А вот спор Гончаренко и Морозки «о мужике» и единственный разговор по душам Левинсона и Мечика, в которых поднимается все та же тема нового человека. В Левинсоне жила «огромная, не сравнимая ни с каким другим желанием жажда нового, прекрасного, сильного и доброго человека. Но какой может быть разговор о новом, прекрасном человеке до тех пор, пока громадные миллионы вынуждены жить такой первобытной и жалкой, такой немыслимо скудной жизнью». Разговор происходит на пятый день пути — и Ткаченко считает, что это не случайно: движение отряда соотносится с библейской легендой о сотворении мира. Бог творит человека на шестой день — в том самом бою, после которого пьяный Морозка на все село орет каторжанские и «похабные» песни. Новый человек не получился — или получился не таким, как думалось? Практика революции разошлась с божественным замыслом? Левинсон ошибся, заведя свой отряд в болото и обрекая его на разгром? На пути к спасению неизбежны трясина и чудовищные жертвы? Кто-то должен сгинуть в болоте, став гатью для других?
Левинсон с каждым днем все хуже владеет собой из-за усталости и болезни, которая не называется. Командир не знает, куда вести людей, но ведет; довел отряд до гибели — и тут же начинает формировать новый. Альтернативой Левинсону мог бы стать Метелица, не случайно названный «пастухом», — вот он, прирожденный руководитель. Но Левинсон, искусный манипулятор, выдает свой план выхода из окружения за план Метелицы, словно заранее возложив вину за возможную неудачу на того, кто потом уже не сможет оправдаться.
Мечик исповедуется перед Левинсоном — но тому не нужны откровения, а нужны хорошие бойцы. К Левинсону с его «нездешними глазами» и «шестым чутьем», ни с кем не делившемуся своими мыслями и чувствами, вообще возникает масса вопросов.
«Отбор человеческого материала», «огромнейшая переделка людей», которую производит Гражданская, — так определял идею «Разгрома» автор. Но здесь можно увидеть и глубоко спрятанный — не от себя ли самого? — скепсис, неверие в нового человека. Куда откровеннее скажет несколько лет спустя один из героев «Дороги на Океан» Леонида Леонова: «Новые-то люди родятся от старых, а ты загляни вовнутрь себя. Тебе все ясно там?»
Странно толковать в библейских координатах насквозь, казалось бы, советский роман — но тут уже вопрос к советскому литературоведению, видевшему книгу одномерно и настроившему читателя соответствующим образом. Советский человек не прочитал «Разгром» по-настоящему, несмотря на гигантские тиражи, а постсоветский человек не прочитал его совсем. «В нынешнем отрицании… всей литературы советского периода… просматривается все та же старая болезнь… — вульгарный социологизм… Но, думается, если мы, каясь в старых грехах, не хотим впадать в новые, то должны заняться не огульным отрицанием, а новым прочтением литературы. И, уверен, многое в ней откроется для нас, — справедливо пишет Ткаченко. — „Разгром“ буквально пронизан такими подробностями и деталями, о смысле и значении которых мало кто задумывается».
Действительно, у Фадеева многое кроется в символах и подтекстах, хотя, конечно, не следует видеть в нем законспирировавшегося диссидента, зашифровавшего крамольные смыслы во внешне ортодоксальном романе. Безусловно, Фадеев — искренний коммунист, но в том и заключаются природа и магия художественного произведения, что оно способно перерасти своего автора, обрести смыслы, которые откроются только впоследствии.
Путь на Тудо-Ваку
Текст романа изобилует шахтерско-таежными метафорами. «Рыба билась у ног, как сердце от невысказанных, вскипающих слов». «Слова Дубова упали в тишине с тяжелым медным грохотом, как гулкий антрацит». «Подземная вода, мутная, как слезы ослепших рудничных лошадей, день и ночь сочилась по шахтным стволам». «По мглистым нехоженым тропам Млечного Пути в смятении бежали звезды. Из темной дыры сеновала выскакивали — один за другим — взъерошенные партизаны»…
Написанный на приморском материале, «Разгром» насыщен местными деталями. Тут и «майхинские спиртоносы»[224], и «маньчжурка», и чумиза… В тексте — смесь русских, украинских, корейских, китайских и «коренных малочисленных» словечек и привычек. Вот Левинсон сидит «поджав по-корейски ноги» — не по-турецки и не по-татарски, как написал бы недальневосточник.
Естественно, масса топонимов. «Разгром», действие которого происходит летом — осенью 1919 года, Фадеев писал несколько лет спустя вдали от Приморья. Выверял ли он с физической картой и компасом маршруты, которыми отряд Левинсона уходил от врага?
В 1972 году, вскоре после конфликта СССР и КНР на острове Даманском, в Приморье переименовали сотни рек, поселков, сопок, носивших местные (не обязательно китайские, но явно нерусские — например, тунгусо-маньчжурские или корейские) названия. Приморье переделывалось в «исконно русскую» землю — символический акт, своего рода крещение с присвоением нового имени. Впрочем, иные упраздненные топонимы, как Лефу (река Илистая), Суйфун (Раздольная) или Шамора (бухта Лазурная), в ходу до сих пор — бюрократия, к счастью, не всесильна, сама территория порой сопротивляется попыткам ее переименовать. Другие прочно забыты. Новое поколение уже не знает, что Дальнереченск был Иманом, Партизанск — Сучаном, а Дальнегорск — Тетюхе.
