Фадеев хотел закончить роман вступлением армии ДВР во Владивосток в 1922 году. По одному из вариантов, шестая часть переносила действие в середину 1930-х. Из записи Фадеева 1947 года: акцент следует сделать на борьбе удэгейцев против эксплуататоров-китайцев…
Задумывался роман одним человеком, писался уже другим. Менялось время, менялся сам Фадеев. Терял мелодию романа, внимательно в нее вслушивался… но на три десятилетия никакого дыхания не хватит. Да, ушли неопытность и наивность — но ведь и наивность в какой-то мере полезна. Может быть, именно в ней порой кроется секрет прелести первой книги? Писатель становится начитаннее, опытнее, сноровистее, но у него уже не выходит того, что раньше получалось как бы само собой, впроброс, между делом. Когда писалось — как дышалось. Ведь не один Фадеев — многие из ярко стартовавших в 1920-е не смогли повторить своих юношеских удач.
За 30 лет, в течение которых с перерывами писался роман, его замысел претерпевал трансформации. В итоге книга переросла придуманное ей в детстве имя. Отсюда же — заметная неровность романа, неравноценность его глав и частей. Юрий Бондарев назвал «гениальной» главу, где описана смерть Игната Саенко по прозвищу Пташка, Либединский считал лучшими главы с Алешей Маленьким и Сурковым, Зелинский утверждал, что многие страницы «Удэге» по своим художественным достоинствам выше и «Разгрома», и «Молодой гвардии»… Но никто не считал роман удачным в целом.
В 1948-м Фадеев попросил директора Гослитиздата Головенченко не переиздавать первые два тома «Удэге», пока не будет закончен третий, — хотел переработать и те части, которые уже выходили в свет. В 1954-м посоветовал филологу Ворониной, взявшейся за диссертацию об «Удэге», сменить тему работы. Казалось бы: живой классик, бронзовый человек… Нет — он был по-прежнему требователен к себе и самокритичен.
Роман, который у нас есть, — в основном о первом (до-«Разгромном») периоде Гражданской войны в Приморье: чешский переворот 1918 года, «великий исход рабочих с Сучанского рудника в партизаны», операция на Сучанской ветке в июне 1919 года с взрывом подъемников.
Известны прототипы многих героев. В Петре Суркове, еще недавно «обремененном кантами и Меркуриями коммерческого училища», узнается Петр Нерезов (хотя очевидны и параллели с Константином Сухановым, другими лидерами Владивостокского совдепа). В Сереже Костенецком много самого Фадеева. Прообразом семьи Чуркиных стала семья Цапуриных, хотя, как писал Фадеев Григорию Цапурину[274], «в романе, как и полагается, все наврано». Так, Алеша Чуркин по прозвищу Алеша Маленький[275], уточнял Фадеев, списан больше с Владимира Шишкина («Володя Маленький»). Упоминается в книге и «Володя Большой» (то есть Моисей Губельман) — «наиболее крупный работник из сидящих в тюрьме». В Лену Костенецкую Фадеев вложил многое от своей первой жены Валерии Герасимовой — характер, внешность, часть биографии. В промышленнике Гиммере, владельце железных рудников под Ольгой, можно увидеть отсылку к семье Бринеров — известных в Приморье предпринимателей швейцарского происхождения, добывавших серебро и свинец в Тетюхе[276].
Только в пятой части — едва начатой, написаны лишь несколько коротких главок — Фадеев всерьез берется за удэгейскую тему. Эти главы и звучат по-иному, нежели предыдущие: возвышенно, эпически-торжественно. Если до сих пор на удэгейцев, изредка мелькавших в тексте, мы смотрели снаружи (глазами героев — владивостокских европейцев), то здесь — изнутри. Кажется, что четыре части романа были разбухшим прологом или вообще другой книгой — чем-то вроде развернутого в «полный метр» «Разгрома» или «Разлива», а вот теперь-то и начинается настоящий «Последний из удэге». Эти страницы хочется цитировать целиком. Здесь — по-юношески свежий и по-взрослому мудрый Фадеев, сумевший соединить детские впечатления с жизненным и литературным опытом; оторвавшийся от взлетной полосы собственной биографии и устремившийся к высотам художественности. Здесь слышатся и Купер, и Джек Лондон: «Когда-то народ был велик… Лебеди, перелетая через страну, становились черными от дыма юрт. Племя удэге кочевало в широкой и очень длинной полосе лесов и рек, протянувшейся между хребтом Дзуб-Гынь и океаном, и по ту сторону хребта, по течениям рек Бикина, Хора, Имана, Улахэ, Даубихэ — рек, получивших эти названия много позже от китайцев. Эти реки впадали в одну большую реку, за которой жил народ маньчжуры. А эта большая река впадала в еще большую реку, из-за которой приходили гиляки, солоны и еще десятки племен, а откуда и куда она текла, эта самая большая река, об этом никто не знал…»
Страниц тех — нет и двух десятков. Рассказ о судьбе народа удэге — и с ним роман — обрывается на полуфразе: «Вторым и последним счастливым событием в жизни Масенды-воина было рождение первого сына. Потом у него были и еще сыновья и дочери, но он уже не радовался им, зная, что они рождаются на несчастье себе».
