Он остановился, развернулся, и мелко затряс кулаками перед моим лицом.
–Ты мне специально масло вливала, блядь, чтобы я тебе подольше коленки гладил! Сучка ты подзаборная, а не врач… П… поганая! – Он задыхался от злобы, от ужаса, от гнева, а я только шептала неслышно, одними губами:
–Прости, Володечка. Прости! Ведь я не нарочно…
Я остановилась, беспомощно глядя в его лицо, такое красивое раньше, а теперь такое незнакомое, такое ненавидящее.
–Чтоб ты сама тоже сдохла, сука! – Он выхватил из моих рук снимок и широко зашагал прочь. Я ревела ещё в каком-то тёмном больничном коридоре, пока пришедшая за ведром и шваброй санитарка не погнала меня прочь.
Через год или два мне попался на глаза в букинистическом магазине такой же учебник по отоларингологии, как мой, только со всеми целыми страницами. Прямо в магазине, стоя у полок, я открыла раздел «Патология гортани». Ниже основного текста шла сноска петитом про возвратный нерв. Я закрыла учебник и не стала его покупать. Я просто хотела убедиться, что тогда, когда ко мне пришёл Володя, я помнила из этого раздела всё, что там было написано, кроме несчастной веточки возвратного нерва.В среду меня разбудил звонок моего мобильника.
Звонила заведующая.
–Ольга Леонардовна, мы должны освободить помещение. У вас есть в отделении какие-то вещи?
–Ну, остались… Пакет, кажется. Туфли. Я сейчас точно не помню. Какие-то книги.
–Ну, книги можете подарить мне, а туфли заберите, пожалуйста.
–Хорошо, я приеду.
Значит ли это, что всё всегда возвращается на круги своя? Естественно, книги я не оставлю. Я эти книги таскаю за собой всю жизнь. Среди них и мой первый учебник с вырванной страницей. Возвратный нерв. Хорошо было бы придумать эдакую философию медицинских названий. К этому нерву бы подошло: в воды одной реки нельзя войти дважды.
Ещё звонок. Ишь, раззвонились.
–Ольга Леонардовна, это отдел кадров. Вы получили деньги на карту? Бухгалтерия сказала, что они остаток вам перечислили. Приезжайте за трудовой книжкой. Когда приедете?
–В пятницу.
Я снова легла и уставилась в потолок. «В пятницу…» Вот и прошла моя первая неделя без работы. Сколько больных я бы могла вылечить за это время?
Но тогда я проработала в поликлинике год. Больных стало меньше. Летом люди вообще меньше болеют. И отпуска, и дачи… По нашему коридору уже можно было пройти не, как всегда, боком, а прямо, как по улице.
–Ну? Что у нас в эту неделю? – Я подписывала еженедельные листки отчёта.
В кабинете было невозможно жарко. Фаина Фёдоровна выпросила пластмассовые жалюзи и каждые три часа протирала их мокрой тряпкой. Я обрезала рукава у одного из халатов и накуляла подшивку на руках. Стало чуть легче. Фаина увидев моё рукотворчество тут же сказала:
–Ну-ка, быстро снимайте! Ещё не хватало позориться!
–Но жарко же, я умираю.
–Один день потерпите, ничего с вами не случиться. Завтра принесу вам халат.
Я заныла:
–Ну, кто из больных смотрит на мои рукава? Они смотрят на больничные листы, на рецепты, на инструменты…
–Напрасно думаете! Всё они прекрасно видят. Кстати, очень плохо, что вы серьги не носите.
–Почему это?
–А не солидно. Врач должен быть уверен в себе.
–Что же, серьги делают врача уверенным?
–А как же?! Если доктор богат, значит, он врач хороший. Отсюда и уверенность.
–Но вы же сами ничего из украшений не носите.
–Так у меня их и нет. Только кольцо обручальное.
–Но вы и его не носите.
–Не ношу. – Она сказала это так, что было ясно, спрашивать про это больше не нужно.
–Хм. У меня и уши не проколоты.
–Это как раз не проблема. Уши я вам сама проколю.
Пусть Бог меня простит, но я ей не доверилась. Я со смехом передала этот разговор родителям. Я считала, что к моему облику серьги не идут. Голова небольшая, волосы русые, глаза серые – скромное лицо. А в те времена в моде были украшения вычурные, с большими полудрагоценными камнями, завитушками из золота. Серебро не котировалось, считалось «бедным»… Но родители, как оказалось, рассказ мой запомнили. Повод был вполне формальный – год моей работы врачом. В какой-то день мама и папа преподнесли мне коробочку. Я удивилась, открыла. Это были небольшие серёжки, но с настоящими бриллиантами. Обошлись они примерно в мою годовую зарплату.
Сережки произвели фурор в нашей поликлинике. Доктора и медсёстры стали ходить к нам в кабинет с какими-то пустяшными вопросами, и ходили до тех пор, пока я наивно не спросила.
–Фаина Фёдоровна, чего они хотят? Деньги по какому-то случаю собирают? Так список не дали. (Тогда действительно деньги собирали по всей стране. Сама сдавала на бастующих английских шахтёров.)
–Кстати, Фаина Фёдоровна, у меня денег до получки остался рубль. Если что, вы мне займёте? А я вам завтра отдам, у мамы возьму.
–Ой, Ольга Леонардовна! – Фаина иногда забавно на меня сердилась. -Не понимаете вы в жизни вообще ничего! Причём тут шахтёры? Все приходят на серьги на ваши посмотреть! Ведь они у вас при свете лампы огнем горят! Ни у кого в поликлинике больше таких нет. Даже у заведующей!
Я не выдержала, подошла к зеркалу. Честно сказать, на мой взгляд, это выглядело странно: девичье усталое лицо, волосы убраны под небольшую накрахмаленную медицинскую шапочку, посередине лба зеркало-рефлектор. Какие серьги? Кто их видит?
