Объяснялось это не какими-либо принципиальными ошибками со стороны советской власти на Дальнем Востоке, а главным образом тем, что в Дальневосточном крае никогда не было помещиков, и в этот первый период советской власти, связанный с послевоенной разрухой, крестьянство еще не получило каких-либо ощутимых результатов от советского строя и стихийно заняло нейтральную позицию. В романе все это в достаточной мере объяснено».
Так и не сумев поставить точку в романе, Фадеев поставил точку в собственной жизни.
«Последний из удэге» оборван на полуфразе — но это не тот случай, когда «смерть помешала…». Не факт, что Фадеев вообще дописал бы этот роман, раз не дописал его за 30 предыдущих лет, включая годы лучшей своей формы.
И все-таки он постоянно к нему возвращался.
В 1955 году, когда Либединский напомнил Фадееву об «Удэге», тот рассердился: «Да что ты думаешь, что я скоро умру, что ли?! Я обязательно кончу „Последний из удэге“, после того как напишу „Черную металлургию“!»
Весной 1956 года растерянно сказал Долматовскому: нельзя писать роман более четверти века, теперь непонятно, как быть… Добавил: «Надо снова ехать на Дальний Восток, да как-то не получается».
Заверши он роман в «разгромное» время — получилась бы отличная книга. Благо он успел, угадал — выдернул из общего котла «Удэге» хотя бы «Разгром» и дал ему жизнь. Тем самым — и себе.
Погибни Фадеев, например, в 1937-м — и мы бы говорили: сколько еще прекрасных книг мог написать автор «Разгрома»… Но гармонию редко удается поверить алгеброй или логикой.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯГИБЕЛЬНЫЕ ВЫСИ
Соцреалист-романтик
Расхожее представление о Фадееве как вожде советских писателей — примерно такое: беспрекословно выполнял указания сверху, дни и ночи напролет подписывал «расстрельные» письма и утверждал «посадочные» списки. Переживал, пытался помочь арестованным товарищам — выборочно и робко. Пил. После XX съезда застрелился, испугавшись, что освобожденные писатели придут и плюнут ему в лицо.
Любой факт получает невыгодную для реноме Фадеева трактовку. Пришел поддержать больных Булгакова, Тынянова или Платонова — значит, ждал их смерти, наслаждался видом умирающих талантов. Не пришел на чьи-то похороны — бессердечен. Застрелился — совесть была нечиста (а у всех остальных, значит, чиста).
Воистину: что ни делай — все равно окажешься неправым!
Доживи Фадеев до семидесяти или восьмидесяти лет, напиши в меру откровенные мемуары о людях, годах и жизни глазами человека своего поколения, где можно было себя задним числом приукрасить, приобъяснить, приоправдать, — может, не было бы этого фадеевского (анти-фадеевского) мифа?
Но случилось так, как случилось.
Хорошо уже то, что напрочь забыть Фадеева не получится. Выстрелом в Переделкине он надолго продлил память о себе. Его помнят, даже если не читают. «Точка пули в конце» стала, возможно, самым громким его высказыванием.
Он еще в партизанах, юношей, проявил себя как способный организатор.
Так же было в литературе.
Восхождение Фадеева к вершинам писательской иерархии шло параллельно с самим оформлением писательского сообщества в СССР или, скажем иначе, с уточнением отношения государства к этому сообществу, с развитием системы контроля над литераторским корпусом.
Литературе в Советском Союзе придавалось беспрецедентно серьезное значение. Читал новинки и принимал решения о награждении главной литпремией страны лично Сталин. Напечатанное или просто сочиненное слово могло обернуться тюрьмой или даже расстрелом. Можно осуждать такое внимание государства к литературе, выступая за свободу творческого человека от чего бы то ни было (в том числе и от ответственности), но очевидно: к слову относились очень серьезно и писатели, и читатели, и власть. Было принято «отвечать за базар». Слово ценилось неимоверно высоко. Может быть, именно поэтому и свободы слова в современном понимании в СССР не было. Формально атеистичный, Союз сакрализовал Слово; это потом оно девальвировалось донельзя.
Это было суровое, жесткое время. Взять хоть статистику писательской смертности: Ильф умирает от туберкулеза, соавтор «Республики ШКИД» Белых — в тюрьме от него же, Фурманов — от менингита, Островский — от своих недугов. Автор «Бригантины» Коган, поэт Кульчицкий, Гайдар — гибнут на фронте. Бабеля, Корнилова, Пильняка, Васильева — расстреливают. Маяковский стреляется сам. Это сейчас смерть литератора не в своей постели — скорее исключение.
Выходит «Разгром», и его автор с ходу попадает в верхний эшелон советской литературы. Фадеев перебирается из Ростова в Москву. Его избирают в руководство РАППа — самой громогласной литературной организации тех лет. Он входит в редколлегию «Октября» и рапповского журнала «На литературном посту». Борис Горбатов[287] напишет ему в 1951-м: «25 лет тому назад в кавказской рубашке… явился ты в Москву, и все мы единодушно, молча и не сговариваясь, признали тебя вожаком нашего поколения писателей. Мы отдали тебе не голоса, а сердца свои». Примерно так же несколькими годами ранее признали вожаком юного комиссара Булыгу.
