[693]. Вскоре после начала выхода газеты, в марте 1825 г. Булгарин обратился в Комитет Главной театральной дирекции с прошением: «Желая трудами своими принести пользу успехам драматического искусства в России и усовершенствования таланта артистов, принимаю смелость всепокорнейшее просить оный Комитет об исходатайствовании мне разрешения печатать в издаваемой мною вместе с многими литераторами газете: разбор представляемых на здешних театрах пьес и суждение об игре актеров, со всеми условиями и ограничениями, какие только Комитету будет благоугодно определить в своем позволении. Не имею надобности излагать пред просвещенными членами сего Комитета выгод, проистекающих от театральной критики; известно, что драматическое искусство во Франции, Англии, Италии и Германии преимущественно сему средству одолжено своими блистательными успехами. Всенародная критика есть единственное средство, чтобы актер узнал мнение публики о своих трудах и чтобы превосходный артист получал должную ему награду. Сверх сей пользы Дирекция будет иметь выгоду и в отношении к сборам: внимание публики будет обращаемо на новые хорошие представления и многие особы, которые теперь не думают посетить театры, в то время будут возбуждены к принятию участия в сем благородном увеселении. Беспристрастие, благонамеренность и тон благородный, веселый, не площадный, не педантичный – вот правила, которыми я и сотрудники мои предполагают себе при сем занятии. Написанные в сем же духе возражения со стороны автора пьесы или артиста будут принимаемы беспрекословно. Всякая оскорбительная личность будет совершенно чужда сим критикам. Придворные актеры не могут оскорбляться суждениями об их трудах, ибо литературные и художественные труды первых в государстве особ подвергаются критике, коль скоро появляются в публику и становятся некоторым образом ее достоянием»[694]. Однако успеха это ходатайство не имело.
С начала сотрудничества с III отделением Булгарин возобновляет попытки добиться права на публикацию театральных рецензий. Только теперь он меняет риторическую стратегию. Если в предыдущем обращении к властям он делал акцент на творческой и экономической пользе от театральной критики, то теперь речь шла главным образом о политической выгоде.
Уже в первой поданной в III отделение в мае 1826 г. записке «О цензуре в России и о книгопечатании вообще» он писал: «…как у нас всякой стихотворец и памфлетист пользуется в обществе некоторым преимуществом и даже имеет влияние на свой круг общества, то вовсе бесполезно раздражать этих людей, когда нет ничего легче, как привязать их ласковым обхождением и снятием запрещения писать о безделицах, например о театре и т. п. <…> Главное дело состоит в том, чтобы дать деятельность их уму и обращать деятельность истинно просвещенных людей на предметы, избранные самим правительством, а для всех вообще иметь какую-нибудь одну общую, маловажную цель, например, театр, который у нас должен заменить суждения о камерах [т. е. присутственных местах] и министрах. Весьма замечательно, что с тех пор, как запрещено писать о театре и судить об игре актеров, молодые люди перестали посещать театры, начали сходиться вместе, толковать вкось и впрямь о политике, жаловаться на правительство даже явно. Я в душе моей уверен, что сия неполитическая мера увлекла многих юношей в бездну преступления и в тайные общества»[695].
Через некоторое время в записке «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного» Булгарин развил эту мысль: «Должно также давать занятие умам, забавляя их пустыми театральными спорами, критиками и т. п. У нас, напротив того, всякий бездельный шум в свете от критики возбуждает такое внимание, как какое-либо возмущение. И вместо того, чтобы умным и благомыслящим людям радоваться, что в обществах занимаются безделицами с важностью, – начальники по просьбам актрис или подчиненных им авторов тотчас запрещают писать, преследуют автора и цензора за пустяки, и закулисные гнусные интриги налагают мертвое молчание на журналы. Юношество обращается к другим предметам и, недовольное мелочными притеснениями, сгоняющими их с поприща литературного действия, мало-помалу обращается к порицанию всего, к изысканию предметов к порицанию, наконец, – к политическим мечтам и – погибели»[696].
В записке «Мнения и толки на счет гласности и законной свободы тиснения», поданной в III отделение в январе 1827 г., Булгарин вновь писал о необходимости разрешить рецензировать театральные спектакли. Речь шла о том, что «это верх нелепости, и иностранцы не хотят этому верить, чтобы подобное запрещение существовало в 19 столетии, в стране, где существуют школы, университеты и где в адрес-календаре выставлено министерство просвещения». Он давал понять властям, что необходимо позволить в этой сфере выражать недовольство, поскольку «самый заговор [декабристов] в своем начале имел какое-то благовидное направление, и от этих страшных нелепых запрещений, от этого мелочного деспотизма второстепенных властей, воспаленные умы и разгоряченные сердца дали заговору кровавое направление»[697].
