— Распугали тигров твоих, дед! — сказал Майгула.
— Ничего! Мой век уже кончился, — спокойно отвечал Кондрат Фролович».
Метафоры и лексика выражают настрой автора не менее явно, чем прямые высказывания. А в Федоре Майгуле — бывшем партизане, ныне художнике, рано поседевшем человеке, в 1934 году приехавшем в родное Приморье, — можно узнать самого Фадеева.
Уже по «Амгуньскому полку» и «Землетрясению» (и по «Разгрому», конечно) видно: Фадеев — писатель хотя и безусловно «красный», давно и навсегда определившийся со стороной баррикад, но при этом честный и не слепой — видящий и изображающий жизнь во всех ее противоречиях.
Будут еще дальневосточные очерки — «Семья Сибирцевых», «Особый Коммунистический», «Сергей Лазо»…
Да и на «Молодую гвардию» — текст, далекий от приморских реалий, — повлиял дальневосточный опыт Фадеева, о чем мы скажем в своем месте.
Помимо прозы и очерков есть фрагменты записных книжек 1948 года, опубликованные «Вопросами литературы» в 1959-м, — например, о том, как юный Фадеев на экскурсии с училищем рассматривал городища Золотой империи чжурчжэней в районе нынешнего Уссурийска.
И еще — письма. Если бы не они — сколько бы мы не узнали о нем. Сколько он хранил в памяти своей, так и не собравшись записать, — но, слава богу, Фадееву писали, интересуясь в том числе партизанской его юностью, и он подробно отвечал.
«Мне так безумно хочется в Приморье!», «Как бесконечно тянет меня снова побывать в Приморье»… Эту мысль в последние годы он повторяет постоянно. Она, что называется, — лейтмотив. Не только писем — жизни.
Письма Асе
Рискну предположить, что, возможно, вообще самые лучшие тексты Фадеева наряду с «Разгромом» — это его поздние (1949–1956) письма в Спасск-Дальний, в маленький домик по улице Советской, 78, к юношеской своей неразделенной любви Асе (Александре Филипповне) Колесниковой. Посмертно они вышли в журнале «Юность» в 1958 году и составили книгу «…Повесть нашей юности».
Колесникова работала учительницей в Спасске, на пенсии переехала к сыну в Волгоград. Переписка могла бы завязаться раньше: в 1930-е Фадеев получил письмо от Аси, но не ответил. В 1949-м объяснил почему: «Какое волнение и смуту вызвало оно, то Ваше письмо, в моей душе — и, как нарочно, в ту пору, когда только-только началась новая моя жизнь и у меня уже был сын[191] и я уже знал, что теперь не должен (и не могу даже пытаться) изменить эту мою жизнь до самой смерти!»[192]
Значит, были мысли о том, чтобы «изменить жизнь»? Чуть бы раньше — и все могло пойти по-другому.
Письма эти, во-первых, объемнее большинства других писем Фадеева — деловых или личных. Во-вторых, они безумно искренние, трогающие, отчаянные, нежные. По сути, это документальная мемуарная лирическая проза.
«Моя далекая милая юность» — называет Фадеев Асю. «Родная моя», «самый близкий мне человек на земле». Обращается на «Вы», но подписывается просто «Саша», просит не писать больше о «разнице положений»…
Трудно сказать, были ли у него в эти годы какие-то намерения, связанные с Асей. Или он просто заново переживал свою юность, острые приступы тоски, любви, невозможности счастья?
Он пригласил ее в Москву (и сам обещал приехать в гости — но уже давно не принадлежал себе), хлопотал о помещении рядовой учительницы в подмосковный дом отдыха ученых в Болшево, договаривался об этом напрямую с президентом АН СССР Сергеем Вавиловым. И она приехала — летом 1950 года. В следующих письмах он уже пишет ей «ты», сообщает, что «с трудом удерживался от слез», когда она уехала, хотя той близости, о которой мечтал, не получилось. В Асе он чувствовал «какое-то торможение»; получилось «больше дружбы, чем любви».
То есть — все-таки рассчитывал на что-то большее? У нее к тому времени брак уже распался, но сам он был женат…
В 1951 году Фадеев напишет: лето 1950-го было «чудесное, счастливое лето моей жизни… последнее возрождение юности и ее конец». «С тобой, первой и чистой любовью души моей, жизнь свела так поздно, что и чувства и сама природа уже оказались не властны над временем истекшим, над возрастом, и ничего в сложившейся жизни уже не изменить, да и менять нельзя».
А потом вдруг снова переходит на «Вы» и спохватывается: «Как будто мы идем не к завершению круга жизни нашей, а все начинаем сначала!»
Переписка с Асей поднимала «светлую печаль в сердце», но доставляла и боль. «Тот прекрасный чистый круг жизни, который был начат мною мальчиком, на Набережной улице, в сущности, уже завершен и — как у всех людей — завершен не совсем так, как мечталось…»
Фадеев писал Асе сериями — часто из больницы, просто потому, что там у него появлялось время. В июне 1949 года — три письма подряд, в апреле — мае 1950-го — 11 писем, да все огромные. Писал приступами, как одержимый. Потом реже — но все равно писал вплоть до весны 1956 года. Писал и другим дальневосточным знакомым, но Асе — больше и страстнее всех.
