Еще несколько лет назад мне казалось, что Фадеев — давно неживой, закоченевший. Открыв его, увидел, что подо льдом бежит живая вода, в глубине спящего вулкана свистит пламя и кипит лава. Книги ушедшего, но не умершего времени спят, как деревья зимой. Под неброскими переплетами искрят от высокого напряжения строчки, подпрыгивают и осыпаются буквы, обугливаются от внутреннего жара страницы.
Из школьных программ Фадеева убрали или почти убрали. Под «Молодой гвардией» теперь понимается прокремлевское молодежное движение.
Профсоюзной библиотеки имени Фадеева, в которую я ходил студентом, во Владивостоке больше нет (у меня каким-то чудом сохранился читательский билет «Фадеев-ки»). Вместо нее в здание по Океанскому проспекту, 18, вселился Сбербанк, хотя поначалу всех уверяли: библиотека закрывается на ремонт. Фонды попросту сожгли на Горностаевской свалке[340] за городом, потому что из всех искусств важнейшим для нас стало финансово-кредитное.
В 2010 году закрыли движение пассажирских поездов до станции Новочугуевка, введенной в строй в начале 1970-х, и теперь в Чугуевку из Владивостока можно добраться только автотранспортом (порядка 300 километров).
В Чугуевке с 1960 года действует музей Фадеева, но его перспективы не очень ясны. Вот что рассказал в 2015 году директор Приморского государственного объединенного музея имени Арсеньева (чугуевский музей с 1986 года входит в структуру ПГОМ) Виктор Шалай: «Наш филиал в Чугуевке, конечно, было бы преступлением выталкивать в самостоятельную жизнь. В Чугуевке живет всего 12 тысяч человек. Вытолкни музей в „автономку“ — он сразу закроется. Посещаемость в этом музее просто катастрофически низкая. Сейчас он сводит концы с концами, потому что мы его постоянно страхуем. Мы размышляем о том, что нам делать с Чугуевским музеем — подарком, доставшимся из прошлого. Это красивый, интересный, нужный региону подарок, но как с ним быть? Скажем правду: тех, кого можно заинтересовать фигурой Фадеева, в Чугуевке очень немного, и они не будут ходить в музей каждый день. По-хорошему, Фадеева надо вывозить во Владивосток, искать здесь под него здание и разворачивать тему литературы Дальнего Востока. Здесь население измеряется сотнями тысяч человек, есть целевая аудитория, разные социальные и профессиональные группы. Здесь есть те, кто мог бы делать, и те, для кого они могли бы это делать. Фадеев бы здесь расцвел, а там он лежит забытый. Есть хорошая экспозиция, коллекция, но это рассказ из другого времени, из другой страны. А Фадеев — очень мощная личность. Его разверни, дай ему новую интерпретацию… Можно обойтись вообще без коммунистического флера, потому что это, прежде всего, сильный писатель. Фадеев и Арсеньев — два героя места, гения места, не каждому региону так повезло. Если к ним правильно подойти, они будут „тянуть“ музеи за собой. Убежден, что Фадеева надо перемещать во Владивосток, а чугуевский музей перепрофилировать под краеведческую тематику. Там роскошная история старообрядчества, переселенчества, прекрасная археология — коллекций достаточно и без Фадеева. Здание отличное, построено специально для музея, коллектив есть, сюжетов — полно… Но если мы завтра об этом заговорим — включатся общественные механизмы давления. Никто не будет слушать, что на самом деле происходит. Будут произнесены страшные слова: „Нынешняя команда музея имени Арсеньева закрывает музей в Чугуевке“. И хоть ты головой об стену бейся — ничего не добьешься. Лишь при наличии общественного обсуждения разных точек зрения эту ситуацию можно вывести из пике. А выводить ее нужно. Стыдно для региона, что такой сюжет, такая коллекция прозябают в маленьком таежном селе, до которого и житель Владивостока не доедет. Нужна большая общественная дискуссия, чтобы была услышана наша система аргументов. Только после этого может начаться решение инфраструктурных вопросов»[341].
Летний домик Фадеевых, в котором Саша жил, приезжая на каникулы, стоит пустой и заколоченный. Некоторое время назад я побывал возле него — подошел к ограде, проваливаясь по колено в снег, подергал примерзшую к земле калитку… Во дворе стоял белый бюст Фадеева. Судя по старым фотографиям, раньше он был в большей степени похож на оригинал. Потом его, должно быть, подновляли, и портретное сходство стало размываться. А недавно мне прислали из Чугуевки фото — бюст осыпался от времени, Фадеев потерял лицо…
Не пощадило время и дачу в Переделкине, где писатель покончил с собой. Вот что пишет сайт peredeikino-land.ru: «В конце лихих 90-х земли вокруг проезда Вишневского прибрало к рукам некое ООО „Строй-Декар“ и построило на них „эксклюзивный“ коттеджный мини-поселок. На задворках этого новодела, за двойными стенами, под неусыпным оком охраны прячется пустующий литфондовский дом, в котором застрелился Александр Фадеев… Эта последняя дача, хоть и является собственностью Международного литфонда, оказалась за шлагбаумом… В настоящее время она полуразрушена, пустует, участок запущен». Газета «Совершенно секретно», 2003 год: «Теперь в доме Фадеева — ночлежка для восточных „гастарбайтеров“, возводящих на незаконно приобретенной, с точки зрения Литфонда, земле замки новым хозяевам жизни».
