–Не дам салфетку. – Она скомкала марлевый комок. -Привычка у меня осталась ещё с того времени – следов никаких нигде не оставлять. А привычка, как известно, вторая натура, – она усмехнулась. – С одной стороны – и не страшно уже ничего, какие мои годы, я жизнь прожила. Но привычка… Я уж головой и не думаю, руки сами делают… – Она открыла свою старую сумку и спрятала туда салфетку, в самую глубину.
–А про любовь этого Сергея вы себе сами всё придумали. Сказку старались сделать былью. Сыграли, как мой внук говорит, в одни ворота.
Я будто заново увидела Сергея. Его лицо, его руки, вот мы идём по улице, как муж и жена, он несёт сумку с рынка. Вот он ест, торопится за завтраком, почти не жует и сразу глотает. Он исчезал, не заботился обо мне, был скуповат. Эти его веснушки, вечно растянутый в улыбке рот и тёмные колючие точки на серо-зелёной радужке глаз. И голос какой-то надтреснутый. А уж наша постель с изматывающей постоянной борьбой… Но тогда почему мне казалось, что я его люблю?
–Вы просто думали, что он – ваш. Что он стал вашей жизнью, как ваши родители, как ваша профессия, как всё ваше прошлое. Вы думали, что он стал вам родным. И вы хотели отдать ему самое лучшее, что у вас было – всё ваше будущее. Я ведь видела, как вы старались. Уставали, похудели вся… Да только зря вы ради него старались. Вы ведь на самом деле другого кого-то должны были любить. А другого у вас не было. Сколько раз я видела в жизни: одного убьют, девчонка за другого выйдет. И кажется ей, что любит она, этого, другого, и кажется ей даже, что лучше он, этот новый, чем убитый. А только всё равно у неё жизни с ним нет. И мучается она, и сказать никому ничего не может, и знает она, что сама виновата, зачем выходила …
Она была права, Фаина Фёдоровна. Да, мне хотелось, чтобы у меня была моя семья, мой мужчина. Только мой. Чтобы вместе ходить по магазинам, чтобы вместе готовить еду, вместе спать, обнявшись. И за какие-то несколько месяцев я вросла в эту свою идею, признала Сергея своим, приспособилась к его недостаткам, к его скупердяйству, к исчезновениям. До того приспособилась, что считала их тоже своими. Я хотела штамп в паспорте. Пусть кто-то говорит, что штамп ничего не означает, что он только всё портит, что люди из-за штампа перестают беречь друг друга. Может быть и так. Изменяют и со штампом. Только когда он есть, этот штамп – то право на твоей стороне. А право всё-таки очень много значит для женщины. Только одна была во всей этой высокой башне умопостроений загвоздка.
–Что же в таком случае, было у меня с Володей?
Фаина помолчала, поглядела на меня как-то по-молодому, искоса.
–Я от мужа детей родила, – сказала она. -Я для него всё делала, и по хозяйству, и в постели. И он для меня всё делал. Мы с ним восемь лет прожили. Говорили про нас: «душа в душу». А потом, когда его убили, вдруг пришла ко мне любовь. А лучше бы и не приходила.
Я даже отпрянула.
–Как это? К кому? Неужели к этому однорукому подонку, что вас насиловал?
Она усмехнулась кривовато, будто лицо у неё было поражено параличом.
–Ещё чего. Скажете тоже… – Её лицо вдруг распустилось и стало опять добрым, почти старушечьим. -Есть чувство положительное – вот я как это называю. -Она не смотрела на меня. Она вспоминала. -Я вот так мужа любила. И все думали, что любила. И он, наверное, тоже так думал. Да я и сама тоже так считала. Но только это не любовь. Любовь, она злая. Не дай бог такую настоящую любовь встретить. Она так всех перекорёжит, так перепутает… И сделать с ней ничего нельзя. Настоящая любовь это колдовство, наваждение. От неё избавляются, когда к бабкам ходят.
Мне стало вдруг неприятно и жутко, я вспомнила, как Володя гладил мне ноги.
–Кого же вы-то так любили?
Она сидела всё так же прямо, как изваяние.
–Солдатика одного. Да ведь и вы к такой чёрной любви тоже на полдороге стояли.
–Я? – Но мне её было не обмануть.
–А думаете, я не видела, что с вами выделывал этот парень, Мартынов? Любовь, Ольга Леонардовна, она не из головы растёт, а из прикосновений. Вот вы своей головой себе Сергея выдумали, а ведь любили-то вы другого.
И вдруг неожиданно вырвалось из её старческих уст.
–Вы от него кончали?
Я даже сначала не поняла вопроса.
–Что?
–Ну, оргазм у вас от его прикосновений наступал?
Я была совершенно ошеломлена. Фаина Фёдоровна знает такие слова?
Я помотала головой.
Она посмотрела на меня недоверчиво.
–Правда?
–Правда.
Она вздохнула.
–Ну, значит, вам легче было.
А я вдруг призналась ей.
–У меня и с Сергеем не всегда наступал. Даже редко наступал. Я всё время забеременеть боялась.
Она опять вздохнула.
–Ну, это-то понятно. Обычное дело у баб. Страх перевешивает. Не расслабляемся мы. Но за коленку-то – страха ведь нет?
