«Помладше». Это они сейчас так говорят. «Помладше» и «походу». Или даже «по ходу».
–Я угадал?
Я пожимаю плечами. Пятьдесят лет ему кажутся солидным возрастом. Только на самом деле, я уже ходила в школу, когда его тёща появилась на свет. Я помню, как примерно в такой же весенний день, как сегодня, мы с одноклассницами возвращались после уроков под дождём и обсуждали, как происходит это невероятное событие, когда у женщины НЕПОНЯТНО ОТКУДА вылезает ребёнок. Теперь-то, слава богу, всем уже, наверное, это понятно прямо в детском саду.
–Ну, так мне можно пройти?
Я отодвигаюсь в сторону, и он шагает вперёд, опять оставляя грязные следы.
–Ой, я опять наследил!
Он протягивает мне розы.
Я их беру и несу в кухню. Достаю хрустальную вазу (мамину), наливаю воду, ставлю вазу на стол, опускаю в неё розы. Настроение, как на поминках. Он, уже разувшись, входит в кухню.
–Слушай, Олег! Я тебя не ждала, я спала. Ты извини, я приму душ?
–Да ради бога! У тебя есть кофе?
–Что?
Мы теперь прочно на «ты»?
–Кофе. Ну, я вижу, вон банка на столе.
Банка действительно стоит на столе на самом видном месте, чтобы не искать её каждый день перед работой, когда торопишься.
–Можно я пока сделаю себе?
–Можно.
Я поворачиваюсь и иду в спальню за одеждой. Невыносимо быть одной и невыносимо с кем-то. Но всё равно с Олегом лучше, чем с соседкой. Наверное, в глубине души я даже рада сейчас его приходу.
Душ.
В нашей старой квартире, где я жила сначала с родителями, а потом одна, пока не купила вот эту, была капризная газовая колонка. Она всё время ломалась. И всё равно было здорово после дежурства сначала поспать, потом встать под горячий душ и потом ещё несколько часов ничего не делать. Ходить из угла в угол, легонько переставляя вещи на место, убирая лишнюю одежду в шкаф. Потом приготовить что-нибудь лёгкое, съесть и опять лечь спать. И выспаться. И утром свеженькой придти на работу. Я знаю, что многие надо мной смеются, многие не понимают. И все меня жалеют: как же так, всю жизнь одна. И что это за жизнь, в которой одна работа. А я думаю – это прекрасная жизнь. Не пустая. И всё это достижимо мне и сейчас. Душ, лёгкий завтрак (или это уже обед? Или ужин?), ничегонеделанье. Только завтра утром мне не надо на работу. И значит, всё то, что будет сегодня, мне не нужно, не интересно. И не хочется есть, и пусть валяются вещи.
Я вымыла голову. Накручивать на бигуди? Долго. Просто сушить? И что это будет? Лучше замотаю полотенцем. Не сидеть же мне с мокрыми волосами.
Лёгкий стук в дверь ванной.
–У меня всё готово!
Что значит «всё»?
Я одеваюсь. На два размера за столько лет я переросла свой 44-й. Ни карандаша, ни помады в ванной нет. Я так и выхожу с полотенцем на башке, в домашних брюках и стареньком джемпере. Красавица.
Вот это да!
Омлет с ветчиной сложен треугольником, по верху жареные грибочки. По запаху шампиньоны. Свежий хлеб в плетёной хлебнице. Кабачковая икра наложена в порционные вазочки. Я и забыла, что у меня такие есть. В буфете, что ли, искал? В кофейнике – настоящий кофе. Не из той банки, что стояла на столе, в которой растворимый. В салфетнице веером салфетки. Бокалы рядом с тарелками. Вилки и ножи. Коробка зефира и бутылка красного вина. Всё недорогое, но приготовлено и сервировано со вкусом. Будто женщина готовила. Мужики, как я замечала, редко кабачковую икру из банок достают, в вазочки накладывают. Либо мажут на хлеб ложкой прямо из банки, а часто и не мажут, так с ложки и едят.
–Оля, есть у тебя штопор?
–В шкафу, в нижнем ящике. А ты в ресторане по совместительству работаешь?
–Надо пойти, если возьмут. – Он улыбается. – У меня тёща в закрытой столовой раньше работала. Начальству какому-то подавала. И дома так же. Я у неё научился.
И зачем я его спросила?
–Не у матери?
Он замялся самую малость.
–А у меня родителей не было. Вернее, сначала были, как у всех, но потом оба спились, умерли. Они ещё и кололись чем-то. Сначала мать умерла, потом отец. Я ведь детдомовский. После восьмого класса меня тётка, материна сестра, забрала. Тётка, прикинь, как раз в пятой больнице санитаркой и работала. Я ей по ночам полы мыть помогал. В той самой больнице, куда я резюме относил. Эх, была бы тётка жива – у меня б там блат был! – Он грустно засмеялся.
Всё это время, пока он рассказывал, он открывал вино, наливал по бокалам. Пролившуюся каплю аккуратно вытер тряпкой.
Мне стало неудобно за моё счастливое детство.
–Так ты поэтому в медицинский…?
–Ага. Ну, садись. Я сегодня не завтракал и не обедал.
–Жена выгнала? Как безработного? Так быстро? – Ухмыльнулась я.
–Нет. Просто не успел. -Он достал из кармана мобильный телефон, выключил его и положил рядом. Невольно я это отметила, и мне это понравилось.
–Чтобы пищеварению не мешал?
–Ага. -Он взял вилку и стал есть.
Омлет был действительно очень вкусный. Не жидкий и не пересохший. И ветчина свежая. Что ж, – подумала я. – приятный вечер.
