С дальневосточным текстом — сложнее.
Дальний Восток спасали и спасают «гастарбайтеры», «легионеры». Местные же играют во втором-третьем эшелонах, лишь изредка поднимаясь до вершин гамбургского счета. У них немало интересного и хорошего — но зачастую не хватает того большого, что могло бы стать общероссийским и через это — мировым. Тихоокеанская окраина не избалована обилием талантов нерайонного значения. Как провинция, и к тому же провинция малолюдная и молодая, мы записываем в дальневосточные авторы всех, кто хоть раз тут побывал — как Гончаров и Чехов в веке XIX, Пришвин и Гайдар в веке XX — или даже просто где-то нас упомянул, как Довлатов или Лимонов.
Руку к созданию дальневосточного текста приложили Павел Васильев, впервые опубликовавший свои стихи во Владивостоке[195], расстрелянный и забытый Виктор Кин с книгой «По ту сторону», Рувим Фраерман с собакой Динго, Сергей Диковский с катером «Смелый». В том же ряду Андрей Некрасов — создатель капитана Врунгеля, Юлиан Семенов — отец Штирлица. Симонов, баталистская звезда которого взошла на Халхин-Голе. Твардовский с его поэмой «За далью — даль». Олег Куваев с «Территорией» и «Правилами бегства»…
Не все приезжали сюда по своей воле. Иные, как Шаламов, через Владивостокскую пересылку попали на Колыму[196]. И как сегодня представить русскую литературу без «Колымских рассказов»?
Еще при царе освоение Дальнего Востока шло в том числе за счет ссыльных, становившихся первыми исследователями региона, подвижниками, учеными, писателями — как поляки Пилсудский (старший брат маршала-диктатора), Янковский, Серошевский, Черский… В СССР пенитенциарная система тоже имела геополитико-культурологическое измерение, как бы кощунственно это ни звучало.
При всем при этом литературная освоенность востока нашей страны по-прежнему недостаточна. Дальний Восток, занимающий треть территории России, похож на разбросанный архипелаг. Слишком далеки даже друг от друга, слишком малы и немногочисленны здешние человеческие поселения и слишком мало между ними дорог. Наиболее подходящий образ для понимания Дальнего Востока — Курилы: острова, к тому же далекие, к тому же малолюдные, атакуемые тайфунами и цунами, оспариваемые соседями. Характерная местная фигура речи — выражение «на материк», используемое на Дальнем Востоке отнюдь не только островитянами.
У Одессы были Бабель, Багрицкий, Олеша, Козачинский. На Дальнем Востоке шла и происходит никак не менее интересная жизнь, чем в Одессе, — но своих Бабелей не нашлось, и целые пласты героев, сюжетов, судеб канули в Японское море.
На Дальнем Востоке — фатальное несоответствие между числом больших художников и массивом материала.
Взять ту же Гражданскую: если бы не Фадеев — не было бы мифа о «приморских партизанах». Если бы не Арсеньев — не было бы мифа об Уссурийском крае, где живет Дерсу Узала и ходит тигр — хозяин тайги.
Главные литературные бренды Приморья — именно Арсеньев и Фадеев (даром что оба родились вдалеке от здешних краев — тот самый случай, когда дальневосточниками не рождаются). Трудно назвать сопоставимые с ними фигуры: одни слишком локальны по своему масштабу, другие искусственно притянуты, попав в Приморье — эту пересылку для гениев — ненадолго или случайно. Петербургский Арсеньев и тверской Фадеев — авторы безусловно приморские и притом очень значительные. Тем более странно, что оба остаются недопрочитанными. Если Фадеева определили в резервацию «советских функционеров», то Арсеньева — в не менее тесную ему нишу «краеведов». Прославленные и прославившие, они по-настоящему не осмыслены до сих пор и требуют нового — заинтересованного и непредвзятого взгляда. Им (а на самом деле нам) нужно новое прочтение, свободное от советской и антисоветской тенденциозности.
Фадеев состоялся в столице. В этом проявилась центростремительность нашей страны, где Арсеньев, начавший свою настоящую карьеру отъездом из столицы на Дальний Восток, — скорее исключение. Дальневосточные провинциалы нередко реализовывались в столицах, но дальневосточниками при этом оставались не все. Фадеев — остался. Иные стремились забыть свое происхождение — он считал себя дальневосточником всегда и постоянно эксплуатировал эту тему, эту свою оказавшуюся драгоценной провинциальность.
Вот типичный мемуар о Фадееве («Дальний Восток», № 3 за 2014 год, Юлия Шестакова): «Мне вспоминается первая встреча с Фадеевым в 1950 году, когда в продолжение 40 минут мы говорили о Дальнем Востоке, и когда он спросил меня, кто мой муж, а я назвала ему фамилию Рослого, он очень оживился, узнав, что это брат Кости, с которым у него связана юность, гражданская война на Дальнем Востоке…
— Давно бы надо написать о нем, — сказал Фадеев. — Это был настоящий герой и талантливый человек. Я мог бы рассказать о нем много интересного… Но вот как-то руки не доходят».
Тут все показательно: и — что «очень оживился», и — что «руки не доходят».
Тексты Фадеева нередко требуют расшифровки именно потому, что они — о Дальнем Востоке. Ведь даже сейчас Дальний Восток остается едва ли не terra incognita для жителей так называемой Центральной России.
