Когда мы уезжали – тащились своим ходом по грязной, вымокшей дороге около десяти километров на рейсовый автобус (тот, совхозный, который привёз нас сюда, назад за нами не приехал) этот же мужик догнал нас на своём раздолбанном, заляпанном, похожем на грязного взлохмаченного пса, «Газике».
–Ну-ка, ребята, стойте!
Мы, двадцать человек, вымокших и больше похожих на оборванцев, чем на студентов, остановились.
–А что у вас, ребята, в рюкзаках?
–Картошка, капуста. – Мы угрюмо смотрели на приземистого, морщинистого дядьку.
–Та-а-ак. Воровство, значит. Вываливаем всё на землю.
Многие из нас жили в общежитии. Ведро картошки, кочана два или три капусты были совсем не лишними.
–А чё, нельзя взять домой, то, что всё равно в землю зароете? – сказал кто-то, нарочно сделав ударение на «чё».
Мужик внимательно посмотрел на парней. Многие были после армии, кое-кто после работы медбратьями на «Скорой» и в больницах.
–Ребята, я просто посмотреть хочу, что вы взяли, – сбавил тон смотрящий.
Парни переглянулись, поставили рюкзаки на землю.
–Надо тебе – вытряхивай сам.
Мужик подошёл, расстегнул чей-то рюкзак. Заглянул, поднял и перевернул. На землю высыпалась картошка, немного моркови, штуки четыре свеклы и кочан капусты.
–С поля взяли?
–Ну, с поля.
Мужик покрутил головой. -Даже не знаю. Брать-то не полагается.
До сих пор я не понимаю, чего он хотел? Чтобы мы высыпали все эти овощи прямо на обочину? И бросили их на земле гнить? Денег он с нас явно бы не получил. Всё заработанное выдали нам официально через институтскую кассу, и, кстати, потом я даже гордилась этими заработанными деньгами в размере семи рублей – три раза сходить в парикмахерскую или два раза в кафе. Да и в голову никому из нас не пришло, что мы можем заплатить за эти овощи.
Ребята стояли молча, смотрели исподлобья. Почему мы просто не повернулись, не ушли? Ну, как же, ведь мы опять боялись, что разозлившийся мужик напишет на нас кляузу в институт. Студенты обворовали государство. Исключение из института – вот дамоклов меч, что висел над нами. Мы поступали с такими трудностями! И так было трудно учиться! Никто не будет в институте разбираться, как мы жили, как питались. Советский человек должен быть готов к трудностям. Выговор с занесением в личное дело – это самое лёгкое, что могло нам грозить.
Ради чего, почему с нами так обходились? Я не хочу отвечать на этот вопрос. Но распространенной была поговорка: «чтобы жизнь мёдом не казалась».
Парни теснее встали вокруг мужика.
–Ну, ладно, я ничего не видел, – сказал он. Круто развернулся и пошёл к «Газику». Но удивительно, эта наша крошечная победа (даже не победа, а просто микроскопическая удача – то, что у нас не отобрали эту картошку, не накляузничали, и не исключили) сделало нас сильнее. Мы подождали, пока парень, кому принадлежало рассыпанное добро, собрал всё назад в рюкзак, и пошли дальше по обочине тракта. Моросил дождь, колёса проносившихся мимо грузовиков вздымали грубую, влажную, серо-коричневую, «поносную», как мы шутили, грязь. Она летела на нас, на наши куртки, лица и сумки, но идти стало веселее. Кто-то предложил спеть, но мы не стали. Слишком было холодно, чтобы орать. Мы шли друг за другом, гуськом по обочине и мечтали о доме – кто о родном, кто – хотя бы об общежитии, о горячей воде и о горячем супе. Страстно желали, чтобы уже включили отопление и работал бы душ. Думали о том, что через день пойдём на занятия, и, возможно, преподаватели будут лютовать – три недели фукнулись в никуда, и, значит, нагрузка будет больше. Думали о своём, о личном, о домашнем, но не о глупой, грязной и никому не нужной, как оказалось, работе на картошке. Я лично думала о волосах, которые было негде помыть, потому что в селе не было бани и парикмахерской, а автобус в райцентр ходил два раза в день в рабочие часы. Вспоминала корыто, стоящее у входа в наш клуб, в котором полагалось мыть сапоги, прежде чем войти внутрь, но под конец никто в нём сапоги уже не мыл.
–Слушай, ты меня куда привезла?
Я вздрогнула. Я совсем забыла об Олеге. Автоматически я проехала нужные мне улицы, светофоры и перекрёстки, а он всю дорогу сидел очень тихо, мой коллега Олег… А, может, он спал? А, может, у меня и в самом деле склероз, что прошлая жизнь волнует больше, чем настоящая? Нет, ни фига, никакого склероза у меня нет. Вот он спросил, куда мы приехали, и я будто вынырнула из тёмной и мутной глубины на поверхность. Поверхность оказалась ветреной и дождливой, но отчётливо, по-весеннему промытой. Я ничего не забыла из того, что произошло за сегодняшний день. И мне, в этой ясной «промытости», было бы вполне привычно и удобно, если бы не отпускающее звенящее чувство тревоги.
Я припарковалась на площадке напротив подъезда.
–Это твой дом, что ли?
Глупо было отказываться от очевидного факта, но мне стало неудобно, будто я насильно притащила Олега к себе.
–Извини, я задумалась, пока ехали. Но зато и дождь перестал. Здесь совсем рядом остановка.