–Ну, за тебя? – Я подняла свой бокал.
–И за тебя.
Мы ели молча, не хотелось отрываться. Потом я отломила кусок хлеба и подмакала тарелку. Почему-то с Олегом я не стеснялась.
–Вкусно?
–Да.
Он тоже взял оставшуюся корку и сделал так же.
–Теперь кофе?
–Давай.
Он хотел налить в те чашки, что стояли поближе, в сушке, но я достала самые лучшие. Из особенного фарфора с кобальтовой сеткой. Мама с папой когда-то из Петербурга привезли. Императорский фарфоровый завод. Тогда был наш, советский, ленинградский.
Олег повертел в руках чашку.
–Дорогущие, наверное?
–В советское время сервиз «Мадонна» ценился больше.
Он перевернул чашку вверх дном, посмотрел на надпись на клейме. Поковырял кобальт ногтем.
–Нет, они дорогие. Я такие в одном магазине в центре видел. Имею слабость к таким вещам. Семейный уют и прочее.
–Теперь не дефицит.
Он фыркнул.
–Теперь ничего не дефицит, были бы деньги.
Потом он стал мне рассказывать, как он учился в Германии.
–Мне вообще тогда повезло первый и единственный раз в жизни. Я выиграл грант. Представляешь, сам, без поддержки, прикинь? Это потому что немцы решали. Денег тогда у тёщи занял, чтобы в Германию поехать учиться. До сих пор долг не отдал. Вот такая, блин, херня…
Он сварил ещё кастрюлю кофе, мы её выпили, съели зефир. Докончили бутылку вина. Я смотрела на Олега и думала, да ведь он же симпатичный. Вино сделало его ярче. Его какая-то постоянная замызганность исчезла. А когда он говорил про операции – вообще стал красавчиком, хоть куда. Глаза горели, улыбка полнилась умом и обаянием. Просто зубр мудрости какой-то. Я не оговорилась. Не зуб, а зубр.
Но наконец я опомнилась.
–Слушай, мы тут сидим, а как же твои домашние?
–А их дома нет. Жена с дочкой поехали по магазинам. А с младшей бабушка сидит. Но, впрочем, ты права…
Он посмотрел на часы, включил телефон, пролистал пропущенные звонки, прочитал смс-ки, встал, сложил грязную посуду и направился в коридор. Надел куртку и на голову свою английскую кепку блином. Я подумала, что он, наверное, её в Германии купил.
–Ладно, я пойду. Спасибо за угощение.
–Тебе спасибо.
Я почувствовала сожаление, что он уходит. Каким неожиданным было его появление, таким стал и уход.
Он уже стоял одной ногой за дверью. Грязные следы вытирать не рвался.
–Олег!
–А ты, собственно, зачем приходил?
Он, не оборачиваясь, пошёл к лифту и так же, не обернувшись, заулюлюкал в потолок лестничной площадки какую-то разудалую мелодию, взмахнул руками, как будто танцевал вальс. Так клоуны в праздники танцуют на улицах – невесело танцуют, с надрывом. Потом повернулся ко мне и буднично сказал:
–Мне утром пришло сообщение, что не возьмут меня в пятую больницу. Вчера пригласили туда на собеседование. Я пошёл. Сказали, что вроде понравился, сказали, что переговорят с главным врачом и сообщат. – Он нажал кнопку лифта. -Вот сегодня и сообщили, что не возьмут.
–А с кем ты в пятой разговаривал? – спросила я.
–С какой-то блядью по персоналу.
Подошёл лифт.
–Там раньше женщина была главным врачом, а теперь – мужик. Ему со мной поговорить некогда было, так он был занят. – Олег вошёл в лифт, как в камеру, руки за спиной, потом высунулся на секунду наружу –Ну, пока! Удачи!
И лифт за ним закрылся.
Я вернулась в свой коридор и захлопнула дверь. Мысленно плюнула на следы на полу и пошла в кухню. Так вот, значит, зачем он приходил. Тёщин должник. От него ждут денег, а он безработный. Ему не в силах было оставаться дома, а я была кем-то вроде товарища по несчастью.
Я засунула посуду в посудомойку. Прибрала на столе. Три худосочные розы в вазе выглядели так, будто сегодняшний день был для них судным. Я вспомнила букеты, которые раньше дарили мне больные перед выпиской. Иногда цветы не помещались в обеих руках. Мне захотелось вышвырнуть эти три жалких цветка, жалкую подачку за временное избавление от одиночества, жалкое замещение прежней жизни, но я вдруг подумала об Олеге: а я бы смогла? Жить в детдоме. Мыть полы по ночам… Я усмехнулась. Выучиться, вырасти, пройти стажировку в Германии… Дать глухим людям возможность слышать и знать, что тебя не взяли в какую-то самую обыкновенную пятую больницу.
Я отнесла цветы в ванную, подрезала стебли, налила свежую воду в вазу, отнесла её в комнату, и сама прошла туда же. Села на диван. По сравнению с Олегом моя жизнь была в шоколаде. Но что делать теперь? Казалось, безделушки из шкафа смотрят на меня, как мои дети. Ты будешь нас продавать? Отправишь в детдом?
Я выключила свет, чтобы их не видеть, включила телевизор – на экране кривлялись какие-то дядьки. Я убила их кнопкой пульта. Вот так же по чьей-то воле выключили и меня, выключили Олега. Нажали на кнопку: идите, гуляйте, вы свободны, механические муравьишки.
Мне захотелось выйти из дома, поехать на машине, сделать вид что куда-то тороплюсь, что мне нужно куда-то успеть. Съездить в кино? В театр? Но что это даст, если после