Симонов: «На предыдущем заседании он очень решительно отнекивался, говорил, что, только-только закончив „Молодую гвардию“, после многих лет почувствовал вкус к действительной писательской работе и полушутя, полусерьезно просил его не губить… Как писатель он не хотел руководить Союзом, это была правда, но как литературно-политический деятель искренне не видел, кто бы мог это делать вместо него. Это тоже было правдою — и не только субъективно, но для того времени и объективно. Так что Фадеев как глава Союза не был ни для кого из нас неожиданностью, сама формулировка „генеральный секретарь“, несомненно, не могла прийти в голову никому, кроме Сталина».
В феврале 1946 года Фадеев становится депутатом Верховного Совета СССР от Чкаловской (Оренбургской) области. Он уже не генерал, а пожалуй что маршал — и не только литературный.
Но времена изменились, изменился и сам Фадеев. Того запала, с которым он начинал свою карьеру, уже нет. Может быть, он разуверился в себе, может — в окружающем мире.
В 1952-м он напишет Ольге Форш о Союзе писателей: «К сожалению, нельзя сказать словами Пушкина: „Друзья мои, прекрасен наш союз!“». И дальше: «Чувствуешь себя уже не человеком, а учреждением».
Это учреждение было часто похоже на собес. Фадеев продолжает свою «социальную» деятельность — помогает писателям, выбивает квартиры… Валерия Герасимова: «Какое количество макулатуры он принужден был читать! Какое количество никому не нужных, а чаще всего и вредных заседаний он провел!» Сам Фадеев в 1943 году писал: «Безумно много хлопот и мелких забот… Я столько докладываю и столько председательствую, что стал уже похож на Луначарского, только без его знаний и без его искрометного ораторского дарования». К. Чуковский, 1946 год: «Он переутомлен, у него бессонница, работа сверх головы, прочитывает груды чужих рукописей, одни приемы в Союзе отнимают у него десятки часов, но — грудь у него всегда вперед, движения очень четки, лаконичны, точны, и во всем, что он делает, чувствуется сила».
Материальное положение Фадеева даже в эти его, казалось бы, благополучные годы часто оставляло желать лучшего — долги, безденежье. Он и раньше не особо шиковал[308], и теперь: всегда находилось о ком заботиться, а гонорары были нечастыми, писал Фадеев мало. «Мои финансовые дела несколько пошатнулись», — сообщает он в 1948-м старому подпольщику Цапурину. Только в этом же 1948-м ему — казалось бы, уже взлетевшему выше некуда, к тому же любимцу Сталина — выделили подобающую его статусу квартиру на улице Горького, 27. Причем об улучшении его жилищных условий Сталина просили писатели-супруги Александр Корнейчук и Ванда Василевская. Сам Фадеев улучшал эти самые условия другим — а себе стеснялся, скромничал.
Он не теряет интереса к литературе. Встает на защиту повести В. Некрасова «В окопах Сталинграда», увидев в ней живое, настоящее. «Вещь в обиду не дадим», — пишет Фадеев редактору «Знамени» Вишневскому. Тот потом сообщал Некрасову: «Готовился довольно крупный камуфлет (в литературном и саперном смысле), была уже приготовлена статья. Но это дело нашими усилиями было ликвидировано».
Восторженно отзывается о «Звезде» Казакевича, в которой улавливаются сюжетные пересечения с «Разгромом». Приветствует первые вещи Гранина, Рыбакова, Нагибина.
В 1950 году Фадеев избран вице-президентом Всемирного совета мира, главой которого стал лауреат Нобелевской премии по химии Фредерик Жолио-Кюри. «В движении за мир он был неутомим, входил во все детали», — пишет Эренбург.
Фадеев в эти годы был, без всякой иронии, выдающимся общественным деятелем. Его депутатская переписка насчитывает 14 тысяч писем к избирателям и в различные учреждения по поводу их дел и просьб.
Ищет время, чтобы писать самому. Находит с трудом. Он не мог позволить себе писать плохо, а хорошо, как он считал, уже не получалось. К себе он по-прежнему сверхтребователен, даже беспощаден. Готовя к печати сборник литературно-критических статей «За тридцать лет», мог кое-что поправить, убрать «перегибы»… Не стал — оставил все без купюр и правок. Объяснил редактору сборника Преображенскому: «Так тогда думалось… Лакировкой пусть занимаются другие». Многие бы могли так сказать?
После войны в Фадееве чувствуется надлом, который потом будет только усугубляться. Дело и в ухудшившемся здоровье, и в неудовлетворенности тем, что он делает сам и что происходит вокруг.