Возможно, имеет смысл составить словарь дальневосточной лексики Фадеева (к «Разливу» он даже сам сделал ряд примечаний, объясняя непонятные слова):
— «маньчжурка» — местный табак, ввозившийся из соседнего Китая (вот и у Фраермана Васька-гиляк «нащупал лист маньчжурского табаку и, растерев его на ладони, набил свою трубочку»);
«Хай-шинвей» — китайское название Владивостока;
«манзы» — приморские китайцы;
«пантовка» — добыча молодых оленьих рогов;
«хунхузы» — китайские разбойники (в «Разливе» они присылают местным корейцам «разверстку» на опиум)…
Не говорим уже о местной топонимике, претерпевшей с времен Фадеева серьезные изменения. Не лишним было бы издание его дальневосточной прозы с научным комментарием.
Фадеев никогда не покидал Дальнего Востока. Последний настигал писателя даже в самых неожиданных местах. В Чехословакии Фадеев найдет не только бывших чешских легионеров, в пору Гражданской отметившихся в Приморье, но и своего владивостокского преподавателя физкультуры Ивана Мойжиша. В блокадном Ленинграде отыщет двоюродную сестру — Веронику («Ничку») Сибирцеву… Уверен, что, когда в ленинградских очерках Фадеев с особым интересом писал о защитниках полуострова Ханко, он вспоминал приморское озеро Ханка.
Запись военкора Фадеева (1944 год, 3-й Украинский фронт, Одесса): «Отдельная мазанка-кухонька, в ней украинская печка, какие у нас на Дальнем Востоке ставят прямо на улице под навесом…»
Январь 1946-го, Чкаловская (Оренбургская) область: «Коровы часто в укрытии — плетушке, закиданной соломой, с открытым входом, — такие у нас на Дальнем Востоке зовут „пунькой“»…
Кавказ, 1947 год, вспоминает поэт Николай Тихонов:
— У нас в Приморье, — сказал Фадеев, — фазаны бродят стаями. Как ручные. Их палками можно бить. Птица там непуганая. А раз мы видели, как медведь рыбу ловил на реке.
«У нас». Именно.
Публикация в газете «Тихоокеанский комсомолец» к восьмидесятилетию писателя названа просто: «Наш Фадеев».
Согласно данным краеведа Людмилы Мартемьяновой, приморский художник Иван Рыбачук[197] за несколько дней до гибели Фадеева привез в Переделкино заказанную писателем картину — вид Амурского залива.
Владивосток фадеевский и Владивосток сегодняшний заметно отличаются, но Амурский залив остался тем же. Мои окна выходят как раз на залив, и смотреть на закаты никогда не надоедает.
Братья по краю: Фадеев и Арсеньев
В уже упомянутой поэме «За далью — даль» Александр Твардовский писал:
…Как этот, в пору новоселья,
Нам край открыли золотой
Ученый друг его Арсеньев
И наш Фадеев молодой.
Арсеньева и Фадеева принято числить по различным ведомствам. Фадеев — краснознаменный, советский, сталинист, функционер… Арсеньев — царский офицер, ученый, краевед, естествоиспытатель. Очень разные фигуры — но они гораздо ближе друг к другу, чем это может показаться. В их текстах и судьбах — множество пересечений самого разного порядка.
Владимир Клавдиевич и Александр Александрович ходили буквально по пятам друг друга.
По итогам экспедиции 1906 года Арсеньев писал: «Между устьем Бэйцухе[198] и Иманом приютилась небольшая корейская деревушка Саровка». Через два-три года в Саровке поселятся мать и отчим Фадеева, здесь будущий писатель пойдет в школу.
Биограф Арсеньева Анна Тарасова пишет: Владимир Клавдиевич (разведчик, великолепно знавший Приморье, в том числе в военно-топографическом плане) в начале 1920 года консультировал военный совет Сергея Лазо.
В апреле 1920-го Фадеев получит в Спасске пулю в бедро и будет потом лечиться на станции Корфовской под Хабаровском. Именно у Корфовской в 1908-м убили Дерсу Узала — проводника и героя Арсеньева.
К сожалению, они так и не познакомились по-настоящему. Когда Арсеньев в 1921 году издал во Владивостоке первую книгу «для широкого читателя» — «По Уссурийскому краю», — комиссар Булыга-Фадеев уже уехал из Читы в Москву. Он еще вернется и будет подолгу жить во Владивостоке — но уже после смерти Арсеньева, случившейся в 1930-м. Если бы не эта смерть — они бы непременно познакомились. А как иначе, если во Владивостоке Фадеев встречался с писателем Борисовым[199], которому вдова Арсеньева Маргарита перед своим арестом передаст бумаги Арсеньева, а те уже после смерти Борисова попадут к Константину Симонову и будут найдены в его архиве; если осенью 1933-го Фадеев таежными тропами шел с Сучана в Улахинскую долину, и проводником его был Василий Глушак — пятидесятилетний богатырь, тигролов и медвежатник, бывший партизан, спутник Арсеньева и друг Дерсу Узала? Арсеньев и Фадеев не просто ходили одними маршрутами (Арсеньев писал о привале у реки Ваку, фигурирующей в «Разгроме») — у них даже был один проводник.