В изображении удэгейцев Фадеев, как мы уже отмечали, следует арсеньевской традиции (уважение к «туземцу» и его жизни, в том числе внутренней), но и отталкивается от нее, идет дальше. Если Арсеньев не без влияния идей Руссо считал, что прогресс для коренного таежника губителен, то Фадеев был уверен, что советская власть должна дать и даст удэге необходимый модернизационный импульс.
Интересен вопрос о численности удэге. «Пока он сочинял, поднялся маленький, вымиравший удэгейский народ, и уже впору было менять название романа», — заметил однажды Долматовский. В 1928 году, когда Фадеев уже работал над романом, в приморской («уссурийской») тайге документалист Александр Литвинов снимал фильм «Лесные люди». Помогал ему Арсеньев, выступивший консультантом и познакомивший киношников со своим проводником по имени Сунцай Геонка. В фильме Литвинова говорится, что численность народа удэге составляет 1327 человек. Сам Фадеев в 1930 году писал, что удэгейцев в Уссурийском крае насчитывается «не более 1500 человек».
Разрушение традиционного образа жизни, межнациональные браки и самый опасный враг северных народов — алкоголь — поставили под угрозу существование удэге. Перепись населения 2002 года выявила в России 1657 удэгейцев (918 — в Приморье, 613 — в Хабаровском крае, 126 — еще где-то). Перепись 2010 года — 1493. В докладе уполномоченного по правам человека в Приморье за 2013 год говорилось о том, что в крае проживает «менее 1500» удэгейцев, тазов, нанайцев, орочей. По данным Приморскстата, с 2002 по 2010 год численность удэгейцев сократилась на 13,6 процента, нанайцев — на 8,2 процента, тазов — на 1,2 процента. Лишь 5,4 процента удэгейцев указали, что владеют удэгейским языком.
Так что название «Последний из удэге» актуализируется с каждым годом.
Неоконченный или бесконечный?
Первые две книги романа ценны уже тем, что это — самый владивостокский текст Фадеева. Нигде больше у него не говорится так подробно о Владивостоке. Это настоящая энциклопедия Владивостока революционной поры.
В романе много информации, ценной с исторической и социологической точек зрения: «Влево и вправо по горам и падям в дымке от фанерных заводов и мельниц тянулись слободки — Рабочая, Нахальная, Матросская, Корейская, Голубиная падь, Куперовская падь, Эгершельд, Гнилой угол[277]. У заднего подножия Орлиного гнезда начинались зеленые рощи, за рощами — длинные холерные бараки, за бараками — одинокое, тяжелое, темно-красного кирпича здание тюрьмы… И, подпирая небо, как синие величавые мамонты, стояли вдали отроги Сихотэ-Алиньского хребта».
Сопка Орлиное гнездо, сообщает Фадеев, была изрыта окопами и блиндажами, оставшимися со времен Русско-японской войны, и подростки лазили по этим рукотворным пещерам. Сейчас эта сопка застроена небоскребами.
Вот порт: «На пристани пахло рыбой, мазутом, апельсинами, водорослями, опием. Бухта была забита торговыми, военными, парусными, паровыми судами. Меж ними сновали шлюпки, китайские шампуньки, шаланды… Сережа и Лена бродили меж цинковых пакгаузов, тюков и ящиков с товарами, портовых кабаков и парикмахерских, оглушаемые грохотом лебедок, ревом сирен, пьяными песнями, руганью матросов и грузчиков, сновавших с тяжелыми кладями по подгибающимся сходням, разноязыким говором — китайцев, японцев, американцев, французов, корейцев, малайцев, индусов, кишевших на пристани в своих разноплеменных одеждах — синих робах, матросках, круглых, похожих на поварские, белых и синих шапочках, китайских ватных шароварах, корейских халатах, японских кимоно, индусских и малайских белых, желтых чалмах…» (ощущение, что автор не в силах остановиться и перевести ДУХ).
Китайский квартал: «Пахло чесноком, копченой рыбой, древесным углем… У ворот висели бумажные фонарики, похожие на разноцветные цилиндрические гармоники. За стенами кустарных мастерских бренчали жестянщики, медники. Китайские нищие спали, свернувшись у крылечек: их никто не трогал, и они никого не трогали».
Сад Невельского: здесь проходит благотворительный аукцион.
Семеновский базар: «людской гнойник», чрево Владивостока.
«Слобода Голубиная падь лежала за Орлиным гнездом, большой лысой горой, возвышавшейся над городом… В вершине пади стояло квадратное деревянное строение голубиной почты, похожее на китайскую пагоду. Стаи голубей носились вокруг него». Почты давно нет, а вот название «Голубинка» сохранилось.
Интервенты: «Днем и ночью по улицам мчались, ревя, автомобили и мотоциклы с военными, шли, хрустя сапогами, бряцая оружием, гремя барабанами, стеная валторнами, волынками, кларнетами, разноцветные густые колонны интервентных войск — японцев, американцев, французов, англичан, канадцев, китайцев, сипаев, итальянцев, малайцев, шотландских стрелков. На рейде, отливая синей сталью, стыли их плавучие крепости с запневшими трубами и реями. Площади и улицы ломились от парадов, от криков разноплеменных команд и меди оркестров. У воинских присутствий толпились оцепленные войсками сумрачные группы уссурийских рекрутов. Газеты печатали петитом извещения о расстреле большевистских комиссаров при „попытке к побегу“