Словом, какой-то тотальный разгром.
И все-таки сегодня Фадеев, хотим мы того или нет, приобретает новую и даже несколько пугающую актуальность.
Шагнув в XXI век, мы еще не пережили, как оказалось, свой век XX. Прошлое не отпускает — или не хочет, чтобы мы его отпускали. Или это вообще не прошлое?
С распадом СССР Россия утратила южные и западные земли, но в литературе эта территория (назовем ее здесь «Большой Россией») по-прежнему едина. Украина, Кавказ, Средняя Азия — по-прежнему территория русской литературы. Слово оказалось долговечнее, крепче государства, и ничего с этим не поделаешь: не объявлять же Бабеля украинским писателем, а Искандера — абхазским! В литературном измерении не распались ни Российская империя, ни СССР. Они живы постольку, поскольку жива рожденная ими литература, а та — пока мы ее читаем, воспринимая именно как свою, а не как памятник ушедших культур.
Советская страна перешла в иное агрегатное состояние — эфирное, почти невесомое, но зато куда более устойчивое, потому что рукописи, по крайней мере опубликованные и прочитанные, действительно не горят или горят очень неохотно. Коллективные представления, сознательные или бессознательные, которые порой называют проявлениями «имперской ностальгии», — не фантомные боли в утраченных конечностях. Это естественные ощущения человека, живущего не только здесь и сейчас, но во всем территориальном и хронологическом пространстве самовоспроизводящейся русской культуры. Можно сказать, что территория «Большой России» — не в юридическом или административном, а в культурном, ментальном смысле — по-прежнему принадлежит нам, но лучше сказать иначе: это мы по-прежнему принадлежим этой территории, кто бы ее в данный момент ни контролировал, кому бы в ее пределах ни ставились или рушились памятники и в честь кого бы ни назывались улицы ее городов. Улицы переименовать легко. Переродить культуру куда сложнее — корни ее матрицы глубже и жизнеспособнее, чем кажется.
События сегодняшних дней на так называемом постсоветском пространстве показывают: живо многое из считавшегося давно умершим. Минуло столетие, утрамбованных которым судеб и событий хватило бы на несколько веков, но в нас самих изменилось немногое. Система координат осталась прежней. Есть тревожное ощущение так и не пережитой нами Гражданской. Живы красные, живы белые, живы зеленые. Живы приморские партизаны и молодогвардейцы Донбасса. Наш XX век продолжается. По отношению к его ключевым узлам и фигурам мы безошибочно выявляем «своих» и «чужих».
Книги Фадеева можно любить или не любить — важнее другое: они живы.
В фадеевских текстах обнаруживаются поразительные, необъяснимые пересечения с сегодняшней реальностью, открываются новые смыслы, о которых не мог знать сам автор. Книги Фадеева взаимодействуют с современной действительностью и подпитываются от нее энергией. Они по-прежнему — о нас. Их, почти похороненных нами, воскрешает сама жизнь.
Фадеев не знал, что окажется пророком. Его книги дописывает сама реальность — лучший из возможных соавторов. У них появляется надтекст, они перерастают самих себя и авторский замысел. Говоря словами самого Фадеева, это до сих пор еще не остывшие куски металла. Сначала Фадеев «шел за жизнью», теперь — когда сам он уже более полувека как неживой и четверть века как полузабытый — жизнь пошла за его текстами, доказывая единородность того и другого.
«Разгром» и «Молодая гвардия» четко рифмуются с современностью. Если «Разгром» дописывался в 2010 году «приморскими партизанами», то «Молодая гвардия» — Луганской народной республикой в 2014-м и позже.
Казалось, партизаны и молодогвардейцы — «тогда» и «там», оказалось — сейчас и здесь. От прошлого к будущему ходит гулкое эхо, доказывая: все на самом деле происходит сейчас, минувшее едино с еще не случившимся. Все они рядом: Левинсон и Сухорада, молодогвардейцы и ополченцы Новороссии. Жизнь подражает литературе, не только фиксирующей, но и программирующей реальность.
Всё продолжается. Рождаются такие же люди, как Фадеев и его герои, и сходным образом действуют в сходных обстоятельствах. Ни ГУЛАГ, ни войны, ни застой, ни перестройка, ни «лихие 90-е», ни «потребительское общество» — ничто не изменило нас коренным, бесповоротным образом. Сохраняется какая-то прочная, неразмываемая основа. Может, это сам наш континент? С черноземом культуры поверху, пока еще не разметенным вихрями истории? Кому-то это покажется нашим проклятием, кому-то — спасением.
Левинсон мог действовать в какой угодно точке Приморья, а подполье на оккупированной фашистами территории Союза не ограничивалось краснодонской «Молодой гвардией». Но почему-то в 2010-м «приморские партизаны» появились именно в Кировском районе, откуда выступал отряд Левинсона, а ополчение в 2014-м в