Сколько же у неё облигаций? – невольно подумала я. Мне стало одновременно и понятно, отчего она не брала меня с собой на проверку, и неудобно, что я оказалась невольной свидетельницей её секрета. Я уже собралась потихоньку уйти, но тут она, будто почувствовав что-то, обернулась, сняла очки и увидела меня. Мне пришлось махнуть ей.
–Я случайно зашла…
Она захлопнула тетрадь, с досадой почесала карандашом в голове, шевеля на макушке химические кудряшки.
–Да-да, вот вам газета… – она подтолкнула толстенную подшивку в мою сторону и, смутившись, стала засовывать тетрадь в свою потрёпанную сумку.
–Не выиграли? – спросила я.
–Нет. – Она выглядела искренне огорчённой. -У Павлика через неделю день рождения. Костюм ему надо купить на выпускной.
Павликом был её старший внук, в том году он как раз заканчивал школу.
И тут я и поняла, куда она девает все выигрыши. У обоих её детей – и у дочки, и у сына было в свою очередь тоже не менее двоих, а может и троих отпрысков. И вот на все их Дни рождения, Новые Года, годовщины свадеб, выпускные и прочие праздники и шли Фаинины выигрыши. А сама она жила по-прежнему в коммуналке, с той же самой довоенной ещё обстановкой, и, я подозреваю, с теми же одеялами и подушками, которые стелила в войну своим детям.
Не знаю почему, но я не стала при ней проверять свои номера. Она отдала назад в окошко подшивку.
–И правильно. Завтра придёте и проверите.
Она вдруг как-то легко подстроилась под меня, ухватившись мне под руку.
–Вам куда?
Мне почему-то не захотелось расставаться с ней.
–Пойдёмте с вами в парк! Поедим мороженое! – Я знала, что мороженое она любила больше всех других лакомств.
–Пойдёмте.
–Только сначала поправьте чулок. Он у вас спустился.
–Да? Где? – Она спокойно осмотрела свои ноги. -Ах, это…
В зале было не так уж мало народа. Она спокойно отцепилась от меня, отвернулась, задрала плащ и юбку, нашарила на ноге застёжку от подвязки пояса, к которому крепились чулки, застегнула её и весело отряхнулась, будто смахнула крошки с подола.
–Пошли?
Я в ужасе оглянулась по сторонам, но никто на нас не смотрел. Она вычислила мой взгляд.
–Да, боже мой, чего вы стесняетесь… Пожилая женщина поправляет портки.
–А я думала, вы покупаете колготки в детском мире, – сказала я глупо.
–Ну, уж нет! – возмущённо сказала Фаина Фёдоровна, устремляясь к дверям. -Я ещё не совсем сошла с ума, чтобы отстаивать огромные очереди за колготками. Да и, кроме того, я хоть и пожилая, но женщина. А женщинам полагается носить чулки. Это уж вы сейчас ходите в колготках… – Она вздохнула. -Дочка моя тоже чулки не носит. С другой стороны, удобнее, но и дороже! А у меня чулок много ещё осталось. После войны талоны на простые чулки давали, чтоб купить. И у меня их много накопилось. Я и штопала их так, что не заметишь… Это фильдеперсовых было не достать. А потом и капрон пошёл. Со стрелками.
Я открыла перед ней тяжёлую дверь на улицу, она легко перешагнула через порожек, и мы с ней вдвоём поскакали в парк.
В субботу утром после моего последнего дежурства я собирала свои «портки». Свернула купленную лично новую пижаму – ни разу не надёванную (неужели больше не пригодится?), выгребла из ящика стола кружку, банку с кофе, жестянку с сахаром… Всякой ерунды набралась целая сумка и осталось ещё столько же, даже больше. Выкидывать было жалко, оставлять не хотелось.
Сменить меня пришёл Павел.
–Слышали, что говорят? Теперь уже всё окончательно известно.
–Не слышала.
–Да ну? Нас точно сливают с пятой. Их главный берёт все наши койки, всё наше оборудование.
–А врачей?
–Врачей нет.
–Значит, коек будет больше, а врачей меньше?
–Похоже. Там происходят какие-то тонкости со ставками. Вроде ставок становится меньше, но зарплата у врачей будет больше. Не намного, правда. Мне кто-то сказал, что на ставку всё равно получается по деньгам меньше, чем я сейчас получаю на полторы. А нагрузка будет больше. А что делать?
–Не знаю…
–В социальных сетях это обсуждают. Вы читали?
–Нет. Что толку?
–Ну, вообще-то, да. -Он помолчал. -А вы, говорят, уходите?
–Ага. Вот отработала последний день.
Он так же, как и Даша, посмотрел на меня, будто спрашивая: «А куда уходите?» – но ничего не спросил.
–Ну, тогда… до свидания?
Я протянула ему руку.
–Удачи! Может, ещё увидимся. Я ещё в отдел кадров приду.
Он пожал самые кончики моих пальцев большой мягкой рукой и ушёл.
Я взяла сумку, оставив остальное добро до визита «в кадры», и пошла от лифта через главный вестибюль по коридору на парковку. Больница доживала последние дни, но если кто не знал о прекращении её деятельности, ничего особенного пока бы и не заметил. Так иногда умирают не старые ещё люди – на бегу, не закончив дела. Однако мне показалось, что что-то в ней уже начало разрушаться, вроде как внутри секторов муравейника стали трескаться потолки, разваливаться перегородки.
