Однажды перед очередным осмотром каперанг попытался мне что-то сказать. Он вошёл в кабинет какой-то другой, изменившийся, торжественно радостный, будто перед парадом, и без своей книжечки. Он прижал через платок отверстие в гортани и сильно выдохнул. Раздалось что-то похожее на сип, словно говорил очень-очень простуженный человек.
Я взглянула на Фаину, она посмотрела на меня. Если после такой операции появляется что-то похожее на голос, значит в гортани что-то растёт. Новая ткань суживает голосовую щель, имитируя голосовые складки. Наш каперанг принял этот страшный симптом за выздоровление.
Я грела гортанное зеркало над пламенем спиртовки, чтобы оно не запотевало от его дыхания при осмотре, и думала, что вот он – конец. Есть выражение: «посмотреть в глаза смерти». В случае с каперангом это было бы: «услышать свою смерть». Но он её не слышал. Он улыбался, ни о чём не догадываясь. Он надеялся не только на жизнь. Он думал, что сумеет преодолеть немоту.
После осмотра я сказала, что ему нужно снова поехать в госпиталь. Он обрадовался.
–На пластику?
–Покажитесь тому врачу, который вас оперировал.
Он посмотрел на меня внимательно и, видимо, по моему лицу кое-что понял. Он полез в карман. Книжечка снова блеснула на моем столе кожаным тиснением. Она стала тоненькой. Использованные страницы были выдраны с мясом.
«Плохи мои дела?» – написал он и зачем-то пририсовал рожицу с рогами.
–Нужно, чтобы вас снова осмотрел ваш врач.
Он некоторое время посидел ещё, будто что-то соображая, потом вдруг подмигнул мне, захлопнул книжку и вышел.
Не было его недели две. Потом он явился с большим букетом белых калл. Цветок каллы – это такие большие, твёрдые белые кулёчки, свёрнутые из единственного лепестка. В середине – жёлтенькая палочка, пестик. Не знаю уж почему, но тогда в цветочных магазинах нашего города только и были, что каллы. Гвоздики и тюльпаны привозили перед 8 марта и за ними выстраивались огромные очереди. Ко мне он вошёл торжественно, как жених входит к невесте. Фаина Фёдоровна скромно отвела глаза.
«Я уезжаю», – заранее было написано в его книжечке.
–Куда?
«В Ленинград. В военно-медицинскую академию. Договорился, что меня прооперируют там».
–Но можно и в Москву. В Москве лучшие специалисты по вашему заболеванию. В институте Герцена в Боткинском проезде.
Он написал:
«В Питере зато можно погулять».
Я сказала:
–Приходите после операции. Снова поставим трубочку, а потом опять уберём. Вы уже знаете, как это делается. Не страшно!
Моряк церемонно стоял около меня. Я поняла, что тоже должна встать. Он протянул мне руку. Я тоже протянула свою. Я думала, он хочет попрощаться со мной. Но каперанг перевернул мою руку и поцеловал. Мне до этого никто не целовал руку. Да и потом, кстати, тоже. Я до сих пор помню его торжественный шаг, когда он выходил.
А ещё через пару недель мы с Фаиной Фёдоровной услышали за нашим окном звуки военного оркестра.
Почему-то я сразу поняла, что это хоронят его. Я встала, оставив на минуту очередного больного, и подошла к окну. Окно выходило во двор. На тротуаре возле подъезда и на детской площадке собирались люди. Казалось немного странным, что прямо в этом доме, где на нижнем этаже идёт приём больных, соперничают между собой здоровье и болезнь, поверху течёт самая обыкновенная жизнь. Где-то варят суп, плачет ребёнок, кто-то готовится к экзаменам, кто-то кого-то любит и кто-то умирает. Прямо над нашими окнами кто-то стоял на балконе и курил.
–Смотри, вынесли крышку, – сказал равнодушно кто-то прямо надо мной. Действительно, двое молодых военных вынесли на газон крышку гроба, обтянутого темно-красным плюшем. Бахрома игриво подрагивала золотыми шишечками на свежем ветерке.
–Фуражку должны положить сверху, – сказал тот же голос. -А на подушку ордена.
Военный оркестр стоял в стороне на асфальте и пробовал трубы негромким «Прощанием славянки».
Я не стала ждать Шопена, вернулась на место. Фаина Фёдоровна вышла из кабинета.
–Он застрелился. Из наградного пистолета. – С каким-то даже удовлетворением доложила она, возвратившись. Мы обе понимали, что речь шла о Моряке. -Не стали делать операцию. Предложили облучение, но он отказался.
Я промолчала.
–Вы сердитесь? – спросила она, когда очередной больной закрыл за собой дверь.
–Да. – Сказала я. -Сержусь. Зачем вы злорадствуете? Он был достойный человек.
Она безмятежно посмотрела на меня своими синими, подёрнутыми дымкой глазами.
–Он после войны прожил целых тридцать пять лет. Он вырастил детей, обеспечил жену… Знаете, какая у неё теперь будет пенсия?
–Я не интересуюсь чужими пенсиями, – сухо ответила я.
–А я интересуюсь! – Сказала она с вызовом.
Ах, Фаина Фёдоровна! Она не только не считалась тогда участником войны, потому что работала не во фронтовом, а в тыловом госпитале, она вообще в смысле льгот была совершенно обделена. Пенсия у неё была крошечная. Она вынуждена была работать не только потому, что сама работа ( как и у меня теперь) составляла смысл её жизни. Она ещё находила удовольствие помогать её выросшим и разъехавшимся детям. А они, насколько я знала, никогда не присылали ей ни денег, ни подарков.
