Он подошёл и обнял меня сзади. Поцеловал в макушку.
–Ты – самая лучшая, – он вышел в прихожую и закрыл за собой дверь. Через некоторое время что-то хлопнуло. На секунду потянуло по ногам чем-то холодным, мёртвым. Я огляделась по сторонам, ища взглядом, что можно было бы швырнуть на пол, и вдруг захохотала. Швырять оказалось нечего: всё было элементарно жаль. Все мое барахло – со вкусом подобранное, привезённое из дальних стран, казалось моей последней оставшейся радостью. Какое же убогое всё-таки существо – человек! Магнитик на холодильнике, миска с каким-нибудь чёртиком может составить весь смысл жизни.
Я открыла свой ноутбук и стала смотреть старые фильмы про любовь. Даже те, которые мне раньше нравились, не вызвали интереса. В глазах то появлялся, то исчезал детдомовский мальчишка со шваброй и ведром.
«Сударыня, поднимите ноги!» Я в это время как раз много путешествовала.
Я поискала, чтобы мне выпить ещё. Принесла бутылку с подоконника. Запрокинула голову и высосала всё до последний капли. Хоть бы уснуть! Пусть хотя бы во сне я увижу что-нибудь приятное. Котиков, птичек, собачек, черепашек и хомячков. Слоников или попугаев – многообразный мир, который меня нисколько не интересует.
Я уснула быстро и неожиданно увидела во сне Шуру Балабанова.
Именно к больничному листу Шуры Балабанова – тому самому водителю с часто рецидивирующим гнойным гайморитом, как раз и прицепились в памятный день «полётов шмелей» мой тогдашний главный врач и заведующая поликлиникой. Я тогда с глупым упорством фанатика отстаивала Шурино право на больничный, но они так и не узнали, что этот больной (дурацкий каламбур) был моей самой настоящей головной болью.
Шура был из тех редких моих «не опухолевых» пациентов, на которые мне с ехидцей указывала Фаина Фёдоровна, когда я делала вид, что всё знаю.
–Сколько у нас было сегодня? – спрашивала я обычно к концу рабочего дня.
–Тонзиллитов десять, гайморит острый один, ларингитов два, наружных отитов два, неврит слухового нерва (под вопросом) – один…
–Господи, Фаина Фёдоровна! Как мне надоело! Одно и то же каждый день! Одно и то же!
–Устали вы. Вот сходите в отпуск и опять будете с удовольствием работать.
–Это не работа, Фаина Фёдоровна! Это какой-то пропускной пункт. Как я хочу поступить в аспирантуру!
Она насупливалась.
–Зачем вам в аспирантуру? Поработайте ещё годика два. Опыта совсем наберитесь. И я с вами…
–Я не для того семь лет училась, чтобы вот так… одно и то же!
–А вот к вам снова скоро придёт Шура Балабанов, – как бы невинно намекала Фаина Фёдоровна. -Вылечите-ка его…
До того, как попасть ко мне, Шура у кого только не лечился. Он бессчётное количество раз лежал в стационаре и всё без толку. Пункции гайморовых пазух ему делали раз шестьдесят, антибиотики он глотал тоннами, как конфеты, но несмотря на все это лечение с сентября по май гной у него в пазухах образовывался снова и снова с завидной регулярностью.
Летом Шура от своего гайморита отдыхал, как в отпуске. Он мог купаться в холодной воде, есть мороженое вёдрами, ходить босиком по росе, лежать часами под своим грузовиком – пазухи его были свободны, нос прекрасно дышал. Шура ходил красивый и счастливый. Шура пел песни звонким чистым голосом. Но как только наступал сентябрь, Шура приходил с очередным обострением. Сам он клялся, что нисколько не переохлаждался, не гулял под прохладным дождём и не промачивал ноги, и даже грузовик у него не ломался, но почти никто ему не верил. Но от веры здесь ничего уже не зависело. Лицо у Шуры серело, глаза становились тусклые, как у мёртвой рыбы, он гнусавил и неприятно пах, и, самое главное, я сразу же вымывала из его пазух невероятнейшее количество свежего гноя.
Как-то он рассказал, что первый раз это случилось с ним, когда он зимой, служа в армии, то ли в Чите, то ли на Ямале, первый раз полежал под своим сломавшимся армейским грузовиком. В тех краях он впервые и попал в госпиталь. Его долго лечили, но потом всё-таки комиссовали, хотя ему нравилось в армии, и он даже подумывал заделаться прапорщиком. С тех пор все следующие восемь или девять лет Шура осенью и зимой не вылезал из кабинетов отоларингологов. Болезнь его проявлялась с завидной регулярностью, пока не наступала очередная прочная весна. Его лечили все в нашем городе, кто только мог держать в руках инструменты, но результат был один. Никакой.
–А может вообще плюнуть на всё и не промывать больше этот гной? Всё рано же к весне пройдёт? А? Ольга Леонардовна?
–Нельзя, Шура. – Отвечала я. -Если у вас случится внутричерепное осложнение, меня посадят.
–Ну чё сразу – осложнение?
–А почему нет? Кто может поручиться, что не будет? Организм у вас ослаблен…
–Чего это ослаблен? – Сердился Шура. -Я здоров, как бык! – Он был высокий, справный молодой мужик с весёлым курносым лицом и никак не мог понять, что если его болезнь повторяется снова и снова, значит что-то не так у него с иммунной системой. Во всяком случае, сама я тогда считала, что это аксиома. И слово «иммунитет» было тогда очень модным и значительным.