–А какой коновал вам уши-то прокалывал? – вдруг не выдержала Фаина Фёдоровна.
–Очень хороший врач. Под крио обезболиванием, в стерильной операционной. – Это была чистая правда. Уши мне проколол тот самый врач, к которому я ходила с Володей.
–Руки бы оторвать этому хорошему врачу, – рассердилась Фаина Фёдоровна. -Уж не хотела я вам говорить, но сейчас скажу. У вас одна серёжка смотрит в Арзамас, а другая – в Котломас.
–Как вы сказали? – Я захохотала, до того мне показалась смешной её ревность.
–Как слышали, – проворчала она, и её розовые щёчки совсем покраснели от досады.
Дома мама придирчиво осмотрела мои уши.
–Знаешь, а твоя Фаина Фёдоровна права. Действительно, одна серёжка повёрнута немного в сторону. Несимметрично получилось.
Я намазала мочки преднизолоновой мазью, чтобы снять воспаление, и расстроенная пошла спать.
Я до сих пор люблю эти серьги.
Фаина Фёдоровна принесла мне на следующий день мой халат с обрезанными рукавами. Он был подшит на швейной машинке. Строчка катилась ровненько, тоненько, без изъяна, без узелочка.
–Ух, ты. Неужели это вы так умеете?
–Хотите пальто вам сошью?
–Правда?
–Хм. – Она снисходительно усмехнулась. – Да я после войны чего только не шила. И наволочки, и пододеяльники, и сорочки ночные, и пальтишки детям… Брюки мужские даже пробовала. Но это не получилось.
–Почему?
–Ну, мужикам же штаны мерить надо. А у меня дома дети. А мужики раздеваются при них в комнате. Нехорошо. На моей машинке всё можно шить. От мужа досталась. Его отец откуда-то взял. Зингер называется. Слышали?
–Слышала. У моей бабушки такая была.
–Так чего же вы рукава-то на руках подшивали?
–Знаете, Фаина Фёдоровна, я не умею шить. Вообще не умею.
–Напрасно! – Она осуждающе поджимала губки. -Но ничего, вы врач хороший. И в тюрьме не пропадёте.
–???
–Ох, Ольга Леонардовна, ангелок вы небесный…
Но я не была небесным ангелком. Во мне зрело раздражение, недовольство, нетерпение.
–Сколько мы приняли за неделю, Фаина Фёдоровна?
–Сколько приняли, все наши. – И она перечисляла.
Отиты… Гаймориты… Ларингиты…
А я чувствовала, что тупею. Она не была повинна в этом, такова была специфика работы, но я ужасно злилась на неё.
–Фаина Фёдоровна, дайте воронку Зильбера.
–Зачем вам?
–Что значит, зачем? Дайте, я говорю.
–Нате. – Губки поджаты куриной гузкой. -Но имейте в виду, эта манипуляция для стационара.
–Ничего подобного.
–Вы что, думаете в поликлинике всех вылечить?
–Не всех. Но многих можно.
–Ух, вы, Ольга Леонардовна, какая храбрая… даже в госпитале всех не вылечивали. Ногу, знаете ли, оттяпают, а её лечить можно было. Но надо было скорее и наверняка. И жизнь сохранить. Безногий, но живой. А будешь лечить… Неизвестно, как обернётся.
–Фаина Фёдоровна, не приставайте ко мне с вашим госпиталем. Теперь не война. Меня учили лечить больных, и я должна их лечить.
–Знаете, Ольга Леонардовна, – она, когда волновалась, немного трясла головой. -Вы такой хороший человек. Такой правильный человек, как из книжки с картинками. «Тимур и его команда». Но про войну вы ничего не говорите. Вы не знаете, что такое война.
Я обиделась.
–Фаина Фёдоровна, у нас миллионы людей прошли фронт. Я не думаю, что вы знаете больше других …
Она вдруг села за свой стол и превратилась в гипсовое изваяние – суровое, скучное и пыльное. Она прищурила глаза и стала смотреть себе внутрь, в свою душу, в которую мне не было хода. Она сжала зубы. У неё задрожал подбородок. Она подняла голову и глухо сказала:
–Да, Ольга Леонардовна, я на фронте не была. Я работала в тыловом госпитале. Когда у дочки была корь, температура была за сорок. Голова в огне, а ноги, руки холодные. А это у детей самое плохое. Опасное. Она уже бредить начала. А мне на работу… Я всё боялась её оставить, не могла заставить себя идти. Хину давала вместо аспирина. Аспирина не было. Она от хины дочка потела ужасно. Как вспотеет, холодная вся становится. Нужно переодевать, а некому. Сынишке только два года тогда было… К дворничихе я побежала, умоляла, чтобы с дочерью посидела. В общем, не успела на работу к восьми. Старший хирург меня простил. А был там ещё один… Без руки. Но не на фронте он руку потерял. Вторая-то у него была тоже покалеченная, но уж очень развитая, а мясо на руке за год, за два не нарастить. Может в гражданскую что-то у него с руками приключилось. Он своей этой оставшейся рукой цеплял всё, как клешней. Я видела, как он ел. Подцепит кусок – и в рот… И водку заглатывал. Стакан целый сразу туда выливал. Это сейчас говорят, что женщины тогда любому мужику были рады. Неправда. Многие мужики страшные были… Злые… Баб не жалели. И вот этот клещерукий, тоже был злой. Может от безобразия своего. Или просто злой был всегда, и до войны, и до травмы… Он всех в госпитале подозревал. То это неправильно сделали, то другое… Как напьётся, про всех кричит, что враги народа его окружают. Что всех вокруг стрелять надо.