Либединский вспоминает: в феврале 1953 года Фадеев говорил, что неправильно, если оценку книгам дает один человек, пусть даже Сталин. Предлагал «наладить основательное изучение читательских оценок», «серьезные общественные обсуждения каждого художественного произведения по его выходе». Вот настоящий Фадеев. Демократ — в самом прямом и хорошем смысле этого слова.
В мае 1953 года пишет Суркову о необходимости перестройки СП: «Чтобы все ведущие писатели страны, те 30–50 человек, на которых и в центре и в республиках фактически лежит все „бремя руководства“ Союзом писателей, были по меньшей мере на четыре пятых высвобождены от этого бремени и чтобы их творческая работа, их собственная работа над собственными произведениями стала их главной деятельностью».
Это он, конечно, и о себе.
Дальше: «Советская литература по своему идейно-художественному качеству, а в особенности по мастерству за последние 3–4 года не только не растет, а катастрофически катится вниз… Проза художественная пала так низко, как никогда за время существования советской власти. Растут невыносимо нудные, скучные до того, что скулы набок сворачивает, романы, написанные без души, без мысли…»
В. Герасимова пишет, как после смерти Сталина Фадеев на закрытом партсобрании московских писателей предложил распустить СП, заменив его чем-то вроде творческого клуба: «Боже, какую ярость вызвало это предложение! Бездарные люди, которые уже пристроились к административному пирогу Союза, в первую очередь накинулись на него… Саша был буквально оплеван: сидел, краснея шеей и лицом, изредка нервически мигая острым своим и сердитым голубым глазом». Потом ушел — один. «Совсем один, как и был всё последнее время».
В октябре 1953 года должность писательского генсека упраздняют. Остается «председатель правления», которым снова избирают Фадеева, но все большее влияние набирают Софронов, Сурков, Грибачев[311]. Фадеева отодвигают. Если раньше он сам то и дело просил отпуск, то теперь воспринимал происходящее болезненно: он становился не нужен. Фадеев не мог быть художником-одиночкой — ему нужно было ощущение собственной востребованности всей страной, народом, властью.
С августа по октябрь 1953 года Фадеев пишет Маленкову и Хрущеву (тогдашним первым лицам СССР) несколько докладных записок — «О застарелых бюрократических извращениях в деле руководства советским искусством», «Об улучшении методов партийного, государственного и общественного руководства литературой», «Об одной вредной привычке „Правды“». Собственно, его предсмертная записка — продолжение и своеобразное резюме этих докладных, которым так и не дали хода.
Фадеев не был догматиком и «ретроградом»: в записках этих — смелые, даже резкие оценки. Он выступает за самостоятельность художника, против робости мысли и оглядки на приказы. Действует как революционер сверху, «системный» диссидент. Критикует не отдельные недостатки — всю систему управления культурой.
Наверное, свою роль сыграли и смерть Сталина, и арест Берии. Писатель решил, что сейчас можно и нужно сделать то, что еще недавно казалось нереальным.
Оказалось — и теперь нельзя. Фадеева уже не слушают.
В каком-то смысле именно эти докладные записки могли бы начать «оттепель». Фадеев был одним из первых — а первым всегда сложно и страшно. Но роль его в «оттепелизации» страны практически забыта — мы привыкли вспоминать в связи с этой темой другие имена. Отчасти так произошло потому, что сам Фадеев, соблюдая нормы партийной дисциплины, не выносил свои мысли на публику. Его письма в ЦК не были открытыми: кроме Суркова, Симонова и Ермилова (и самих адресатов), их никто не читал. А потом они легли под сукно.
Если из-под обломков РАППа Фадеев выбрался окрепшим, то после ухода Сталина вышло ровно наоборот: он терял силу. Он был готов к переменам и пытался ускорить их наступление — но словно потерял волну или ветер.
Вот что он писал Маленкову и Хрущеву в записке «О застарелых бюрократических извращениях…»: при царе постоянно появлялись великие писатели, а теперь, при самой прогрессивной власти, их нет. «Правильно ли мы используем те гигантские… силы, которые заложены в тысячах талантливых людей?.. Доверяем ли мы им в такой степени, как они того заслуживают? В полной ли мере развязали мы их общественную и творческую инициативу? Не слишком ли мы их „заопекали“? Не отучаем ли мы их от самостоятельного мышления?..» Фадеев говорит о захирении советского кино, потому что оно отдано во власть чиновников, в силу чего режиссеры «утратили самостоятельность и смелость, необходимую всякому художнику, приобрели робость мысли и постоянную оглядку на то, что им прикажут». Театр — то же: «Нет более зависимых и бесправных в идейно-творческом отношении деятелей искусств в стране, чем работники театра», которые «живут с оглядкой на государственных чиновников, стоящих над ними». Музыка — то же. Наконец, литература: «Мы так „заорганизовали“ нашу литературу…» Фадеев предлагает передать функции идейно-творческого руководства искусством партийным органам, называя Минкульт «лишней идеологической инстанцией». Считает нужным от методов принуждения переходить к методам убеждения и воспитания, демократизировать творческую жизнь, ослабить госконтроль, ввести «коллективное руководство от самого низа до самого верха»…
Ни Хрущев, ни Маленков, ни Суслов, несмотря на уже начинавшуюся, пусть и осторожно, либерализацию, даже не приняли Фадеева. За несколько дней до смерти он написал Ермилову: пробился лишь к секретарю ЦК Поспелову, но и с тем разговора не вышло. В ответ на предложения Фадеева Поспелов пенял ему на алкогольные срывы. «Позиция моя была слабой, так как в этом вопросе я действительно был очень виноват», — признавал Фадеев. Он считал, что Сурков приложил руку к тому, чтобы в ЦК создалось мнение: письма — плод фадеевской алкогольной депрессии, а значит, принимать их всерьез не стоит.
