–Дооперируетесь! Доиграетесь! Этот сегодня вылечился, а другой, такой же, завтра умрёт. Зачем оставлять больного в больнице? Зачем портить отчётность? Зачем браться оперировать заведомо провальные случаи?
«Выпиши Бочкарёву», – вспомнилось мне. Отправь её к аллергологам, пульмонологам, к чёрту на куличики… О чём это я? Бочкарёва – это совсем другое дело. Но с годами я действительно стала намного осторожней.
Боже, я до сих пор не знаю, как это можно, выводить какие-то средние показатели по лечебному учреждению? Только больной, один больной, единственный больной и его единственный случай, индивидуальная история болезни – только это мерило успеха или неуспеха для врача.
Конкретного врача у постели конкретного больного…
Я отвернулась от окна, подошла к буфету и достала бутылку вина. Где штопор? Чёрт его знает. Я расковыряла пробку ножом. Вино оказалось освежающим и терпким, но удовольствия не принесло. Внутри меня всё продолжало гудеть, сопротивляться, требовать выхода. Стучать кулаками по столу было бесполезно, я разделась и отправилась спать. Залезла в самый дальний угол кровати, под одеяло. Меня как-то странно всю скручивало и не отпускало. Звенело в голове. Хотелось плакать, но не было слёз. Хотелось кричать и звать кого-то на помощь… Казалось, что стены квартиры превратились в карточный домик, он схлопнулся надо мной и похоронил меня под упавшими стенами. Что-то шумело…То ли это ветер бился в окно, то ли двигалась мимо лента конвейера с синими, зелёными, красными машинками…
Наконец я иссякла и провалилась в мутный и неглубокий сон. Картины прошлого носились в мозгу. Я видела то нашу старую поликлинику, то Фаину Фёдоровну, то заведующую и главного врача… Сколько лет прошло! Столько лет! Кто назначил их мне, и куда они провалились, в какую дыру, в какой портал? Я же ничего не успела в жизни. Я никому не завидовала, никого не подсиживала, уже давным-давно никого не любила… Я надеялась, что многое ещё впереди. Кто позволил и почему, зачем всё так быстро закончилось? И что такое была моя жизнь? Пёстро-белая больничная круговерть, длинные тоннели, нескончаемый конвейер. Но кто это сказал, что я старуха? Фаина Фёдоровна, вы меня помните?
Это сон. Бесконечная череда больных. Я их осматриваю, всё про них понимаю, но ничего не могу им объяснить, не могу выписать назначения, инструменты выпадают из рук. Я встаю со своего места и иду к раковине, мою руки холодной водой с земляничным мылом, достаю его из зелёной пластмассовой мыльницы. Я должна сосредоточиться, меня ждут! Фаина Фёдоровна подаёт из бикса кучку марлевых салфеток. Я не вижу её, я просто знаю, что она здесь…
Предательство – наверное, самая ужасная вещь на земле. Почему мне кажется, что я предала?
В кабинет просовывается голова какого-то мужичка.
–Если у врача горе, я могу помочь. Могилу, там, вырыть, гроб заказать… У меня на кладбище золовка в конторе работает…
–Тьфу, на тебя, – выталкивает его башку за дверь Фаина. – Не умер у нас никто. В аспирантуру доктора не пускают.
–А-а… В аспирантуру…
–Фаина Фёдоровна, зовите, кто по очереди!
Девица с фурункулом на кончике носа, грузная женщина, жалующаяся на глухоту, тот больной, который предлагал помощь на кладбище. ( В руках у него сохнет кладбищенский венок из еловых веток и привядших георгинов. Среди них единственная красная бумажная роза, та самая, из холла поликлиники.)
–Это вам, – говорит больной. -Это настоящее, не веточный корм.
–Уйдите все! Оставьте меня в покое! Разве я не заслуживаю жалости?
Сон не кончается. Я устала от него, но не могу проснуться. Я всё веду с кем-то нескончаемый диалог.
–Не знаете, где теперь Фаина Фёдоровна?
И чей-то голос непонятно откуда. И даже неясно, женский это голос или мужской. Бубнит какие-то слова, которые я не могу разобрать.
–А вы помните такого больного – Балабанова? – Я кричу куда-то вверх. -У него был ужасный, постоянно рецидивирующий хронический гайморит. Я всё время боялась, что он умрёт от менингита.
–Балабанов?– отвечает мне голос. – Да он сейчас только что вышел из регистратуры.
–Неужели? А как у него с носом?
–Откуда я знаю? – Голос громко хохочет – раскатисто и грозно. -Нос у него на месте. Не отвалился нос до сих пор.
Я просыпаюсь. Раннее утро. За незадёрнутыми шторами сверкают молнии. Это хохочет гроза.
Я представляю, что людям, не связанным с медициной, это странно читать. А может быть и противно, и возмутительно. Получается, будто существует два мира: мы и они. Они это пациенты, а мы – полубоги, мессии, всезнайки, вершители судеб. Конечно же, нет! Мы такие же как все, так же болеем, тем же лечимся, по статистике живём меньше других, не бережём себя, не соблюдаем режим, много пьём, а раньше много курили, любим и изменяем, нам изменяют, мы ворчим, кашляем, смеемся… У нас такая профессия. Мы ей очень долго учились. У нас разные способности и разное чувство сострадания, как и у всех людей. Просто мы говорим о больных так, как пилоты говорят о самолётах и рейсах, сантехники о кранах и унитазах, учителя об учениках, а компьютерщики о программах. Это не значит, что мы ненавидим больных, и не значит, что любим их, как любим своих детей или других близких родственников. Но мы все (я не принимаю во внимание отморозков, они были и будут всегда в любой сфере жизни) хотим одного – чтобы больной поправился. Да, мы по-разному разговариваем и по-разному себя ведём. Но я ни разу в жизни не видела врача, который сознательно хотел бы принести больному вред. Врачи могут многое не знать, они могут ошибаться, или сама болезнь может протекать нетипично, или они могут быть поставлены в такие условия, в которых только чудом можно избежать осложнения или ошибки, но НАРОЧНО уморить больного не хочет ни один врач. Уморить не хочет, но равнодушным остаётся часто.