Со мной здоровались знакомые врачи, попадавшиеся навстречу и обгонявшие сзади. Кто-то так же, как и я, шёл домой, кто-то спешил на субботнее дежурство. Ход в начальственный отсек был закрыт, будто задраенная нора. Конечно, когда это отдел кадров или бухгалтерия работали по субботам? А доктора бежали, торопясь, или шли понуро, шаркали по коридору в направлении своих отделений и кабинетов. Вяло шуршали разговоры.
–Здание кому-то понадобилось…
–Супермаркет построят…
–Интересно, а терапевтов тоже будут сокращать или оставят?
–По статистике у нас такая средняя зарплата, что можно вообще ни о чём не беспокоиться.
–Можно подумать, хирурги на зарплату живут.
–А на что?
–Ой, ладно. Сказки не рассказывайте.
–Опять будут квоты на госпитализацию, или как?
–Не знаете, буфет уже открылся?
–Буфет не работает по субботам.
–Сын вчера приходит из школы и говорит: «У нас в классе – поездка в Испанию». Он у меня испанский учит. Я целый вечер искала, в каком банке выгоднее процент на кредит. Так и не нашла.
–А наши на Новый год на родину Деда Мороза ездили. Нечего по Испаниям шляться. Где я на Испанию денег возьму?
Когда я уже ушла из своей поликлиники и поступила в аспирантуру, эксперимент у меня был на крысах. Я входила в комнату вивария, где стояли клетки. Крысы узнавали меня сразу же и немедленно прятались по углам. В панике они лезли друг на друга. Наступали от страха на головы, на морды, лапками задевали друг другу глаза, царапались, суетились, в спешке опоясывались хвостами. Каждая старалась оказаться выше другой. Некоторые залезали в верхние углы ящика по стенкам, цепляясь крошечными прозрачными коготками. Но я ведь не всех сразу тащила на экзекуцию. Я сначала готовила на лабораторном столе растворы, инструменты. Крысы замирали по углам живыми пирамидами, но довольно быстро ожидание им надоедало. Сначала несмело выбирались они из своей живой кучи, видимо, привыкнув к опасности и даже забыв о ней. Некоторые, кто посмелее, осторожно подходили к стенкам клетки, принюхивались. С любопытством, с осторожностью, но и со страхом через сетку смотрели они на меня.
Мне не нравилась эта моя работа, но что было делать? Я была заряжена на решение проблемы, и мне позарез нужна была диссертация. Сейчас бы я ни за что не пошла к крысам в виварий. Но тогда…
Подготовив опыт, я быстро шагала к клетке, открывала крышку и корнцангом выхватывала ближайшую ко мне крысу. Захлопывала крышку. Жертва пищала и извивалась. Я несла её к лабораторному столу, открывала банку с эфиром…
Каждый день я вытаскивала по одной крысе. Их оставалось в клетке всё меньше и меньше, но после того, как крышка захлопывалась, крысы спокойно начинали заниматься своими делами. Чистились, умывались, пили воду. Они понимали – сегодняшняя жертва уже принесена. Будущее теперь представлялось им бесконечным. Каждый раз они считали, что мой корнцанг миновал их навсегда. И даже когда в клетке осталось всего две крысы, и я выхватила одну из этих двух, мне показалось, что последняя вздохнула с облегчением. Ей открывался такой простор, такие возможности!
И из всех животных, а их в опыте было почти триста голов, только одна крыса умудрилась всё-таки тяпнуть меня за палец. И я уверена, она сделала это не случайно. Она была не больше других и не меньше, не отличалась ни окраской, ни возрастом. Но в тот момент, когда мой корнцанг ухватывал за шкирку совсем другое животное, эта смелая тварь подпрыгнула и напала на мою руку. Она прокусила резиновую перчатку, кожу и мышцы чуть не до кости. Шрам существует до сих пор, и когда я смотрю на него, я всё ещё чувствую невольное уважение к этой единственной, оказавшей мне сопротивление особи.
Парк перед почтамтом нравился и мне, и Фаине Фёдоровне. Фактически это был всего лишь сквер – небольшой, но весёленький. Почему это считается, что люди постоянно должны любоваться на памятники, олицетворяющие страдание? Помнить пережитой ужас вовсе не означает избавиться от него. Я даже читала в какой-то научной работе, что дети родителей, перенёсших сильный и долговременный стресс, сами становились менее устойчивы к стрессу. В центре нашей круглой площади тоже был памятник. Но, к счастью, это не был монумент какому-то политическому вождю, или воинам, погибшим в бою, или замученным партизанам. И даже пушка – большая или маленькая, древняя или современная, не красовались на постаменте. И никакой учёный или писатель не стоял, задумавшись и (или) с укором глядя на молодое поколение.
В моё время в центре этой площади посередине круглого газона помещалась на невысоком постаменте фигура ослика в натуральную величину.
И какое же симпатичное было это творение! Вылитый из металла ослик будто брёл, как живой, опустив голову к земле, и под разными углами держал уши. Скульптору очень удались и равнодушно обречённая поза животного, и тяжесть двух бочонков, равномерно свешивающихся по обеим сторонам его не очень-то крутых боков. На спине ослика было седло, взрослые могли подвести детей к ослику по горке-постаменту и, подсадив, водрузить их верхом. Откуда-то появилась традиция выплетать из девчачьих волос бантики и пёстрые резинки и завязывать вокруг ослиного хвоста.