В марте 1951 года Фадеев обращается к Сталину с просьбой об очередном отпуске на год — для «Черной металлургии». В письме — отчаяние: «Со дня выборов меня Генеральным секретарем Союза писателей в 1946 году я почти лишен возможности работать как писатель». Рассказы и повести, кричит Фадеев, «заполняют меня и умирают во мне, не осуществленные. Я могу только рассказывать эти темы и сюжеты своим друзьям, превратившись из писателя в акына или ашуга… Несмотря на присущие мне иногда срывы, я работаю с подлинным чувством ответственности и добросовестно…» Фадеев просит снять с него часть нагрузок — прежде всего по линии СП, освободить от обязанностей председателя комиссий по изданию Л. Толстого и Горького. Готов оставить за собой другие дела — во Всемирном совете мира, комитете по Сталинским премиям, Верховных Советах СССР и РСФСР…
Отпуск Фадееву дали, но использовать его не удалось: шесть поездок за границу, бумаги, Сталинские премии, конференция сторонников мира и снова бесконечные бумаги… Другой бы жил и радовался такой жизни — но не Фадеев. Он-то помнил, что прежде всего он — писатель и должен писать.
В начале 1950-х Фадеев много болеет. Постепенно отходит от руководства Союзом писателей, хотя формально остается первым лицом. Фактически союзом начинают руководить Софронов[309] и Сурков[310]. «Из Софронова, оценив его недюжинную энергию, но не разобравшись нисколько в сути этого человека, Фадеев сделал поначалу послушного подручного, при первой же возможности превратившегося во вполне самостоятельного литературного палача», — пишет Симонов. Вскоре, по словам Симонова, Фадеев стал избегать иметь дело с Софроновым. Подобная история произошла с критиком Владимиром Ермиловым, которого многие считали подручным Фадеева. Ермилов, пишет Симонов, «стал проявлять излишнюю самостоятельность и публично и неблагодарно кусать столько лет во всех перипетиях поддерживавшую его руку».
Фадеев утратил чутье на людей?
Важно сказать о его отношениях с Твардовским. Фадеев его поддерживал, они мыслили во многом сходно. В 1954-м после публикации в «Новом мире» статьи Владимира Померанцева «Об искренности в литературе» Твардовского сняли с поста редактора журнала. Фадеев не протестовал, что Твардовского обидело. Но уже с 1953 года Фадеев был лишь номинальной фигурой в руководстве Союза писателей — ключевые решения принимали Сурков и Софронов. Непростое, двойственное положение: сделать ничего не можешь, а ответственность, прежде всего моральную, несешь.
Твардовский счел поведение Фадеева предательством. Дружба рушится — а как нежно они еще недавно называли друг друга в письмах: «Дорогой седой и мудрый Саша!» (Твардовский), «Дорогой мой Сашенька!» (Фадеев). В марте 1956-го Фадеев пишет Твардовскому, по словам последнего, «ужасное письмо», переходит на «вы» и объявляет о разрыве навсегда. 11 мая 1956 года Фадеев скажет Эсфири Шуб: «Даже Твардовский оказался плохим товарищем». Было, как пишет Чуковский, и другое «ужасное письмо» — Твардовского Фадееву: «Осудил его металлургический роман, высмеял его последние речи, и это очень огорчило Фадеева».
Твардовский, к его чести, смог быть выше обиды. 20 мая 1956 года написал: «Конечно, да, если б я мог предполагать этот его конец, я бы всем поступился, чтобы спасти его». Он много думал о Фадееве, переосмысливал произошедшее. Был куда более добросовестен в понимании драмы Фадеева, чем советские и постсоветские литературоведы, хотя имел личные счеты с ним и право на резкую оценку. В «За далью — даль» Твардовский мирится — уже в одностороннем порядке — с Фадеевым. Это о нем строки оттуда:
…Твоя седая, молодая,
Крутой посадки голова!
В 1960-е Александр Трифонович не стал печатать в «Новом мире», редактором которого снова стал, главу о Фадееве из мемуаров Эренбурга. Эренбург, счел Твардовский, изобразил Фадеева в «невыгодном и неправильном» свете.
После смерти Сталина наступает самый малоизвестный и самый, может быть, интересный период в биографии Фадеева. Очень важный. Тем более что — финишный.
Смерть Сталина в письме Асе он назовет «ужасным несчастьем, обрушившимся на нашу страну».
12 марта 1953 года в «Правде» выходит статья Фадеева «Гуманизм Сталина». 14 марта по поводу этой статьи ему напишет Пастернак: «Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа. Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело за тебя, проволоклось по тебе и увлажило тебе лицо и пропитало собою твою душу…»
Оба, без сомнения, были искренни.
У обоих, что интересно, не сложились отношения с «травоядным» Хрущевым — а со Сталиным они как-то уживались. Травля Пастернака, его вынужденный отказ от Нобелевской премии — это уже хрущевское время…
Фадеев задолго до XX съезда и «оттепели» начинает выступать против сложившейся системы управления искусством в стране. Еще в феврале 1950 года на пленуме правления СП он произносит речь «За коллегиальное руководство литературой!». Называет гарантией от ошибок — коллективность: время «вожачков» прошло.