В декабре 1954 года на Втором всесоюзном съезде писателей Фадеев произнес речь, похожую на исповедь. Даниил Гранин — один из самых молодых делегатов — отметил «необычную для того времени самокритичность его, как он говорил об ошибках в работе секретариата и более всего о своих собственных ошибках… Подобное слышать с трибуны мне никогда не приходилось».
По итогам съезда Фадеев покинул пост руководителя СП СССР. Первым секретарем правления становится Сурков, Фадеев — в числе одиннадцати секретарей. У него противоречивые чувства: наконец-то станет меньше забот и можно будет завершить роман — но, с другой стороны, неужели он больше не нужен как организатор? Чуковский: «Он был не создан для неудачничества, он так привык к роли вождя, решителя писательских судеб — что положение отставного литературного маршала для него было лютым мучением».
«Я чувствую себя сейчас гораздо более свободным», — пишет он Асе в январе 1955 года. А уже в апреле: «Я, конечно, остался по-прежнему очень несвободным, переобремененным заботами и очень зависимым от обстоятельств человеком, „человеком-учреждением“».
В феврале 1956 года состоялся XX съезд КПСС, на котором прозвучал знаменитый закрытый доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях».
По поводу присутствия на съезде Фадеева есть разные мнения. Жуков пишет, что Фадеев попал в число делегатов, но участвовать не смог, поскольку почти всю зиму провел в больнице. Д. Бузин утверждает, что Фадеева не включили в число делегатов XX съезда, что было знаком опалы (в списке делегатов Фадеев действительно не значится), но он как член ЦК был вправе принять участие в работе съезда. По словам Бузина, Фадеев сбежал от врачей и пришел на съезд.
На съезде его избирают уже не членом, а только кандидатом в члены ЦК. Здесь же его критикует Шолохов: «Фадеев оказался достаточно властолюбивым генсеком и не захотел считаться в работе с принципом коллегиальности» — другими словами, за все брался сам. Дальше докладчик сгладил: «А вы думаете, если бы во главе руководства стоял, допустим, Шолохов или Симонов, то положение было бы иным? Было бы то же самое…» Последующие слова Шолохова проникнуты уже сочувствием к Фадееву: «Общими и дружными усилиями мы похитили у Фадеева пятнадцать лучших творческих лет его жизни, а в результате не имеем ни генсека, ни писателя… Неужто для административно-хозяйственной работы не нашлось у нас в партии человека масштабом поменьше?»
Фадеева выступление Шолохова серьезно задело. Он и в предсмертном письме напишет о призыве «ату», прозвучавшем с трибуны XX съезда.
Не убежден, что следует соглашаться с оценкой Шолохова о властолюбивости Фадеева. От начальственных постов он не раз отказывался, начиная еще с Ростова, да и постоянные просьбы о творческом отпуске говорят сами за себя. Хотя, например, Симонов писал, что иногда Фадеевым овладевало «литературное политиканство» — вопреки «всему тому главному, здоровому и честному по отношению к литературе, что составляло его истинную сущность».
Фадеев был прежде всего человеком долга. Отсюда — и то самое «властолюбие». Он хотел писать — но не мог оставить другие дела, не считал себя вправе.
Одни теперь видят СССР кошмарным Мордором, другие — утраченным раем. В обоих случаях Советское государство понимается как нечто внешнее по отношению к человеку: вот оно его давит или, напротив, поднимает к свету. А вернее — всё одновременно, по лозунгу 1930-х: «Железной рукой загоним человечество к счастью».
Но дело еще и в том, что молодой СССР был в большой степени, как ни странно это сейчас произносить, демократическим государством.
Если рядовой человек был все-таки в основном объектом исторических процессов, а субъектом лишь в малой мере — один голос, одна винтовка, один плуг, — то Фадеев был не только продуктом своего времени, но и его творцом.
Он очень серьезно относился к обществу, в котором жил и которое строил. Чувствовал свою ответственность за все, что в этом обществе происходит.
Вот два показательных эпизода.
Писатель Александр Яшин в Переделкине обрубал сучья на елке — понадобились дрова. Мимо шел Фадеев.