–В Рощу? – сказал он, уже привычно садясь на сиденье.
–Хоть в Рощу. Куда ты хочешь. Только поцелуй меня. – Я была свободна, я понимала, что чтобы я сейчас не сделала или не сказала – всё будет правильно, всё будет прекрасно.
И он сразу же прижался своими губами к моим губам. Руки его обнимали меня, подвластные нашему общему желанию. И я почувствовала, что то, что сейчас происходит, это всё – правда, это правильно и не смешно, и что Олег тоже думал обо мне, что тоже меня хотел, как и я его. Я закрыла глаза, а когда открыла, он смотрел на меня ласково и удивлённо.
–Что? -спросила я гордо.
–Замечательно, – сказал он.
–Что замечательно?
– Что у нас впереди целый день.
Я одёрнула юбку и завела двигатель. -А ты вообще почему оказался в больнице? Тебя тоже вызвали в кадры?
–Да. Окончательный расчет. И тебя тоже?
–Да.
Мы выехали с больничного двора, как из нашего общего с ним разрушенного мира, в котором трава была вытоптана, родники загажены, а вместо воздуха лёгкие забивал ядовитый смрад. На нас были истёртые доспехи, порванные кольчуги, помятые шлемы. За нами плёлся по сбитой дороге воображаемый конь, по виду, старый битюг. А мы летели вперёд по воздуху на радужной колеснице. Лохмотья наших длинных рубах развевались на ветру, а под оставшимися далеко внизу больничными сводами парила неизвестно откуда взявшаяся одинокая чайка.
Потом, уже много позднее, я вспомнила. Есенина мне подарил Моряк.
МОРЯК был действительно моряком. Он был уже старым. (Примерно года на два старше меня теперешней). Он был военным моряком и воевал. Фаина Фёдоровна звала его: «ваш адмирал». Адмиралом он не был, а был капитаном первого ранга, на слэнге, как я потом узнала, – каперангом. Ему полагалось «обслуживаться» в поликлинике военного госпиталя, но по стечению обстоятельств оказалось, что жил он в том же доме, где располагалась наша поликлиника и мог «обслуживаться» и у нас.
У Моряка был рак гортани. Его прооперировали. Опухоль была такова, что пришлось удалить полностью голосовую складку с одной стороны и хорошо «пощипать» другую. Он потерял голос и, следовательно, возможность разговаривать. Мало того, после операции он вышел из больницы со специально сформированной дыркой в трахее ниже того места, где располагалась опухоль, чтобы можно было дышать (врачи говорят про такое: «трахеостома»), и с вставленной в трахеостому пластиковой трубкой. «Серебряное горло» – так называется рассказ Булгакова про то, как молодой врач делает трахеостому девочке с дифтерией. Если бы у моряка была дифтерия!
Ему ещё была сделана операция Крайля, то есть удалены все лимфатические узлы на шее. С той стороны, где опухоль разрослась больше, хирург особенно постарался, и голова у каперанга теперь немного перекосилась – вниз и вбок. Было видно, что его, привыкшего к выправке, это раздражало. К тому же чувство боли никто не отменял, даже у каперангов.
Каперанг догадывался, что жить ему осталось недолго, но в это не верил. Первый раз он пришёл ко мне на перевязку, только что выписавшись после операции. Он был слишком слаб, чтобы ехать на трамвае через весь город в госпиталь, а вызвать такси почему-то не догадался. Ему полагалась госпитальная машина, и если бы он настоял – позвонил, попросил, потребовал, хирург сам приехал бы к нему домой, так Моряку полагалось по рангу. Но этот человек был джентльменом – гордым и скромным и не хотел никого беспокоить.
Опыт перевязывания таких больных у меня был практически нулевой. Собственно слово «перевязка» сюда не подходило, но я достаточно быстро сообразила, что от меня требуется.
–А трубка для замены у вас есть?
–В госпитале выдали. – Моряк вынул из кармана что-то завёрнутое в марлевые салфетки.
–Отлично. Проходите за ширму и ложитесь на стол. Фаина Фёдоровна вам поможет забраться.
Вежливо отодвинув Фаину, каперанг чётким шагом проследовал в наш манипуляционный отсек. Когда я вошла, он уже лежал и ясным взглядом смотрел в потолок в одну точку.
Я включила хирургическую лампу.
–А вы как будете слизь из трахеи отсасывать? -вдруг спросила, вошедшая Фаина Фёдоровна. -У нас электроотсоса нет,
Я растерялась. Мало было просто заменить больному трубку. Нужно было обработать рану, отсосать из трахеи слизь и оставшиеся после операции кровяные плёнки. Как доктор Дымов, – подумала я. Ну, только что не ртом.
Вдруг Моряк поднялся и сел, опустил вниз ноги со стола и стал сползать на пол.
–Что вы?
Он развёл руками и показал на горло, как бы говоря: Ну, если нет отсоса, значит, ничего не получится. Значит, нужно мне как-то добираться до госпиталя.
–Назад! – скомандовала Фаина, и он опять забрался на стол.
–Ложитесь и лежите! – Он послушно лёг. Фаина шепнула мне:
–Я к хирургам схожу. А вы пока можете кого-нибудь принять, чтобы очередь не задерживать.
Я вспомнила, что в хирургическом кабинете был отсос, хоть и старенький. Из коридора было слышно, как время от времени шумит его одышливый, хриплый моторчик.
–Не буду я пока никого принимать. Трубочку обработаю.
