Вот ответ на вопрос о том, что тянуло сюда в 1930-е ведущих литераторов — и не только литераторов.
Далее: «Столкновения мирового характера, которыми чревата обстановка на Тихом океане, конечно, не могут не воспламенять настоящего художника на настоящее большое произведение. Но я должен с великим сожалением сказать, что писателя такого типа, который был бы в состоянии охватить всю громаду этой темы, я пока даже не вижу. Вообще говоря, такой писатель пока что не в плане русской литературной традиции. Некоторые товарищи называют меня дальневосточным романистом. Это заблуждение. Я не дальневосточный романист. Я дальневосточный только потому, что я вырос на Дальнем Востоке и больше всего знаю дальневосточный материал, но меня как художника до сих пор интересовал не сам Дальний Восток, а проблемы совсем иного характера. Меня интересовали и интересуют, если можно условно так выразиться, проблемы новой морали, проблемы формирования нового человека в революции». Это так — но все-таки Фадеев и очень дальневосточный, подтверждение чему — уже сама эта речь. Может быть, «открещивание» связано с тем, что Фадеев не хотел считать себя «местечковым» писателем, не желал, чтобы его помещали в региональную резервацию — и был в этом прав.
Сам он думал, что должен появиться другой писатель, не похожий на него: «Литератор другого масштаба, другого размаха, который более свободно владел бы интернациональной тематикой, который мог бы дать вот этот сложный комплекс политических столкновений, которые на Дальнем Востоке грядут и которые уже происходят… Нужен романист такого типа, который бы весь этот сложный комплекс сумел бы охватить, чтобы его герои спокойно перелетали на самолете через Тихий океан, чтобы художник смелой кистью изображал новые города, их мировое революционное значение, мог свободно перебрасывать место действия в революционную Корею, в Китай, а из Китая сразу перебрасываться на Чукотку, в Аляску и т. п.».
Еще: «Человечество селилось по Средиземному морю[266], по Атлантическому океану. И черт его знает с какого времени создалась литература, в которой освещается то, что делалось вокруг Средиземного моря и вокруг Атлантического океана, а о том, что делалось вокруг Тихого океана, где жили и живут народы с такой огромной историей, с такой огромной будущностью, народы, выходящие сейчас на арену гигантской борьбы, — об этом почти ничего, имеющего массовое значение, не написано».
«Писателя такого типа», способного решить заявленные Фадеевым задачи, не появилось до сих пор.
В 1930-е на Дальний Восток была в хорошем смысле слова мода. Потом всё надолго изменила война. Следующая волна дальневосточной моды пришлась на туристско-геолого-бамовские 1960-е и 1970-е. Но тогда писатели Куваев и Мифтахутдинов, уехавшие на Дальний Восток, смотрелись уже немного чудаками[267]. А в «лихие» 1990-е народ повалил оттуда толпами, наперегонки («Почему вы еще не в Москве?» — часто спрашивают меня, жителя Владивостока). Теперь на миграцию в страну, а не из страны, а внутри нее — на восток, а не на запад, смотрят как на подвиг самоотречения, изощренный дауншифтинг или особую форму помешательства.
А тогда здесь искрило. Писатели, словно чуткие радары, улавливали сигналы с востока и ехали сюда. Вот как сформулировал это ощущение Фраерман в рассказе «Два снайпера»: «Я спросил у него, почему он так стремился на Дальний Восток. Он ответил:
— Здесь — граница и ближе враг. — Потом, подумав немного, добавил: — Тут есть виноград и кедры».
Вот оно: передний край плюс экзотика.
Характерен роман «На Востоке» Петра Павленко, написанный в 1936–1937 годах. Сам Павленко говорил: «Не было бы Фадеева, не было бы моей книги». Автор описал не только появление нового города на Амуре (читай — Комсомольска, снова тема «аэрограда»), но и будущую войну с Японией. Павленко писал и думал: успеет он поставить точку — или его опередит война? Ее считали неизбежной, и скорое будущее показало: это была не паранойя, а всего лишь реалистичный прогноз.
Из романа: «В канун женского дня Тарасенкова ночевала с самолетом близ старого нанайского стойбища. Бен Ды-Бу, здешний уроженец, ездивший делегатом стойбища в Москву и вернувшийся авиабомбардиром, устраивал вечер. Евгению посадили в президиум между пионеркой, совершившей два парашютных прыжка, и древней старухой, открывшей ясли. После доклада Бен Ды-Бу началась художественная часть — участники вечера слушали патефон, рассматривали виды Москвы и глядели, как Бен Ды-Бу танцует с Евгенией западные танцы».
Потом советские самолеты летят бомбить Японию — согласно известному лозунгу «Малой кровью на чужой территории». В кабине бомбардировщика сидит Бен Ды-Бу и поет «Интернационал». Сильная сцена, своего рода прото-Хиросима — разве что обошлось без ядерных бомб.
Главного героя в романе нет: «И — встали все».
В финале японские военнопленные строят еще один город под Владивостоком и стремительно перековываются.