Эти письма — автобиографическая повесть Фадеева о его приморской юности. Много лет не бывавший в Приморье, он без запинки и ошибки вспоминает улицы, погоду, фамилии; тоскует по местам и людям, воскрешает юношеские переживания. Это тот настоящий Фадеев, которого не все уже могли видеть за «железным занавесом» его гранитно-медального облика.
Фадеев описывает купальню «Динамо» на набережной во Владивостоке[193]: «Я мог часами лежать под солнцем на горячих досках… ощущая все тот же, что и в детстве, особенный, неповторимый — от обилия водорослей — запах тихоокеанской волны». Вспоминает о том, как в 1930-е с Океанской «пешком ходил во Владивосток через Седанку, Вторую речку, Первую речку, мимо дома, где жил Саня Бородкин. Я выходил на Комаровскую, заходил во двор домовладения, где жил в детстве у Сибирцевых. И все было таким же, как в детстве (только на пустыре против дома, где мы играли в футбол, поставили цирк)»[194].
Письма Асе ценны не только фактическим материалом, но и эмоциональной нагруженностью, тем более что писал их зрелый человек (под и за пятьдесят), «живой классик», советский вельможа. Напиши он в той же интонации автобиографические записки — они были бы великолепны. Но у Фадеева почти нет текстов о себе, от себя. Он вводил себя в книги очень осторожно — через Мечика, через Сережу Костенецкого… Намеренно уничтожал в себе возможного — и яркого — литературного персонажа, оставаясь только автором. Этот пробел частично восполняют письма Асе, читающиеся как цельное произведение.
В этих письмах рождаются и умирают так и нереализованные сюжеты (их, безжалостно абортированных, у Фадеева куда больше, чем удавшихся). Они поблескивают, как золотинки в речном песке.
Чего стоит, например, такой. Фадеев в детстве дружил с Женей Хомяковым, Гришей Кравченко и Шурой Дрекаловичем, родители которых имели богатые хутора на берегах Уссурийского залива — под Шкотовом, в Петровке и на периферии Владивостока, в районе нынешней Горностаевской трассы. «Мне фатально пришлось участвовать в 1919 году в разорении партизанами всех трех этих хуторов!» — пишет Фадеев, поясняя: «Хутора эти… всегда служили базой для командования белых карательных экспедиций… В амбарах было много хлеба, а в конюшнях, пунях и хлевах — немало лошадей, коров, свиней, — все это было захвачено для партизанских отрядов… К чести моей сказать, я не испытывал решительно никаких угрызений совести. Никого из хозяев, понятно, не было уже на хуторе, но прислуга и работники Хомяковых меня узнали и пытались через меня отстоять хозяйское добро. Пришлось мне прочесть им целую лекцию о революционной законности».
Из последнего письма Фадеева Асе: «Меня и вправду очень потянуло на родину. Я ведь всегда вспоминаю и мечтаю о ней… Иной раз я испытываю просто тоску по Дальнему Востоку… Я буду кончать „Удэге“. И вот тогда-то поеду!.. В сущности, я так мало написал в своей жизни!»
Письмо это написано 16 марта 1956 года. Жизни оставалось меньше двух месяцев.
Иные считают, что после «Разгрома» Фадеев пропил, продал, промотал свой яркий юношеский талант. Письма Асе доказывают, что это не так. В них он — снова настоящий: молодой (даром что литературный генерал), страстный, любящий, искренний, беспощадный к себе, страдающий, сомневающийся. Когда он писал о том, что было ему по-настоящему близко, — он писал прекрасно.
В этих письмах — может, на тот момент уже только в них — Фадеев чувствовал себя свободным от предыдущих лет, от должностей и тяжестей.
Он возвращался в свою юность, снова стал мальчиком с большими ушами, который скоро уйдет в партизаны под именем Булыги. Слова его становились горячими, как молодая партизанская кровь (характерна оговорка Веры Инбер, назвавшей письма Асе «юношескими»). Под броней орденоносца, лауреата, генсека жил чувствительный, ранимый юноша. Сохранить в себе юношество — дорогого стоит, тем более что здесь это никакая не инфантильность.
Есенин ушел в 30, Маяковский в 37, Шпаликов — тоже в 37… Фадеев — на 55-м году, но внутренне он был моложе. Паспортный возраст, как и ранняя седина, не должен никого обманывать. Да и разве это возраст — «за 50»?
Дальневосточный текст
Лучший Фадеев — дальневосточный Фадеев. Самое сильное у него — то, что пропущено через себя, причем даже не ради литературы, а просто в силу того, что какие-то события и люди были самой его жизнью.
«Молодая гвардия» и тем более «Черная металлургия» жизнью Фадеева стать не могли, сколь добросовестно ни изучал он материал. Писательскую психику и оптику Фадеева сформировали Приморье и Гражданская.
Он принял участие в развитии того крыла отечественной словесности, которое мы рискнем назвать «дальневосточным текстом».
Давно известны понятия московского, питерского, даже одесского и киевского текстов как составных частей русской литературы с некоторыми характерными особенностями.