мыслей, образ жизни, одежда, нравы, обычаи…» (1836. № 10), хотя изменения эти в основном внешние. Отсюда следовало стремление создать русский, национальный вариант сделанного другими (в нравоописательных очерках Булгарин подражал французскому писателю Жуи, отрывки из романа печатались в журнале под названием «Иван Выжигин, или Русский Жилблаз»).
Требуя «от каждого писателя оригинальности, самостоятельности и постепенного шествия с своим веком» (1845. № 106) и выступая с призывом сохранять верность действительности и натуре, Булгарин на практике довольно жестко связывал писателя правилами «хорошего вкуса». Он утверждал: «Художник, списывающий с натуры, избирает только изящное и приличное, и в натуре есть весьма много такого, что не должно никогда входить в область искусств, художеств и литературы, и от которого благовоспитанный человек отворачивается» (1845. № 106), «природа только тогда хороша, когда ее вымоют и причешут» (1846. № 22), «должны быть и противоположности изящной натуре, простонародные, мелочные, страшные, ужасные, но не отвратительные и не омерзительные» (1851. № 111). Поскольку произведение рассчитано на морально-воспитующее воздействие, отрицательные примеры следует уравновешивать в нем положительными. Ссылаясь на собственный опыт, Булгарин писал: «В моем “Иване Выжигине”, выставляя пороки и злоупотребления, я помещал их всегда рядом с добродетелью и честностью. В “Иване Выжигине” вы встречаете хорошего помещика рядом с дурным, честного чиновника в противоположность злоупотребителю, благородного, правосудного судью возле взяточника. <…> Картина не может быть без света, из одних теней» (1845. № 261). Это требование нарушено, по мнению Булгарина, прозаиками «натуральной школы», «которая, будто снимая верные копии с натуры, предоставляет в дагерротипных описаниях только то, что безобразно, отвратительно и жутко в натуре, придерживаясь одной пластики, или вещественных форм, отвергая все высокое и изящное в физическом и нравственном мире. В этой школе переданный верно разговор мужиков в питейном доме или описание наряда и квартиры бедного чиновника гораздо важнее философического взгляда на нравственную натуру человека!» (1854. № 158).
Однако расширение пределов искусства, ввод в литературное произведение материала, ранее считавшегося неэстетическим, отнюдь не превращали книги Гоголя и его последователей в «фотографии», зеркально отражающие действительность. Просто шла замена одной эстетической системы другой. Более того, с современной точки зрения вполне ощутима и определенная (хотя менее слабая, чем у Булгарина) связь Гоголя с просветительским реализмом: он признавал нравственно-воспитующую роль искусства, значимость сатиры как средства борьбы с людскими пороками и т. д. Однако способ воздействия на читателя (или, иначе, литературная поэтика) у него принципиально иной, во многом полемичный по отношению к булгаринскому. В основе произведений Булгарина олицетворение логической схемы, демонстрация общей идеи (недаром к числу его любимых жанров принадлежали притча, басня, аполог). Его герои – это усредненные персонажи, типажи, социальные маски (купец, сутяга, сановник, мот и т. д.). Гоголь же предлагает жизненную ситуацию, где действуют конкретные люди, становящиеся в силу своей характерности типами, соединяющими в себе общее и особенное, специфичное. Булгарин утверждал, что в России можно рисовать «очерки», но не «портреты», поскольку «между чиновниками у нас нет ни малейшей разницы», «русские купцы все на один покрой», «величайший писатель был бы утомительно скучен, если б взялся описывать подробно житье-бытье, приемы и занятия какого-нибудь кузнеца, лавочника, извозчика или даже порядочного помещика. Что тут резкого, занимательного?» (1841. № 22). Гоголь же стремился «вырвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога…» (VI, с. 134).