–Здоровые люди, Шура, по восемь месяцев в году гайморитом не болеют.
–А у меня ничего и не болит! Только гной текёт. Со мной из-за этого жена целоваться не хочет.
–Зачем его жене с ним целоваться? У него уже двое детей, – спрашивала Фаина Фёдоровна, когда Шура после очередного промывания с тампонами в носу вышел из кабинета.
–А вы с вашим мужем, что, только до рождения детей целовались?
Фаина Фёдоровна будто и хотела мне на это ответить, но промолчала. Я уловила её заминку, хотя она длилась всего, может быть, секунду. Но заминка эта была, это точно.
Я злилась. Я злилась, потому что мне никак не удавалось вылечить Шуру. Я промучилась с ним весь первый год моей работы, и с тем же результатом подходил к концу и второй. Я меняла растворы для промывания, я меняла антибиотики, я даже (каюсь!) применила гормоны – эффекта не было, хоть повесься.
–Балабанову операция нужна, – говорила мне Фаина Фёдоровна. Вычистят всю старую оболочку, новая нарастёт – и не будет никакого гайморита.
–Фаина Фёдоровна, вы сами слышали, сколько раз я ему это предлагала! Но он не идёт на операцию, он боится. Говорит: «Зарежут меня там, а кто детей моих будет кормить?»
–Так вы бы объяснили ему, что операция не опасна.
–Слушайте! Вы меня за кого принимаете? Думаете, я не объясняла? – Между мной и Фаиной нарастало напряжение.
–Зарежут его! – саркастически трясла она головой и тряслись кудряшки. -На фронте таких тяжёлых, бывало, вылечивали…
После очередного обострения я сказала:
–Вам, Шура, имеет смысл поменять климат.
Он сощурил на меня свои блёкло-голубые выпуклые глаза под белёсыми ресницами.
–Это куда же?
–Туда, где тепло и сухо. В Крым. Только не на море. В Симферополь или туда, где степь. Может, на Иссык -Куль. Или куда-нибудь в горы. В Среднюю Азию. На Ставрополье.
–Чего я там не видал? – Шура быстро потел и часто вытирал о штаны вспотевшие руки. -Куда я поеду? У тёщи дача. Картошку садим – на зиму хватает. Огурцы, помидоры… Яблонь одних десять штук. Смородинка. Бабка с детишек глаз не спускает. А кому я там, в Симферополе, нужен?
–Да не уедет он никуда! – подтверждала и Фаина Фёдоровна.
–А вы-то чему радуетесь?
–Не соображает он ничего, – швыряла Фаина Фёдоровна грязные инструменты в лоток, когда Шура уходил. -Куркули они, мещане. За деньгами гоняются. Водителем ведь намного больше платят, чем в конторе. Ушёл бы с водителей – давно бы поправился. Я его тёщу-то хорошо знаю! Жадная тоже баба. В войну хлеб по карточкам распределяла. И спекулировала, конечно, карточками-то. Добра у неё – выше крыши. В дом уж тащить некуда. Вот и сидят на своём, караулят. Мыши!
–Да ладно, вам… Нормальный он по виду мужик, этот Балабанов… Мало ли у кого какая теща…
–Нет, не мало!
Для меня тогдашней это казалось странным в Фаине Фёдоровне. Она никому не завидовала из молодых. К своим же ровесникам она подходила с единственной меркой – что делал человек в войну. И эта мерка часто перевешивала всю его остальную жизнь.
Но вот к концу второго года наших мучений Балабанов явился в мой кабинет и решительно рубанул ладонью воздух.
–Пишите на операцию! Надоело!
–Давно бы так, – заметила Фаина Фёдоровна и подала мне бланк – направление на госпитализацию.
Я заполнила то, что нужно.
–Только имейте в виду Шура, как честный человек, должна вам сказать: операция помогает очень многим, но не всем. Не обижайтесь на меня, если что. Всё будет зависеть от вашего иммунитета.
–А скольким помогает? -заколебался он. Фаина Фёдоровна заморгала мне обоими глазами.
–Шура, попробовать стоит!
Операция ему не помогла. Буквально через месяц после выписки из больницы гной образовался снова. Шура опять пришёл на промывания, но после четвёртой или пятой процедуры исчез. И больше не приходил. Но в тот единственный раз, когда я дома обливалась слезами в истерике, Фаина Фёдоровна рассказала мне о нём…
Странно, что почти тридцать лет о Шуре я не вспоминала. А вот сейчас спала и во сне разговаривала с ним. Убеждала его, что исчезать нельзя. Что может быть только хуже. И где-то подспудно во сне между сновидением и явью мне представлялось, что он тоже умер, и я должна его занести в список своих потерь.
Утром мне позвонила моя теперь уже бывшая заведующая. Голос её был напряжён, но тон, я заметила, был какой-то искательный. Вот уж чего раньше я в разговорах с ней не замечала. Она произносила слова отрывисто, и мне казалось, что в тон её словам покачиваются её замысловатые длинные серьги.
–Ольга Леонардовна! У нас тут небольшие перестановки. Даша не будет работать в пятой. Я замолвила за вас словечко. Вас ждёт сегодня главный врач. В четыре часа.
–А Даша где будет работать?
–Не знаю. Меня вообще это сейчас не волнует. Я слышать про неё не хочу. Мне кажется, Ольга Леонардовна, что мы с вами как работали вместе, так и дальше можем вполне продолжать. Вы согласны?