–Согласна, – сказала я.
–Тогда, пожалуйста, не забудьте, в четыре часа собеседование.
И почему-то тут же начал снова звонить телефон.
–Ольга Леонардовна! Куда вы исчезли? Где вы принимаете? Мы без вас пропадаем…
Собираясь в пятую, я достала папку со всеми моими характеристиками, аттестациями, удостоверениями. В голове у меня слегка потрескивало, будто там искрила проводка. Я думала об Олеге. Если вдруг меня возьмут на то самое место, в котором ему отказали… Как я скажу ему?
И вообще, хотела бы я продать душу дьяволу, чтобы начать всё сначала? Всё снова по кругу? Поликлиника, аспирантура, больница… Разве я смогла бы выбраться из этого круга? Наверное, есть счастливицы, у которых круг больше горизонта. А мой – ровно такого диаметра, в который входит кончик пальца, как в отверстие лобного рефлектора.
Говорят, что умирать нужно рано. Тогда ты остаёшься в памяти тех, кто тебя любил и знал не старой развалиной, а бодрым человеком, которого ещё жалко. Интересно, если бы это случилось, парень с широкими плечами пловца, по имени Володя, почувствовал бы радость? Удовлетворение? А Виолетта? А Моряк? А Балабанов? Или все они где-то там стали мудрыми настолько, чтобы чувствовать только печаль?
На детской площадке кричали дети. Осторожно на своей машине я вывернула на улицу и вдруг увидела, остановившись на перекрёстке, что на обочине на углу зацвела вишня. На стороне ближе к солнцу цветы уже распустились, а на теневой ещё замерли в бутонах. Вишня стояла вся белая, и от цветов кудрявая. И почему-то она напомнила мне Фаину Фёдоровну.
Я приоткрыла окно. В салон ворвался задорный весенний воздух. Включила радио, там опять крутили мою любимую и безымянную для меня песню. То ли девушка, то ли парень – на слух не отличишь, пели по-английски о любви.
Молодым это не объяснить, а люди моего возраста меня понимают – между тридцатью и шестидесятью на самом деле разницы мало. Тебе просто дают испытание временем. Испытание временем, морщинами и тугоподвижностью суставов. Всё остальное, не считая сосудов, остается прежним. И твой характер зависит только от них. Если судить по ощущению молодости, сосуды у меня – прекрасные. И печень тоже. Я открыла пудреницу, проверила, правильно ли накрашены глаза и осталась довольна.
Что ж, женщины в случае опасности имеют право сдавать мужчин. Это необходимость и бонус за все сложности отношений от беременности до развода.
Олег молодой, думала я. Когда-нибудь, да всё равно устроится. А мне в моём возрасте не стоит разбирать. Если возьмут в пятую – нужно идти. Если бы взяли его, а не меня – он бы точно пошёл.
Меня немного колотило. Новый костюм оказался слишком лёгким для такого времени. И блузку я надела легчайшую, офисно-белую. Не хотелось подниматься наверх за пальто. Я крутанула ручку отопления. Вот не возьмут меня на работу, придётся экономить на бензине, – мелькнула мыслишка. А я ведь не люблю экономить. Хотя теперь мне кажется, что я всю жизнь экономила на чувствах. Но неужели же теперь начинать транжирить их по-глупому?
Олег…
Мне стало грустно. Я выехала со двора.
Когда я была студенткой, я, конечно, знала, что где-то существуют загадочные и очень смелые люди, которые не просто недовольны жизнью, но недовольны тем, что называется «общей обстановкой в стране». Мне даже рассказывали, что однажды под праздник 7 ноября такие люди разбросали в нашей институтской аудитории пачку листовок с критикой, страшно сказать, КПСС. Потом ходили слухи, что это сделали трое ребят с четвёртого курса. Их всех быстро поймали. Одного посадили, а двое других слёзно раскаялись, и их отпустили. Мне казалось, что я никогда не буду способна на такое.
Я слышала о каких-то особых молодых людях, которые выпускали какие-то альманахи и сидели на Красной площади, когда я ещё училась в школе, а наши танки ехали по Праге. Я боялась обо всём этом думать. Я не знала, плохо это или хорошо – и то, что танки ездят по чужой столице, и то, что какие-то люди сидят на Красной площади. Меня оберегали родители, а я интуитивно оберегала их. Больше всего на свете я боялась, что меня посадят, и тогда им придётся носить мне передачи, их за меня будут стыдить, прорабатывать на собраниях или даже выгонят с работы, и из-за меня они будут голодать. Для меня самой было удивительно, как я тогда всё-таки отважилась не пойти собирать веточный корм? Очевидно, была во мне какая-то струнка простой человеческой порядочности. Может быть, Чехов, а может весь строй институтского образования стояли за моей слабой душонкой и внушали, что больных нужно лечить, а не заниматься глупостями.
И надо сказать, к середине второго года моей работы от меня отстали. Меня перестали ругать за выписанные больничные, за очереди в коридоре (кстати, очереди стали меньше). Меня старались не замечать, а мне только это и было нужно. Думаю, что наше с Фаиной «неповиновение» по-прежнему не нравилось нашему руководству, но если бы нас продолжали ругать на каждом собрании, получилось бы, что с нами ничего невозможно сделать и это могло послужить неправильным примером и другим докторам.