В марте 1827 г. Булгарин посвятил этому следующую небольшую записку: «В концерте молодого Шрейнцера граф Кутайсов сказал одному из здешних журналистов: “Зачем вы не пишете о театре? Все мертво, публика ничего не знает и, не слыша суждений и прений, хладнокровна к представлениям. Для хороших актеров нет одобрения, и слава их умирает за кулисами; для дурных актеров нет грозы. И публика, и актеры на вас в негодовании, и сам князь Петр Михайлович [Волконский, министр императорского двора] хочет, чтобы публичные забавы оживились и привлекли на себя внимание”. – Журналист просто отвечал, что не позволяют писать о сем предмете, а один бывший при том чиновник министерства просвещения объяснил, что цензурный комитет сам убедился в пользе театральной критики в нравственном и политическом отношении и что в донесении цензурного комитета к министру именно сказано было, что настоит видимая надобность занять чем-нибудь умы и что театр и театральные прения полагает к тому самыми лучшими и невинными средствами. Министр просвещения [А.С. Шишков] согласился в сем и 22 ноября 1826 года представлял Государю Императору о позволении писать о театре, но Государь Император на сие не соизволил и надписал на представлении: “Подождать”»[698].
В январе 1828 г., обратившись в III отделение с просьбой разрешить «писать по временам о Государе и Августейшей фамилии», Булгарин добавил также: «Если б для занимательности сего любимого публикою издания позволено было также помещать статьи о театре, то это было бы подарком для публики, которая не имеет никакого умственного занятия, никакого предмета для общих разговоров. Театр всегда занимал у нас все состояния»[699].
Подобное разрешение император дал, и Булгарин подготовил рецензию на постановку «Севильского цирюльника» в Итальянской опере. В ней он писал, в частности: «Петербург, столица обширнейшей Империи в мире, средоточие внешней торговли России, местопребывание дипломатического корпуса, большей части богатого и образованного дворянства и множества иностранцев всех наций, Петербург, по стечению всех сих и других обстоятельств должен быть и есть святилищем вкуса во всем изящном и образцом утонченной европейской образованности. Климат наш, заставляющий нас три четверти года укрываться в домах, принуждает нас избирать забавы сообразные с нашим образом жизни, и потому в Петербурге почти единственное публичное удовольствие есть театр».
На рукописи рецензии А.Х. Бенкендорф наложил резолюцию: «Позволяется печатать – и вперед можно писать об театрах, показывая мне»[700]. Цензура Бенкендорфа была, возможно, тоже инициирована Булгариным. По крайней мере в недатированной записке для III отделения об организации секретного наблюдения он писал, что «высшая полиция должна иметь непременно в своих руках цензуру театральных пиес, театральную критику в преданных ей журналах <…>. Надобно непременно, чтоб актеры и актрисы зависели неприметным образом от высшей полиции. Это значит иметь в своих руках l’opinion de toute la jeunesse [мнение всего юношества (фр.)]»[701].
Рецензия на оперный спектакль была опубликована (анонимно) в «Северной пчеле» 28 января 1828 г., а 31 января в газете появилась новая рубрика – «Русский театр», содержавшая неподписанную булгаринскую рецензию на постановку «Разбойников» Ф. Шиллера. В записке в III отделение Булгарин писал о реакции публики на эту статью следующее: «Статья о русском театре сделала такой шум, что подьячие и купцы забыли на время все, и только и толков, что о театре. У дверей театра была ломка, и когда пишущий сии строки приблизился к раздавателю билетов, чрез контору, то он сказал: “Вот что наделала «Пчела»!” Кричат: “В «Пчеле» было писано, давай билеты!” Забавно, что типографский наборщик, который пять лет не был в театре, бросил работу и пошел туда, набрав статью о театре! Дирекция рада, актеры хорошие в восторге, дурные берутся учить роли, которых в русском театре не знали никогда. Публика только и толкует, что о театре, большой свет о италианцах, русский мир о Разбойниках (трагедии); для вестовщиков это удар, для направления общего духа – сильное орудие, как громовой отвод»[702].
Цензор В.Н. Семенов, разрешив публиковать рецензию о постановке «Севильского цирюльника», представил тем не менее рукопись на рассмотрение Главного цензурного комитета. 31 января состоялось заседание Главного цензурного комитета, который постановил «о вышеизложенном решении генерал-адъютанта Бенкендорфа представить на благоусмотрение и разрешение его высокопревосходительства г. министра народного просвещения»