–Муж ушёл, когда узнал, что я решила оставить ребёнка, не сделала аборт. Потом вернулся, правда, когда Настенька здоровенькая уже родилась. Но мы с мамой решили, что муж такой не нужен. Пускай катится. Мама сказала, что мы с ней и вдвоём дочку воспитаем.
Я сказала очень твёрдо:
–Виолетта, вам нужно как можно быстрее поехать в онкодиспансер.
И вот тогда она испугалась.
–У меня что-то серьёзное?
–Ну, вот там всё и расскажут. Там лучше специалисты, чем я.
Она теперь уже без улыбки взяла из моих рук листок и ушла.
Она не вернулась.
Месяца через три я случайно увидела её на улице. Я шла на работу, а она брела из нашей поликлиники, еле переставляя ноги. Рак перед смертью превратил Виолетту в измученного, жёлтушного червячка.
Она меня узнала, когда мы поравнялись. Я хотела поздороваться с ней, но не смогла. Она посмотрела на меня с ненавистью и прошла мимо. Я тоже поторопилась проскочить. Мне было неловко и страшно от того, что в лотерее жизни Виолетта вытянула неправильный билет. Я лишь сообщила ей о проигрыше. Но я не могла даже представить, что я могла бы быть на её месте. Удушающий страх за свою жизнь охватил меня, когда я проходила мимо Виолетты. Теперь я понимаю, что это был инстинкт молодости, инстинкт самосохранения. Потом, когда я лечила Моряка, этого страха у меня уже не было.
В понедельник я проснулась как всегда в шесть. Душ, макияж, лёгкий завтрак – всё это было уже не нужно. Я села за стол, не умываясь, в том самом старом халате, в котором открывала Олегу. Просто сидела, не думая ни о чём, сидела и злилась. Во мне кипело возмущение, ярость, бессилие. Частично я ругала себя за то, что ушла из больницы раньше времени. Но что бы изменилось, если бы я осталась? Никого бы не принимала, никого не лечила. И продолжала бы думать, что вот ещё один день, ещё один – и всё… «Пишите заявление!» Извела бы себе все нервы в ожидании конца. Нет, уж лучше сразу. Я правильно сделала, что ушла. Я всё подготовила, всех известила. Тем, кто дежурил, оставалось только выдать документы моим больным. Как там боксёр с его прооперированным носом? Думаю, у него будет всё хорошо. Перед операцией говорил, что хочет жениться. Совет да любовь.
Внезапно я встала и грохнула об пол чашку. Не ту, с кобальтовой сеткой, что так понравилась Олегу, а простую, с недопитым чаем.
Дерьмо. Всё – дерьмо. Все эти занятия, которыми я пытаюсь отвлечься. «Пенсионерам нужно соблюдать режим. Не распускаться», – так говорят психологи и с теми же интонациями, с которыми говорят о мёртвых. Хорошо или ничего. Плохого о пенсионерах не говорят. Но чёрт вас возьми, кто имеет право относить пенсионеров к мертвецам? К серым, скучным, пыльным мумиям, таким же противным, как слово «старость». Я не хочу ходить на танцы для пенсионеров, на курсы для пенсионеров и на рынки для пенсионеров! Я чувствую себя молодой и живой. И я хочу работать!
Чай растёкся холодной лужицей под столом.
–Бл…! -сказала я и пошла за тряпкой. Сами пойте весёлые песни и рассказывайте себе позитивные истории! А я не знаю вообще ни одной – больше двух строчек. Но зато я знаю то, о чём вы даже понятия не имеете! И я пошла в душ и под звуки струй прочитала себе лекцию (весьма толковую) об атрофических и вазомоторных ринитах.
Потом я всё-таки поехала специально в самый дальний супермаркет (специально, чтобы потратить как можно больше времени) и затоварилась на полгода. Мясо, рыба, куры. Макароны двенадцать пачек… И все эти мои действия, пожалуй, кроме лекции о ринитах, включая уборку, супермаркет и вождение автомобиля сопровождались ощущением серой вязкой каши в голове, как будто у меня в мозге уже сплошной инсульт. Нечто похожее было со мной, когда я работала последние недели с Фаиной Фёдоровной.
До дома оставалось недалеко, когда я возвращалась из супермаркета. По чистой случайности я оказалась перед своей больницей. Был конец рабочего дня. Внезапно я свернула на обочину возле въезда в ворота и остановилась. За какие-то два дня листья на деревьях почти распустились, ветви зазеленели, и над дорогой образовался так любимый мной зелёный свод. Солнце светило сквозь ветки, и на тротуаре, на дороге мелькала лёгкая светлая рябь, какая бывает на воде от солнца при небольшом ветерке. Был конец рабочего дня. Врачи и медсёстры шли через двор к остановке или к парковке. Я чувствовала себя чужой до нехватки воздуха, до остервенелых слёз.
–Можно разменять квартиру, – вдруг сказала я себе. -Получить взамен две маленьких, одну из них можно сдавать.
Но я прекрасно знала, что не хочу ничего разменивать. Не хочу ничего сдавать.
Можно пойти в отдел здравоохранения при администрации или куда-то там ещё, к каким-нибудь руководителям, администраторам, чёрт знает, к кому и сказать, что я согласна поехать в какой-нибудь отдалённый посёлок, богом забытый район или вообще неизвестно куда, только бы мне там позволили лечить больных. Пускай за гроши.
Я прислушалась к себе. Ничего из этого не выйдет. В богом забытых уголках нет больниц и нет врачебных ставок. Я никому не нужна. И я могу кричать об этом на всех углах, но ничего не изменится. Я прожила свою жизнь. Оказывается, мне уже давно пора умирать, только я об этом не подозревала.