Я выключила двигатель, но он не спешил выходить.
–Раз уж приехали, покажи квартиру. Дом-то, я вижу, новый.
–Не старый. Шесть лет, как здесь живу.
–А у меня квартира – больной вопрос. Тёща, жена, две дочки…
–Я поняла.
–У тебя однушка?
–Двушка.
«Ты» снова стало резать мне слух. Пока поднимались в лифте, я вспоминала, заправлена ли постель. Хотя с чего бы ей быть заправленной? Сегодня обычный рабочий день. Из постели в кухню, из кухни в комнату одеваться и в прихожую. Вперёд на работу. Вечером опять в постель.
Он неуклюже снимал плащ в коридоре. Возился с рукавами, как старый худой зверь в тесной клетке. И в результате наследил на полу.
–Я сниму ботинки.
Я хотела сказать «не надо», но представила следы на светлом ковре в гостиной и промолчала. Ещё некоторое время он снимал ботинки, присев на корточки, и мне было невмоготу это наблюдать. Хоть бы скорее ушёл! От него пахло мокрой одеждой, неустроенностью, сиротством. Я стояла в куртке, с модным шарфом, намотанным вокруг шеи, и даже сумку не поставила на тумбу перед зеркалом. Чувство было, будто пришёл накануне вызванный подвыпивший водопроводчик – и смотреть на него не радостно, и назад не отправишь.
Носки у Олега оказались целые, чистые.
–Вот большая комната, вот кухня, там спальня. В сущности, всё.
–А балкон есть? – Он рассматривал мою квартиру, будто риэлтер из агентства недвижимости.
–Лоджия была, но я её ликвидировала. Объединила с кухней, чтобы места было больше.
–А я люблю с утра на балконе покурить.
Я понимала, что невежливо не предложить чаю. Олег стоял на пороге кухни и мялся. Я молча ждала, пока он снова будет надевать ботинки. Плевать мне было, что он подумает про меня. И он действительно пошёл в коридор.
–Можно зайти в туалет? – спросил он.
–Конечно.
Он включил свет и закрыл за собой дверь. Я слышала, как щёлкнул замок.
Казалось, мой шкаф скептически скрипнул отъехавшим на рельсе зеркалом, когда я вешала в него свою куртку. Из туалета послышался шум воды, потом вода полилась в раковину, зашуршала размотанная бумага. Мне почему-то понравилось, что Олег догадался не вытирать руки моим полотенцем.
Наверное, мыши также прислушиваются из своих нор к звукам, доносящимся за стенами. Я складывала свой шарф, когда Олег вышел. Шарф был мягкий и очень широкий, чтобы его сложить требовалось выровнять края. Опять возникла пауза,
–В какую сторону идти до остановки?
Мне было и стыдно, и неудобно, но, в то же время, всё во мне колотилось, бесилось и прыгало. Это было похоже на панику, хотя внешне я была совершенно спокойна. Мне необходимо было остаться одной.
–Олег, прости, я не очень хорошо себя чувствую.
Он поднял ко мне лицо от ботинок, но ничего не сказал.
За звонящий телефон я ухватилась, как за соломинку, в точности, как заведующая утром.
–Ольга Леонардовна, мы договаривались прооперировать носовую перегородку…
Он поднялся. Я почему-то вспомнила, как он выглядит в операционной, когда его лоб сверху закрыт стерильным колпаком, а снизу – маской, и видны одни глаза. А от глаз к вискам уже разлетается тонкая сетка морщин. В операционной Олег выглядел намного лучше, чем сейчас.
–Перезвоните мне через несколько минут.
Он быстро застегнул плащ. -Наследил… Где у тебя тряпка?
Я испугалась, ещё не хватало, чтобы он тут стал возиться с полом.
–Пустяки, я уберу.
Он неловко попрощался и вышел, а я не стала вытирать грязь.
Я прошла в комнату, села на диван и бессмысленно уставилась в стену, вернее в книжные шкафы, которые эту стены закрывали. Взгляд мельтешил по знакомым корешкам книг. Бешенство овладело мной. Я включила телевизор и выключила его. Что же мне делать, что делать, что делать… Я почти никогда, даже после смерти родителей, не чувствовала себя одинокой. А вот сейчас… К кому пойти? Куда пожаловаться? И в то же время в памяти всё проступало лицо Олега, и то, как он стоял только что здесь, в моей прихожей. В операционной оно было ясным и умным, а не затюканным и глуповатым, как сейчас, здесь. Он придёт домой, думала я, и должен будет сказать, что он практически безработный. Я одёрнула себя. Какое мне дело? Надо думать о себе.
Я пошла и включила чайник. Налила себе чай и села за стол. На улице уже было совсем темно, но в моё окно был виден соседний дом со светящимися окнами, и фонари внизу, освещающие детскую площадку и двор. Мне стало не так страшно, ведь свет – антипод смерти. Я придвинула лицо к стеклу и увидела внизу на парковке свою машину. Крыша её блестела от прошедшего дождя. Я почувствовала за машину ответственность, как за дитя, как за больного.
Я не помню точно, когда – в конце мая или в начале июня в нашем кабинете появился Мартынов.
«Мартынов Владимир Александрович», было крупно начертано на картонной обложке не такой уж тоненькой амбулаторной карты. Когда этот рослый, спортивного сложения парень, поигрывая мускулами, впервые пришёл ко мне на приём, я невольно посмотрела на год его рождения. Мартынов оказался старше меня на два года.