Да и вообще, печально сознавать, но по-настоящему тяжёлые раненые до моего времени не дожили. А ко мне приходили пожилые, но, как теперь говорят врачи, вполне «сохранные» люди. Они ходили по коридорам поликлиники гордо неся перед собой свои книжечки. Это были уже не те инвалиды, которых я видела, когда была маленькой – страшные, заскорузлые в своей боли и в своём далеке; с обожжёнными лицами, с пустыми рукавами, в отрепьях, без ног, на деревянных тележках, двигавшихся от того, что колёса крутили рукками.
Во время моей работы многие из «сохранных» носили в своих телах осколки – в спине, ногах, или даже в черепе. Осколки лежали там вечно, их не было смысла удалять. Осколки ныли к непогоде и люди привыкали к этому. А в поликлинику ходили чаще всего по поводу обычных «возрастных» болезней. Фаина Фёдоровна таких больных терпеть не могла.
–Тех, кто как мой муж воевали на передовой, их прямо там и убило. И кого ранили по-настоящему, тех теперь давно уж нет. А эти по тылам отсиживались, а теперь корочки свои выпячивают… -Лицо у неё багровело при этих словах, глаза прищуривались, заглядывая внутрь себя. И сама она, вся такая утренне-розовая, чисто промытая, пританцовывающая, начинала трястись от злости при виде этих больных. В такие минуты громче звякали инструменты, которые она кидала в тазик для мытья, зло шуршали бумажки рецептов.
За много лет работы в поликлинике, она знала почти всех таких больных, встречала их в других кабинетах у других специалистов, помнила всех по фамилиям, знала их семьи.
–Давление у него! – с возмущением говорила она, завидев какого-нибудь гипертонического дядечку в коридоре. Прётся к терапевту без очереди, отталкивает старух! Удостоверением своим размахивает! А что, у НЕ инвалидов давление не повышается?
–Да ну вас, Фаина Фёдоровна! Не все же отсиживались в тылу. Кому-то просто везло. Были ведь и такие, кто вообще за всю войну даже и ранен не был.
–Знаю я, кому везло! – Шипела она. – Кто на продуктах сидел, да взятки давал, чтобы откупиться.
Я не особенно обращала внимание на эти её разговоры. Я работала по инструкции. Есть удостоверение – прошу без очереди.
–Им и слуховые аппараты со скидкой дают! А некоторым, кто понаглее, так и вовсе бесплатно! – сердито трясла она головой.
–Ну, а вам-то слуховой аппарат зачем? Вы же всё слышите прекрасно?
–Я в войлочных сапогах всю зиму проходила, потому что кожаных хороших в магазинах не достать. Помните, какие морозы были? А у меня на ногах косточки, я в тяжёлой обуви ходить не могу. А они для своих дочерей без очереди, по талонам, по удостоверениям финские прекрасные сапоги накупили! И ведь по две-три пары хапали, будто у них, как у сороконожки сорок ног! Каждый день ходили туда со своими корочками, как на работу.
Она говорила правду. Тогда инвалидам войны разрешалось покупать все дефицитные товары без очередей и талонов, по удостоверениям. И нередко случалось так, что какой-нибудь женщине, отстоявшей после работы четыре-пять часов в очереди за дефицитными сапогами, ничего не доставалось, потому что прямо перед ней какой-нибудь инвалид, прошедший без очереди, забирал последнюю пару. И забирал-то не для себя – для дочери, для внучки или просто перепродать на чёрном рынке.
–Вы сходите сами на толкучку и сами посмотрите! – предлагала она мне. -Весь наш коридор там выстроился! Чего только у них нет, у этих инвалидов! И сапоги, и сервизы, и кофты трикотажные … А пенсии-то у них, не нашим чета! На такую пенсию припеваючи можно жить!
–Да ладно, Фаина Фёдоровна… – Мне становилось скучно. – Чего им завидовать? Они своё доживают.
–Чего завидовать!? А-а-а-а…Вы даже не представляете… – Она вдруг задохнулась воздухом и села на нашу кушетку вся дрожа и потрясая кулачками. Маленькие её ножки в кожаных тапочках вдруг как-то странно по-детски поджались, не доставая с кушетки до пола, и замерли, как у перевёрнутого на спину жука. Она вся застыла, только лицо у неё двигалось, когда она говорила: быстро и без интонаций, будто в бреду.
–Двое детей. Два и четыре. Дочка постарше, и я её, как большую… На сутки оставляла их с мальчиком, да бывало, и после суток опаздывала… Хлеба им дам, а примус спрячу – чтобы не сожгли себя, чтобы воду не грели. Чай кипятить не разрешала. Воду в термос налью и на целый день. А зимой в комнатёнке так холодно! На пол, говорю им, не смейте с кровати слезать! Примёрзнете к полу! А раненых-то везли… И, как нарочно, эшелоны приходили по ночам. Хирурги, те сменяются, а я стою в операционной, одна на два стола… И всё ампутации, ампутации и проникающие полостные… Ампутации-то ещё ничего, р-раз – и нету то ли ноги, то ли руки… А полостные – это долго. Думаешь, ну, вот последнего прооперировали, сейчас инструменты прокипячу и убегу домой… И тут опять эшелон подходит. Грузовики с ранеными во