–Оля, ты случайно не меня ждёшь?
Чьё это лицо за стеклом машины?
–Тебя.
Как я могла забыть, что три дня назад ждала его почти на этом самом месте?
Он сел в машину. Я сказала: «Одег, пристегнись!» И мы помчалась.
Потом я помню, как он целовал меня в кухне, а я наливала нам обоим коньяк и говорила:
–Закрой глаза!
–Закрой глаза!
–Закрой глаза!
И это было чем-то похоже на: «На что жалуетесь?»
И в том, что я не хотела, чтобы он смотрел на меня, были закодированные жалобы на то, что не получилось когда-то, и что обрушивалось сейчас на меня так глупо… И я не понимала, зачем я вдруг раздеваю его, а он меня, и что, конечно же это закончится какой-нибудь чепухой и гадостью. И в конце концов, совершенно не исключено, что Олег будет рассказывать обо мне в больнице.
…
–А ты почему всё время говорила, чтобы я закрыл глаза?
Я промолчала.
–Тебе было хорошо?
–Да.
–Тогда спи.
Он накрыл меня одеялом и стал одеваться. Я сделала вид, что правда уснула, хотя от коньяка всё кружилось в голове, прыгали мысли, какие-то непонятные образы, переливались ромбы и плавали жучки. Но это кружение хотя бы сменило прежнюю серую кашу, а потом и оно провалилось в пёструю дыру. Я только ещё услышала, как хлопнула за Олегом дверь и уснула.
Теперь я думаю, что моё поколение городских детей было удивительным поколением. Мы были ровесниками полёта Гагарина, оттепельными детьми. Родители наши не могли не чувствовать изменений. Мы воспитывались в более добрые времена, чем наши «предки». Но когда оттепель перешла в похолодание, и все снова очутились в привычной атмосфере лжи, напряжения, двоемыслия, мы относились ко всему как-то уже несерьёзно. С иронией. С шуткой. Мы рассказывали анекдоты про Брежнева и не боялись, что нас за это посадят. Вместе с тем мы прекрасно понимали, что было можно, а что нельзя, что строжайше, например, запрещено задавать вопрос типа, «почему в проигравшей Германии есть мясо, а у нас, победителей, выигравших войну, кроме как в Москве, Питере и в столицах союзных республик – его нет?». Но мы все также прекрасно знали, что мяса нет только в магазинах, а у подавляющего большинства людей в холодильниках оно есть. Оно достаётся по блату, по знакомству. В конце концов, за деньги на рынке, но никто серьёзно не голодает, и зарплат и пенсий хватает, чтобы оплатить жильё, тепло и еду. А телевизор с его «Вестями с полей» можно и не смотреть, если не хочется, а смотреть «Иронию судьбы», «Гараж» и «Штирлица». И можно ничему не верить, ничему не удивляться и читать журнал «Иностранная литература» и «Новый мир», и знать, что Солженицын и Аксёнов уже уехали в Америку (интересно, почему?), но мы все всё-таки не политические заключенные и ГУЛАГ нам не грозит.
Кроме того, мы были потрясающе по нынешним понятиям вежливы. То есть, скорее всего, мы в массе не знали, как подобает себя вести на дипломатических приёмах, но мальчики у нас в классе не матерились при девочках, и, по-моему, большинство вообще не матерились, и когда всеобщий мат наступил, прорвавшись, в перестройку, это стало для моего поколения шоком, к которому, тем не менее, все быстро приспособились.
Большинство детей из моего класса жили в новом хрущёвском микрорайоне, в пятиэтажных панельках. Мы все были примерно одного круга, учились в типовой школе и очень напоминали героев фильма «Доживём до понедельника». Наши семьи были ни бедные, ни богатые. Машина во всем классе была только у родителей одной девочки, но и каких-то сильных бед из нас тоже никто не испытывал. Поэтому, наверное, наше детство многим сейчас кажется счастливым.
Конечно, я знала, что у нас в городе есть районы, куда лучше не ходить одной вечером, и районы, куда лучше вообще не ходить никогда и ни с кем. Все девочки города делились на тех, кто ходит на танцы в парк Подосинки, на тех, кто ходит на танцы в клуб «очень серьёзного завода» и на тех, кто ходит на танцы в клуб военного училища. Но были и немногочисленные особи, которые на танцы не ходили вообще, и я принадлежала к ним. Когда я училась в школе, говорить вслух о «Камасутре», также, как об эротических фантазиях русских классиков, никто не смел, только посвящённые тихонько хихикали в своём кружке. Журнал «Плейбой» передавался проверенным людям под партами и с обложкой, обёрнутой в газету, которую осторожно и медленно отворачивали, чтобы заглянуть – а что там? Вся эта, так называемая, «скромность и порядочность» оборачивались в конце концов для таких, как я, какой-то невероятной глупостью и неопытностью, что приводило даже к трагедиям, но меня они, к счастью, миновали.
Тем не менее, мои однокурсницы крутили романы, выходили замуж, рожали детей, соображали, как подцепить жениха получше, как выкрутиться из бедности, где занять деньги, где достать что-то покрасивее и попрактичнее, потом разводились, скорее от бессилия преодолеть эту жизнь, чем от чего-то другого, но я считала, что эта суета не для меня. Надо двигаться по течению в правильном направлении и время от времени подгребать для скорости. Боюсь, мои однокурсницы уже давно не помнят, как меня зовут, и что я вообще училась с ними на одном курсе, такая я была тихая и незаметная. Да и где они теперь, мои однокурсницы? Всех разметало.