Интересно, что он уже тогда, в 1920-х, был против «групповщины». Мог признать, что «пролетарии» пишут хуже «попутчиков»: «Все мы, пролетписатели, преувеличиваем свои силы, многие из нас не умеют и не хотят учиться… На самом деле мы не вышли еще из ученического возраста и ничего еще не умеем». В первую очередь критиковал самого себя: в 1932-м говорил, что все его произведения «очень далеки от совершенства», в 1934-м — что он пишет «чрезвычайно неумело и однообразно». В 1937-м Фадеев отказывается признавать неприкасаемость для критики «корифеев», называя в их числе и себя. В 1955-муже мэтр, классик! — повторит: «Нет, к сожалению, я не могу считать себя мастером». И здесь нет лицемерия или ложной скромности. Просто Фадеев — один из немногих в литературной среде — сумел не утратить трезвого взгляда на себя.
Еще в 1926-м он писал Землячке: нужно «осуществить наконец тесное сотрудничество с близкими нам попутчиками (Сейфуллина, Леонов, Всев. Иванов и пр.), в первую очередь с крестьянскими писателями…». Иванов вспоминал, как Леонида Леонова удивила «широта взглядов» Фадеева, который говорил: и среди пролетарских писателей есть «очень несимпатичные люди». Фадеев видел: искусство живо не одним Пролеткультом, социальное происхождение автора и художественные достоинства текста прямо не связаны между собой. «Старовер от литературы», он не мог поддержать лозунг о сбрасывании классиков с парохода современности. Понимал масштаб А. Толстого, Леонова, Вс. Иванова, Пришвина, оставшихся вне РАППа. Эта широта взглядов позволит ему сохранить и даже укрепить свои позиции после ликвидации РАППа (сначала Фадеев и еще несколько писателей во главе с Авербахом выступили против упразднения организации, но быстро взяли свои слова назад).
Филолог Степан Шешуков в книге «Неистовые ревнители» писал об «особой позиции» Фадеева в рапповский период и его несогласии с наиболее «экстремистскими» заявлениями Леопольда Авербаха — критика, редактора журнала «На литературном посту», главы РАППа, расстрелянного в 1937 году. Юрий Либединский утверждал, что Фадеев никогда не подвергался влиянию «пролеткультовщины»: «Он был полон живого интереса к своим собратьям по литературному делу, к какому бы направлению они ни принадлежали и как бы они сами к нему ни относились». Еще в РАППе он сдружился со многими «перевальцами»[288], наладил отношения с большинством беспартийных писателей. Выступал против нападок на «стариков», читал всё, что писали мэтры — Вересаев, Сергеев-Ценский, Толстой…
С февраля 1931 года вместе с «попутчиками» Леоновым и Вс. Ивановым Фадеев редактирует «Красную новь». Добивается публикации в том числе непролетарских авторов. В «Красной нови» выходят произведения Платонова, Белого, Пастернака, Горького, Зощенко, Шишкова, Толстого, стихи Васильева, Смелякова, Луговского, Багрицкого.
Фадеев защищал Маяковского, назвав его первым соцреалистом в поэзии (перед гибелью Маяковский вступит в РАПП, призвав сделать то же «всех активных лефовцев»). Сетовал, что Хлебникова в СССР знает «очень узкий круг читателей», называл его явлением противоречивым, но важным, несмотря на «словесное трюкачество». Советовал обратиться к опыту классиков, призывал к «критическому освоению прошлого» (критическому, но все-таки — освоению). В его речах начала 1930-х звучат такие фамилии, как Фрейд и Селин.
В 1926–1932 годах Фадеев — один из лидеров РАППа. Это время поисков, вулканического кипения; происходят дискуссии, даже конфликты — но они еще не влекут юридических и трагических последствий. Критика, даже с высокой трибуны, еще не приводила к расстрелам. Атмосфера была удивительно живой, свободной, жаркой.
В 1928 году из Италии в СССР впервые приезжает Горький, к которому Фадеев, в отличие от многих рапповцев, относился с огромным уважением — даже поругался из-за него с Авербахом и добился прекращения нападок на Горького в рапповском журнале. Тот, со своей стороны, высоко оценил «Разгром», советовал Фадееву больше писать, а не заниматься литературными разборками — уже тогда видел, что общественная работа убивает в нем писателя.
В это время Фадеев начинает выступать как критик и теоретик литературы. Позже его литературоведческие работы дали основание ученому совету Института мировой литературы АН СССР присвоить ему степень доктора филологических наук без защиты диссертации. Хотя в 1951 году на своем юбилее писатель скажет, что в области теории часто делает ошибки.
Статьи Фадеева, написанные на рубеже 1920–1930-х («Столбовая дорога пролетарской литературы», «Долой Шиллера!», «За художника материалиста-диалектика»), — по-юношески категоричны, и сам автор позже признавал их горячность и ошибочность. «Печать времени лежит на этих работах, — справедливо заметил в 1970-х Виталий Озеров. — Теоретическая уязвимость таких призывов очевидна, о ней говорил впоследствии и Фадеев».