До начала 1970-х большинство приведенных в «Разгроме» топонимов оставались актуальными. Любопытный читатель мог, «привязавшись» к карте, легко понять, откуда и куда шли люди Левинсона. Сегодня текст «Разгрома» нуждается в историко-топографической расшифровке. Не говоря уже о том, что неместный читатель вообще не обязан разбираться в приморской топонимике — ни новой, ни тем более старой.
Несколько названий Фадеев, видимо, придумал, создавая художественное пространство, пересекающееся с реальностью лишь частично. Однако и сохраненных в тексте реальных топонимов хватает для того, чтобы вычертить путь партизанского отряда.
Целый ряд топонимов приводится вскользь — для обрисовки «театра военных действий» или вписывания локальных событий в исторический контекст. Деревня Уборка и река Фудзин (ныне Павловка), японский десант в Ольге и Анучине, «чугуевские ребята», Монакино Уссурийского района… — Фадеев застолбил добрую половину территории Приморья, видимо обозначая этим размах партизанского движения (хотя отряд Левинсона действует в куда более скромных масштабах).
«Разгром» — не хроника, а литература. Ни разу не называются ни Владивосток, присутствующий за кадром как «город», ни субъект, так сказать, федерации. В 1930-м Фадеев написал: ни в «Разгроме», ни в «Удэге» он не придерживался «абсолютной географической точности». Используя «наиболее благозвучные и оригинальные» названия рек, гор и селений, он не стеснялся сдвигать их со своих мест, сохраняя «общий колорит края».
Костяк отряда Левинсона — сучанские шахтеры, но события романа разворачиваются в других местах Приморья. Сначала отряд стоит недалеко от Крыловки (это и сегодня — Крыловка Кировского района). Отсюда Морозка едет в Крыловку с пакетом: «Морозка выехал на Свиягинский боевой участок. За ярко-зеленым ореховым холмом невидимо притаилась Крыловка; там стоял отряд Шалдыбы»[225].
Где именно стоял отряд Левинсона? Владивостокские филологи О. Рублева и Е. Кулакова в работе «Топонимическое пространство романа А. Фадеева „Разгром“» дают разные варианты ответа, каждый из которых может быть верным, поскольку речь идет о художественном тексте. По одним приметам (госпиталь, где лежит Мечик, стоит у слияния двух ключей) подходит соседний поселок Большие Ключи. Указание на то, что Морозка возвращается в отряд через реку на пароме, отсылает к Успенке — большому селу на берегу Уссури. С 1939 года это Кировский, ныне — административный центр одноименного района Приморья (в обиходе все говорят «Кировка», не всегда зная, что в Ханкайском районе Приморья есть и настоящая Кировка).
«Тревожный улахинский ветер» несет «дымные запахи крови». Улахе — старое название той части реки Уссури, которая расположена выше впадения в нее Арсеньевки (Даубихе). Улахе текла мимо сегодняшнего Булыга-Фадеево (Сандагоу), Чугуевки и Кокшаровки и сливалась с Даубихе как раз в районе Крыловки.
Отсюда Левинсон отступает на восток — в Шибиши у верховьев Ирохедзы: «Согласно брякнули мундштуки, шумно скрипнули седла, и, колыхаясь в ночи, как огромная в омуте рыба, густая вереница людей поплыла туда, где из-за древних сихотэ-алиньских отрогов — такой же древний и молодой — вздымался рассвет». Тут Фадеев выдумывает: следов Шибишей и Ирохедзы обнаружить не удалось. «Это названия… „зашифрованные“, созданные по образцу и подобию реальных», — пишут Рублева и Кулакова. Шибиши Фадеев «синтезировал» по аналогии с деревнями Унаши или Сабаши, Ирохедзу мог сплавить из Ирочхона и Хауни-хедзы.
По следам отряда идут враги: «Вся Улахинская долина, вплоть до Уссури, была занята неприятелем». Левинсон, развернув карту, говорит: «Единственный путь — на север, в Тудо-Вакскую долину… Здесь можно пройти хребтами, а спустимся по Хаунихедзе. Далеко, но что ж поделаешь…» И вот отряд выступает «в долину Тудо-Ваки, богатую лошадьми и хлебом».
Хаунихедза — нынешняя речка Быстрая, берущая начало у границы Кировского и Дальнереченского районов. Она течет на северо-восток и впадает в Малиновку — ту самую Тудо-Ваку. Последняя — уже достаточно большая река, текущая из самых дебрей Сихотэ-Алиня через села Ариадное, Савиновку, Любитовку, Малиново и Ракитное к Дальнереченску, где она сливается с Большой Уссуркой (бывшим Иманом). Русла Быстрой и Малиновки четко обозначают путь отряда.
Спустившись по Быстрой почти до устья, Левинсон отправил Метелицу в разведку. Тот встречает подростка-пастуха: «— А вон, — кивнул мальчишка в сторону огней. — Ханихеза — село наше… Сто двадцать дворов, как одна копеечка, — повторил он чьи-то чужие слова и сплюнул».
В Ханихезе стоит казачий эскадрон, дальше, в волостном селе Ракитном, — «цельный полк».