По вечерам я теперь первая забиралась в постель и смотрела из-под одеяла на Сергея, терпеливо ожидая, пока закончится по телевизору какой-нибудь пустяшный фильм. Ну, как же, – думала я, – живут все? Мои мама с папой, ведь они точно так же проводят время. Но ведь они счастливы? Я уверяла себя, что привыкну, что это нормально – жить, как все, радоваться халатам с рюшечками… Но когда Сергей уезжал, я бежала домой и радовалась, что смогу побыть с родителями, ничего не делать по хозяйству, валяться в постели, читать книжки, наслаждаться маминой стряпнёй. Но и Сергея мне тоже было жалко – как-то ему было там в его командировках? Поэтому в первый же после праздника рабочий день, я набирала у родителей полную сумку вкусной еды и после работы мчалась в общежитие. Я красиво раскладывала еду на столе, мы пили портвешок, Сергей целовал меня, делал звук телевизора тише и медленно снимал с себя одежду: аккуратно складывал брюки, вешал их на спинку стула, поверх клал майку, стягивал носки. В трусах он ещё дожёвывал мамин пирожок и досматривал титры. Меня это не раздражало, не бесило, я из постели разглядывала его, и мне очень нравилось и его простое лицо, и суховатая фигура и жилистые руки.
Неужели он мой? Неужели он тоже думает про меня, любит? – Это казалось фантастическим.
–Ты скучал?
–Конечно, скучал…
В комнатушке было прохладно, я вытягивала руки из-под одеяла, он ложился ко мне… Тело его отчего-то всегда было горячим, будто внутри его пылала топка, а я кидала в неё сухие поленья. Мне казалось, что постель сближала нас до неделимого родства души и тела. Я немела, превращалась в зверя, в птицу, в стихию моря, в небеса, в лунный свет, в поэму. Слова заменялись ощущениями. Губы, руки, тела сливались, скрещивались, смешивались запахами, дыханием, биением сердец. Потом наступало умиротворение, в котором уже не было места каким-то сложным желаниям, только примитивным – есть, пить, спать.
Зато в те дни, когда мне было нельзя, наша постель превращалась в поле нешуточной битвы. Такие ночи нас ожесточали.
–Ничего же не будет! – уверял меня он.
–Почему ты так уверен?
–Ну, я так сделаю.
–Это не всегда получается.
–У меня получится. – Сергей наваливался на меня и старался размягчить меня, притупить бдительность. Но я была начеку.
–Ты не хочешь мне уступить, потому что не любишь! Когда женщина любит, ей всё равно, – шантажировал он.
–Я никого не люблю, только тебя, – уверяла я.
–Но ведь я мучаюсь! – по-детски возмущался он. -Нет, ты меня не любишь! – И мне становилось его жаль, но страх перед абортом всё равно оказывался сильнее. Мы изводили друг друга, распаляясь и изматываясь, мы отворачивались друг от друга, делали преграду из одеяла, но всё равно не могли уснуть.
–Как я пойду завтра на работу? -Взывал он. -Из-за тебя у меня всё болит!
–А я? У меня каждый день сорок четыре человека больных. Мне тоже надо выспаться.
–Ты в конце концов сделаешь меня импотентом.
Он не завтракал в такие дни и не разговаривал со мной. Выпивал стакан чаю и уходил на работу. Я тоже выскальзывала следом, чувствуя себя виноватой, но и победительницей. Я понимала, что лучше всего было бы не приходить к нему в такие дни, но я скучала. Я ничего не могла поделать, я рвалась к нему в общежитие и пыталась задобрить его, стараясь приготовить что-нибудь вкусное, что он любил.
–Угораздило же меня связаться с врачихой! – говорил он с полной серьёзностью, а я не понимала, шутит он, или правда сожалеет о нашем знакомстве, и это непонимание вселяло в меня ещё больший страх за наше будущее.
Конечно, он был гораздо сильнее меня. Несколько раз он пытался взять меня силой, сжимал мне руки и не давал вырваться из-под него. В такие моменты он целовал меня с каким-то особенным надрывом и, как мне казалось, страстью. Я задыхалась, мной овладевал дикий страх перед насилием, я изворачивалась изо всех сил и начинала кричать.
Однажды соседка по кухне всё-таки улучила момент, и когда я переворачивала жарящуюся на сковородке картошку, спросила:
–А вот это: «Не хочу! Пусти!», это у вас такая игра, что ли?
Я промычала что-то невнятное.
На следующий день я купила маленькую электроплитку и стала жарить картошку в комнате, но о том, что за стенкой всё слышно, я Сергею сказала.
–Ну, и что же ты ей ответила? – заинтересовался он.
–Что ответила? Что ты меня ремнём по ночам лупишь, – я пошутила, но он вдруг задумался:
–Интересная мысль, надо будет попробовать. – И мне стало отчего-то страшно.
Мне очень нравилось, что Сергей практически не употреблял спиртного.
–Почему? – допытывалась я ещё в самом начале нашей жизни.
–Просто не люблю это дело. Батя сильно этим страдал. А я не хочу.
–Молодец, – поощряла я, хотя любила шампанское. Но иногда он всё-таки покупал «портвешок». Думаю теперь, что этим он убивал двух зайцев: вроде и не крепко, как водка, в то же время, и не «кислятина», как вино. В городских магазинах хорошего вина было не достать, он покупал в заводском.
–Шампанское можно купить полусладкое, -намекала я.
–Шампанское стоит шесть рублей, как деревенская курица, – замечал он. -Люблю куриный супчик. Такой настоящий, в котором курочка с крошечными яичками ещё в животе.