Так Павленко — и не он один — видел сценарий грядущей войны. Реальность оказалась другой: полыхнуло не на востоке, а на западе, и куда страшнее, и воевать пришлось на своей земле, совсем не малой кровью…
Но тут хочется подчеркнуть вот что: литература Второй мировой войны появилась в СССР еще до ее начала. Война уже была в эфире, и писатели выхватывали ее из воздуха, торопливо фиксируя на бумаге.
Осенью 1933 года в Хабаровске учреждается дальневосточный литературный «толстяк» — журнал (первоначально альманах) «На рубеже»[268]. Первым редактором стал Шацкий. Среди рубрик — «За колхозные поля», «На шахтах, стройках, промыслах», «Оборона границ»… В ряде источников говорится, что Фадеев участвовал в учреждении журнала и даже придумал ему название[269].
В марте 1934 года Фадеев рецензирует первый номер альманаха в «Правде», отметив, в частности, стихи Э. Казакевича о труде евреев-переселенцев. Сетует, что изданию не хватает размаха: не отражены строительство БАМа, Комсомольска, добыча железных руд и угля, проблема рабочих рук и заселения края… В 1934-м альманах преобразован в журнал, а в начале 1935 года, когда Фадеев снова находился на Дальнем Востоке, его вводят в редколлегию и вскоре назначают редактором.
Офис — в Хабаровске, рукописи привозят Фадееву во Владивосток, и он работает с ними — причем работает серьезно, не как свадебный генерал. Привлекает к сотрудничеству маститых авторов: Павленко, Далецкого, Сельвинского, Луговского, Фраермана, Лидина, Т. Борисова, М. Зингера. Печатается сам, поддерживает молодежь, правит, советует… Редактором он числился до 1936-го или даже 1937 года[270], помогал журналу и позже.
Для Фадеева поездки в Приморье были попыткой вторично войти в улахинскую воду.
После возвращения с Дальнего Востока он едет в Чехословакию, в Крым, в Абхазию. В декабре 1935 года пишет Либединскому: «Я, персонально, в конце февраля собираюсь уже отбыть на Дальний Восток…» Не вышло. В 1936-м скажет, что собирается на Дальний Восток в начале следующего года; опять не выйдет.
В 1951-м обещал Асе Колесниковой приехать в гости, формально — для работы над «Удэге». Не случилось. Придумал новый повод: для «Черной металлургии» ему совершенно необходимо ознакомиться с предприятиями Комсомольска-на-Амуре. Но в Комсомольске предприятия оказались не те; в итоге поехал в Магнитогорск.
Фадеев был обречен на невозвращение в Приморье, как Шукшин не вернулся на Алтай.
На Дальний Восток Фадеев особенно стремился тогда, когда в жизни что-то не удавалось. Со временем не удавалось все больше и больше, но в свой потерянный рай, на свою Итаку он так и не вернется — разве что в тех самых письмах Асе, в главах «Удэге», между строк «Молодой гвардии»… Владивостокская бухта Улисс осталась без своего Одиссея.
В 1949 году он доберется до Харбина — только что учреждена КНР, Фадеев возглавляет советскую делегацию. В голове у него — одна мысль: «Подумать только — от Харбина всего лишь часов 12 езды до Ворошилова[271], а от Ворошилова 4–5 до Спасска!»
В августе 1951 года Фадеев пишет Асе: «Мне так безумно хочется в Приморье!.. Не для того, чтобы уйти от настоящего, не для того, чтобы отдохнуть от бурь жизни, а просто для того, чтобы еще лучше осознать свой путь жизни и почерпнуть из прошлого — молодости, веры, бодрых сил и чистоты душевной».
В 1952-м, ей же: «Как бы я хотел повидать тебя и такие родные, родные для меня места!.. Я боюсь того, что если я не сумею этого сделать теперь, то мне уже никогда не удастся этого сделать».
В 1953-м: «Если дадут мне полный творческий отпуск… не сомневаюсь, что поездка моя на родину осуществится непременно», «Тянет меня, неудержимо тянет побывать в родных местах, тем более тянет, чем старше я становлюсь!», «На Дальний Восток я обязательно поеду, — отпуск творческий, кажется, мне дадут».
1955-й, Темнову: «Как бесконечно тянет меня снова побывать в Приморье!.. Дальний Восток у меня в крови с детства».
16 марта 1956 года, последнее письмо Асе: «Меня и вправду очень потянуло на „родину“. Я ведь всегда вспоминаю и мечтаю о ней… Иной раз я испытываю просто тоску по Дальнему Востоку. И все-таки мне невозможно сейчас поехать». Хотел закончить «Металлургию», а потом снова взяться за «Удэге»: «И вот тогда-то поеду! Поеду надолго, сознавая, что мне как писателю, приближающемуся к 60-ти, „в самый раз“ заняться темами, связанными с моим прошлым. Они также могут быть оснащены современным материалом, но уже более автобиографически окрашены. Эти темы всегда подспудно живут во мне и просятся наружу. В сущности, я так мало написал в своей жизни!»
Так и не вырвался.
Тихий Сучан
Замысел романа-эпопеи «Последний из удэге» был у Фадеева первым, главным и — на всю жизнь. Над ним он работал с начала 1920-х по середину 1950-х, до конца.