Правда перед праздниками работники других кабинетов хвастались приобретениями, выделяемыми профкомом, читай, начальством. Кто-то торжественно тащил домой хрустальную вазу, кто-то – импортную кофту, кто-то несколько метров кухонной клеёнки. Нас никуда не приглашали, ничем не одаривали, ничего нам не продавали. Фаина Фёдоровна, видя довольные лица товарок, только морщила носик:
–У дочки всё есть, а мне такая ерунда не нужна.
Я тоже проходила по коридору к себе в кабинет ничем таким не интересуясь. К тому же больные и сами дарили мне кое-какие подарки. Во всяком случае, хрустальных вазочек для варенья у меня до сих пор стоит в шкафу столько, что хоть неси в комиссионку. Я думаю, хрусталь скоро опять вернётся в моду – выставлю тогда вазочки на стол, как в магазине, иваренье по очереди буду в каждую накладывать. А может быть буду стоять в немодном и старом плаще, как у Фаины Фёдоровны, где-нибудь на углу возле магазина, и передо мной на перевёрнутом ящике, покрытом газетой, будут сиротливо пылиться для продажи хрустальные свидетели вылеченных гайморитов, отитов и ларингитов.
Как оказалось, родители догадались вместо «Скорой» позвонить Фаине Фёдорове. Отец съездил за ней и привёз её к нам на такси.
Фаина Фёдоровна быстро разделась у нас в коридоре, будто пришла делать укол, и оказалась на пороге моей комнатушки в шерстяном бордовом платье с заколотой у ворота брошкой: чёрный металлический жучок с красным камушком-спинкой. Она остановилась в проёме двери и по-деловому оглядела меня, устроенный мной кавардак в комнате и потёки воды на полу.
Я тоже уставилась на неё, не понимая, зачем она здесь и откуда взялась. Мой нос, глаза, рот – всё одновременно и болело, и было уже нечувствительным к боли и слезам. Я перестала чувствовать себя человеком и человеком разумным. Я превратилась в какую-то безмозглую, раздувшуюся и вялую субстанцию, во что-то вроде дохлой медузы, только вместо воды я была насыщена горем. Горем моим, как я сейчас понимаю, была не любовь. Оскорбление, обман, банальное использование меня, как тела, а может ещё и как бесплатную помощницу по хозяйству. Но мне тогда это казалось любовью. Такой банальной и знакомой формулой: я его люблю, а он меня – нет.
–Ольга Леонардовна! – сказала Фаина строго.
Я никак не ожидала её увидеть. Я её почти ненавидела за то, что она была свидетельницей моего горя, моего унижения, была его пусковой точкой. Как и большинство людей, я тогда спутала причину и следствие. Ведь истина же, что гонцов, приносящих плохие вести, не любят. Но когда она появилась на пороге моей комнаты, мне сразу вспомнился не Сергей, не её рассказ о фотографиях на почтамте, а наш поликлинический коридор, очередь из больных, кабинет. Мгновенно в моей памяти пронеслись все сколько-нибудь тяжёлые или запутанные случаи из практики последних дней. Я подумала, что случилось ещё что-нибудь ужасное с кем-нибудь из больных, и она хочет меня предупредить. Самым ужасным из всех был тогда Балабанов.
Ожидание какого-то ещё большего несчастья подавило во мне впечатление моего собственного непереносимого горя, я перестала реветь и начала вдруг икать. И я не ошиблась.
Она, увидев, что я её узнала, сказала строго:
–Ольга Леонардовна, когда вы уже ушли, явился Балабанов. Он вас искал по срочному делу.
Я поднялась с пола, из той лужи, в которой сидела, когда отец окатил меня водой. Меня вдруг затрясло от холода. Мои юбка, кофта, чулки, трусы – всё было мокрым.
–Он умер?
Она даже отпрянула.
–Как он мог умереть, если явился сам?
Я поняла, что сморозила глупость. Это мне помогло.
–Что ему надо?
–Он сказал, что у него билет, и он завтра уезжает, но вдруг его осенило, что не худо было бы поговорить с вами. И он пришёл. Но вы уже убежали.
–Куда он едет? – Я подумала, что Балабанов всё-таки решил переменить место обитания.
–В Киев.
–Чего ему там делать? Там сложнее устроиться, чем здесь. Впрочем, водители везде нужны, – Я обхватила себя руками и стала икать ещё чаще, задерживая дыхание, чтобы не икать. Я не понимала, неужели она пришла из-за Балабанова?
–Кто-то ему дал адрес врача – гомеопата. Там, говорят, гомеопаты хорошие. Он хотел с вами посоветоваться.
Я села на ближайшую от меня табуретку.
–Господи! – сказала я, отряхивая подол трясущимися руками. – Колдуны, куриный помёт и гомеопаты. Лучшее средство для лечения хронического риносинусита. Так ему и скажите.
–Я так уже и сказала.
–Да. – Я вдруг увидела, что творится вокруг меня, осознала в каком я виде, и не представляла, как мне дальше себя вести и что делать.
Мы обе смотрели друг на друга. Она стояла, а я сидела, и у меня не хватало ума пригласить её сесть. Из меня будто стала куда-то исчезать, та водянистая раздутость, которая делала меня не человеком, а медузой. Я снова ощутила себя собой, но безнадёжно больной и слабой. И тут я почувствовала, что могу вот прямо сейчас, сию минуту, грохнуться в обморок, и чтобы не упасть я тихонько стала сползать со своей табуретки на пол. Кружилась голова и хотелось вырвать. Поплыли круги перед глазами…