Я думала, что такое расходование наших небольших средств даже похвально, и совершенно спокойно отказывалась от шампанского, как отказывалась и от многого другого.
От книг у букиниста: зачем тебе это старьё?
От крема на ночь: я не люблю, когда лицо у девушки намазано чем-то жирным. Особенно в постели.
От оладий с вареньем: у девушки должен быть плоский живот.
От рассказов о моих делах и о Фаине Фёдоровне: знаешь, ты свою работу оставляй на работе. Про твоих сопливых больных слушать не всем приятно.
И, самое главное, Сергей терпеть не мог слушать о моих родителях. А мне хотелось, чтобы наша жизнь постепенно переместилась из общежития в сторону моего дома. Почему-то я была уверена, что мои родители примут Сергея, и вот тогда уже, как я думала, можно будет задать вопрос и о свадьбе, и о ребёнке.
И свадьба, и ребёнок были некоей абстракцией в моём сознании. Я даже предположить не могла, как это всё должно совмещаться – семейная жизнь, ребёнок, работа, дальнейшая учёба… Но в сравнении с тем же «фронтом», о котором я постоянно слышала от Фаины Фёдоровны, моё предполагавшееся семейное существование представлялось не только обычным, как у всех, но прекрасно исполненным самых счастливых надежд.
…В комнате прохладно, потому что приоткрыто окно, и я даже немного дрожу от холода, но вставать, закрывать не хочется. Олег спит, придавив своим телом одеяло и простыню. Я лежу голая, потому что боюсь его разбудить. В голове у меня шумит, и потолок немного вращается, но это не мешает мне думать. И даже приятно. Впрочем, я ни о чём не думаю. Я просто лежу и ощущаю себя живой. Пространство наполнено весенним воздухом, радостью, свободой, свисающим на пол одеялом. Каждый предмет имеет объём, объём четкий, как в натюрморте хорошего художника. Осторожно я скашиваю глаза вниз и вижу валяющуюся рядом с кроватью пустую бутылку из-под шампанского. Ещё одна, тоже пустая, я знаю, стоит в кухне на столе. А третья, открытая, но не до конца опорожненная, на подоконнике в комнате. Я вижу её контур за отодвинутой шторой. Я поворачиваю голову в другую сторону и вижу свои выходные туфли. Один стоит ровно, а другой довольно далеко от первого валяется на боку. Острый каблук устремлён в стену, как шпиль поверженной башни. К моему удивлению я ничего не помню про туфли, днём я была в других, но если эти сейчас здесь, значит, покупала я их не зря.
Олег чуть пошевелился, но снова спит. Я не могу понять, я видела это во сне или, может быть, наяву… Я плакала и шептала: «Пожалуйста, ты ведь не можешь жениться на мне! Я не хочу детей. Сделай так, чтобы детей у меня не было!»
Забавно, если это всё-таки был не сон.
Всё-таки мне холодно. Я встаю с постели, иду к шкафу и вытягиваю свой старый халат. Закутываюсь в него. Нет, надо высвободить одеяло. Я осторожно поворачиваю Олега на бок, вытягиваю из-под него одеяло, ложусь и накрываю нас обоих. Олег вздыхает во сне, удобней укладывается, ощутив тепло. Я лежу и по-прежнему ни о чём не думаю. Вдруг он поднимает голову и смотрит на меня. Впервые со времени всего нашего знакомства я не задумываюсь о том, как же я выгляжу. Он снова поворачивается, снова вздыхает, как делают люди, которым не хочется просыпаться, протягивает руку и кладёт мне на грудь. Я убираю его руку.
–Почему?– шепчет он.
–Просто тяжело дышать.
–Ага. -Он сонно улыбается. – У меня кости тяжёлые.
–Слушай, мы чем-нибудь закусывали? – Я действительно ничего не помню.
–Нет. – Говорит он. -А чего там было закусывать? Всего две бутылки шампанского.
–Вон третья стоит на окне. На кеглю похожа. Открытая. Наполненная на половину. Пустая часть просвечивает на воздухе.
–На что похожа?
–На кеглю. Игра такая есть. В кегли. Знаешь?
–Нет.
Я думаю, что, конечно, откуда ему знать про кегли. Теперь молодёжь ходит в боулинг. Или уже не ходит. Ходит куда-то в другие места. Туда, где лазают по верёвкам, стреляют красками или настоящими пулями, но как-то не по-настоящему, а как в кино.
–Было круто, – говорит он, встаёт, целует меня и идёт в сторону туалета. -Можно я у тебя и зубы почищу? У тебя есть лишняя зубная щётка?
–Можно и душ принять. А щётка в шкафчике, в упаковке.
–Супер. – Он берёт с собой телефон и открывает заветную дверь.
–Ты не долго.
–А что?
–Я буду скучать. – Я шучу, хоть это и правда. Но он принимает за чистую монету.
–Логично. -Говорит он и запирается в недрах моего санузла на замок.
–Не запирайся, я не войду!
–Это роскошь, – слабо доносится из-за двери, – запираться в туалете. Я всегда запираюсь.
Я блаженно вытягиваюсь на постели, закрываю глаза. Мне хорошо. Тело моё немного ноет и пощипывает, но это приятно. Я жду, когда Олег появится снова. Почему он сказал, что запираться в уборной – роскошь? Я думаю, что в детдоме, где он вырос, никому и нигде запираться не разрешали. Я вспоминаю, что когда мне исполнилось шестнадцать, мама и папа спросили, хочу ли я, чтобы на двери в моей комнате появился замок. И я помню, что отказалась.