Знаете, есть один интересный момент. Среди ветеринаров, как я замечала, равнодушных докторов меньше, чем среди тех, кто лечит людей. Я думаю, это потому, что животных жальче. Животное, когда его заносят в кабинет, ведь не думает, что вот ты, недотёпа и неудачник, сидишь здесь с перекошенной от злости рожей и ничего не знаешь, и ничего не хочешь делать. А пациент к тебе пришёл, потому что он тоже неудачник, и у него нет денег поехать лечиться в Германию или в Израиль. И вот поэтому он пришёл к тебе в поликлинику на соседней улице только для того, чтобы ты его, по возможности, бесплатно направил к тому, кто в его болезни что-то понимает. Здесь, а не в Мюнхене. А тебе он не верит. И то, что ты ему назначил, он десять раз может перепроверить в интернете и выяснить, что то, что ты ему прописал, это вовсе не от того, что у него на самом деле. (Хотя, как раз может быть, что и «от того»). И, кстати, соседка сказала, что ты лечил её сына, и тоже не «от того», и ему тоже ни хрена не помогло. А он сейчас сидит к тебе в очереди, и у него всё болит (или вообще ничего не болит), и он просто не хочу жить. И он совершенно не верит в принципе, что ты ему можешь помочь, потому что в противном случае ты бы здесь не сидел. А сидел бы где получше и посытнее. А особенно он ненавидит всех вас, проклятых докторишек, за то, что вы только делаете вид, что вы всё на свете знаете. А на самом деле не знаете вы НИЧЕГО! И правильно сказала ему мама, что нечего сюда к вам ходить, а надо найти адекватного и недорого врача и с ним уже и контачить всю несчастную оставшуюся жизнь.
И врач, сидящий в кабинете за своим столом, бессознательно считывает этот код. И в это самое время, когда он дежурно записывает в вашей амбулаторной карте куриным почерком убогие назначения, он подсознательно думает:
Ну и зачем ты ко мне пришёл? И чего ты сидишь тут с презрительной гримасой на твоём отёчном безобразном лице и отрываешь меня от моих беспомощных нищих старух, которые сидят там в коридоре? Ты же мне не веришь, и слушаешь меня только в пол-уха, а выйдя из кабинета, ты сразу начнёшь звонить кому-нибудь, чтобы тебе нашли адекватного и недорогого врача (который, кстати, будет нисколько не лучше меня, только ты ему денежку заплатишь и поэтому будешь слушать его внимательнее). А ко мне ты ходишь бесплатно по ОМС и поэтому ты думаешь, что если я здесь сижу и лечу старух, то я вообще ничего не знаю. А я, между прочим, всё знаю, только говорить тебе не хочу, что все болезни у тебя от усталости и нервов, да ты, к тому же, мне всё равно не поверишь. Поэтому я не буду сотрясать зря воздух, потому что за много лет мне это уже осточертело. Я даже больше могу сказать: я так устал от всего этого, что уже не хочу ничего сотрясать. Но ведь мне тоже надо на что-то жить. Ведь когда я поступал в этот грёбаный медуниверситет, я думал, что я буду ЛЕЧИТЬ больных, что у меня будет на это ВРЕМЯ, и что меня за это будут уважать, и что это не будет так сложно, а всё будет как по учебникам. И что мне не надо будет сидеть, как роботу-муравью и выполнять дурацкие инструкции. И я не думал, что ОМС мне будет платить не за излеченного больного, а за запись в карте, и что в конечном итоге я буду получать не гонорар, а зарплату, и это будут не деньги, а копейки. И у меня уже скрючивает пальцы писать все эти карты, справки и протоколы, а собственно на лечение у меня уже не остаётся времени и нет уже никакого желания. К тому же с возрастом и стажем я понял, что я могу вылезти из себя, как из трусов, а воз будет всё время на одном месте. И я уже рад бы уйти и, может быть, вообще сменить профессию, но я так долго учился, и мои родители выложили за это так много денег, и у меня самого теперь есть семья и дети, так что, если я уйду, меня никто не поймёт. И я не могу послать эту медицину на хер, и пойти учиться на кого-нибудь ещё, потому что мне уже много лет, и я вообще привык только лечить. И мыслю я уже не как обыкновенный человек, но как врач. И во всех других профессиях я всё равно буду врачом, только люди тогда будут не понимать меня ещё больше. В их сознании я буду придурок и отступник, и я сам через некоторое время буду тоже так думать о себе. Поэтому я никуда и не ухожу. И несмотря ни на что я пытаюсь делать своё дело. А что я сижу тут с перекошенной рожей, так это у меня воспаление лицевого нерва, потому что я перенёс грипп на ногах, когда ходил в эпидемию по участкам, хотя я, как и все остальные врачи в нашей поликлинике, сделал себе перед эпидемией вакцинацию по велению СЭС, главного врача и министерства здравоохранения и кого там ещё, чтобы их всех разнесло так же, к чертям собачьим, и теперь я просто не понимаю, я что – на всю жизнь останусь с таким лицом?