Тут я немного схитрила. До этого случая я никогда не держала такую пластиковую трубку в руках. Как её вставлять, как повернуть – вверх или вниз, понятия не имела.
–Давайте-ка вынем сначала то, что тут находится. – Я вынула поставленную в госпитале трубку, запомнила, как она стояла. Потом стала обрабатывать раствором спирта и йода края раны вокруг отверстия в шее. Кожа у моряка была загорелая и морщинистая. Несколько капель раствора затекло внутрь, я стала быстро сушить их марлей, но Моряку всё равно должно было сильно щипать. Однако он даже не шевельнулся, не поморщился, не ойкнул, только веки у него дрогнули. Он посмотрел на меня, как бы подбадривая, ничего, мол, не страшно. Я подумала, что в молодости его лицо было, наверное, таким, как у главных героев в фильмах про флот или про авиацию – мужественное, с твёрдым подбородком и добрыми глазами.
–Потерпите чуть-чуть. Сейчас пройдёт, – мне захотелось подуть ему на рану, но из розовой дыры в горле вырывалось сиплое, больное дыхание. Это рвались наружу накопившееся после операции кровяные и гнойные корки. Наклонись я пониже, мне прямо в лицо вылетел бы сгусток гнойного, смрадного содержимого.
Вошла Фаина с электроотсосом, подала мне уже обработанный наконечник, включила его в сеть.
Заработал мотор. По пластиковой прозрачной трубке поползли прочь из трахеи и гной, и кровь. Ах, если бы вместе с ними мне удалось вытащить из тела моряка всю его болезнь… Я выключила отсос. Дыхание стало чище, спокойнее.
Он попытался что-то сказать, ведь не так легко отказаться от вековой привычки говорить. Попытался и тут же закашлялся. Увлажнился его взгляд – то ли от осознания невозможности произнести хоть слово, то ли от боли.
–Тише, тише… Не сейчас. Потом. – Мне хотелось его подбодрить, хотя я знала, что в этой стадии болезни он никогда уже не сможет заговорить.
И вдруг я почувствовала, как он погладил мою руку. Не ту, которой я держала вынутый из его трахеи наконечник электроотсоса, а другую – её я случайно опустила ему на грудь.
Я не привыкла к проявлениям нежности от больных. Жалобы писали, колбасу приносили, конфеты дарили. Но в жесте старого моряка была не дежурная благодарность. Он пожалел не себя, а меня за то, что мне, ещё такой молодой и хрупкой, приходится возиться с его болезнью.
Когда всё было закончено и новая трубка благополучно поставлена, я соорудила ему марлевую повязку в виде мягкого щитка, чтобы в трахею не попала инфекция.
Фаина Фёдоровна критически наблюдала за моими успехами.
–Ладно. – Сказала она моряку. -Сейчас вы уж идите домой с этой марлей, но имейте в виду: вам нужен лёгкий шейный платок. А лучше несколько, чтобы менять их каждый день.
На следующую перевязку наш каперанг явился при полном параде в потрясающей красоты чёрной морской форме со сверкающими звёздами на погонах, золотыми галунами на кителе, в бежевой рубашке и с золотым ремнём, туго перетягивавшем его похудевшую талию.
–Он в вас влюбился, – сказала Фаина Фёдоровна.
В руках у него была небольшая записная книжечка и элегантная ручка «Parker» с золотым пером, заправляющаяся чернилами.
Моряк не стал носить женский платок. Жена сделала ему из чёрного шёлка что-то вроде повязки на глаз. Каперанг повязывал этот кружок блестящей материи за завязочки вокруг шеи, а воротник своей форменной рубашки притягивал чёрным форменным галстуком. Выглядело даже элегантно, но, наверное, через ткань трудно было дышать. Он терпел.
–Кутузов, – ревниво заявила Фаина Фёдоровна, оглядев повязку.
–Обратите внимание, он всегда стоит в очереди в коридоре, – сказала я. -А ведь наверняка у него есть какая-нибудь льгота.
Фаина промолчала, но в следующий раз, в тот назначенный час, когда Моряк должен был придти, она сама вышла в коридор, выглядела его в толпе больных своими зоркими глазами и громко сказала:
–Этот человек должен проходить без очереди!
Моряк только застенчиво улыбнулся, оставаясь на месте.
Так он ходил к нам месяца три. Сначала, не в последнюю очередь благодаря моим усилиям, у него прекрасно шло заживление. Трахеотомическая трубка стала больше не нужна, я вынула её и торжественно выбросила на его глазах. Теперь он приходил раз в две недели просто показаться. Каждый раз брал талон в регистратуре.
Оказалось, он пишет стихи. Однажды перед уходом, ужасно смущаясь, он положил мне на стол несколько листков. Стихи были наивно-трогательные и все о море. Я положила их в ящик стола и время от времени просила его принести что-нибудь ещё, «из своего». Я думала, что писание стихов отвлечёт его от болезни. Он долго ничего больше не приносил, а потом принёс что-то аккуратно завёрнутое в газету. Подал мне. Я развернула, это было подарочное издание Есенина. Где он взял? Возможно, выменял на макулатуру или всё-таки воспользовался своими привилегиями – ему полагались разные дефицитные товары, в том числе и книги. И этого Есенина я долго ещё таскала с собой – и в аспирантуре, и в ординатуре. Даже не знаю, в какой момент этот крошечный томик «ушёл» от меня гулять по отделению. Впрочем, сейчас я и не понимала, радостно мне было от того, что томик вернулся или нет.