А я вдруг сказала так важно, что до сих пор мне смешно.
–У некоторых женщин в коже коленей находятся сильные эрогенные зоны.
Фаина Фёдоровна только усмехнулась.
–Да у меня во всю жизнь нигде никаких эрогенных зон не бывало, а вот с этим солдатиком, я просто исходила вся. Он только прикоснётся ко мне, а я уже на грани. Ну, только вот стонать не могу, кругом же всё слышно, а так было сладко, что хоть криком кричи.
–А как он к вам прикасался?
–В госпитале в войну стоял гон, – сказала она. -Медсестрички, солдатики, санитарки, тыловые и радистки – в каждом углу тогда кто-то сопел, обнимался, шебуршился. В ванных и чуланах, в любом тёмном уголке люди справляли своё желание – как в последний раз за всю жизнь. У раненых, как только в сознание приходили, при виде любой санитарки, хоть старухи пятидесяти лет сразу карандашиком хрен вставал. Его на перевязку везут, а он её за руку держит, и шепчет, шепчет: «Приходи после перевязки… Отвези меня в какой-нибудь уголок, где никто не видит…» И ведь как любили! Девки говорили, что никакой боли раненые не боялись! А если кто совсем не мог, те хоть потрогать просили. Плакали прямо: «Дай». И не только за пазуху лезли. И под юбку, только повернись – и спереди, и сзади. И девки этого тоже хотели. Но ещё больше, правда, девки хотели замуж. Ловили тех, кто не женат. Особенно офицеров. Потому и подставлялись.
–И вы хотели? – спросила я.
Она сглотнула.
–Для меня это было, будто на другую планету попасть. Квартира или дом, хорошая мебель… Плита, а не керосинка… Детей растить, не работать, мужа ждать, самой не ходить никуда, кроме как с детьми и по магазинам. Для большинства это было сказкой. А я и не надеялась. Я ведь не везучая, только по облигациям и выигрываю, а по жизни – никогда.
Она замолчала и молчала долго, пока я не пошевелилась. Тогда она вдруг снова начала говорить.
-Представьте себе, он лежачий был. И не молодой уже. Скорее даже старый, опытный. – Лицо её сделалось восторженным, будто она рассказывала мне содержание какого-то особенно понравившегося ей фильма. -И я даже не знаю, что такого было в его руках. Вроде руки, как руки… Мужицкие.
–Может, мужа напоминал?
Она покачала головой.
–Нет. Нисколько. Думаю, он вообще всё про баб хорошо знал. Но факт один, – она сказала это с гордостью, -из всех медсестричек он меня одну звал, и меня одну до конца доводил. Больше никого возле него никогда не бывало. И я ни от кого больше во всю свою жизнь так не кончала. Не могу вам передать, как же хорошо мне было! Ни с кем больше, ни разу, никогда… – Она улыбалась, и я будто видела её молодой.
–Я еле сдерживалась, чтобы не кричать. А кричать мне хотелось радостно, громко, как птице весной! Я потом кое с кем из баб разговаривала, спрашивала… Никто мне про такое, как у меня, не мог рассказать. И ведь, вы подумайте, у этого мужичка позвоночник был перебит пулею. Ниже пояса. Он ног не чувствовал, ходил под себя. А как он радовался, когда я у него кончала. Я думала, может он и санитарочек тоже приходует, но нет. Они ему утку поднесут, унесут… Спасибо им говорил. А меня как увидит:
–Фаинька, подойди!
А когда подходить? Операции целыми днями, ночами, потом скорей домой, дома – дети. А он каждую минутку меня подлавливал. Куда-нибудь несусь, а он шёпотом:
–Фаинька, подойди!
Будто и не спал никогда.
И ведь я знала, что если подойду, он меня обязательно гладить начнёт. А кругом то ли спят раненые, то ли не спят… Но как на верёвке меня кто к нему тянул. Подойду, наклонюсь, а он шепчет:
–Сядь на койку ко мне. Или приляг. Я тебя одеялом прикрою, -Она смотрела на меня теперь прямо, широко раскрытыми глазами, но было видно, что видит она не меня.
–А что потом?
–Что потом… – Она вздохнула. -Война. Рана у него заживать начала. Ноги так и не восстановились, конечно. И увезли его дальше куда-то в тыл. Я и адреса его не успела узнать. Не моя смена была.
–И вы его не искали?
–Зачем? – Она теперь прилегла на свою раскладушку, на бочок, как девочка. Ручки под щёку сложила. Только губы у неё шевелились.
–У меня дети были. Не могла бы я его всё равно к себе в комнату взять. Да и перед погибшим мужем было очень стыдно.
–Но ведь это – физиология, – сказала я. -Какая же это любовь.
–Ничего вы не понимаете, Ольга Леонардовна, – она только вздохнула и перевернулась на спину. – Я потом за это и у мужа прощения просила. За любовь.
–В церкви, – вспомнила я. -После войны.
–Я даже исповедалась один раз, – сказала она. -Я ведь крещёная. Батюшка сказал, что это бес на меня напал. Только я знаю, что никакой это не бес. -Она помолчала. – И знаете что? Если бы этот наполовину парализованный сказал бы мне: «Поехали со мной!» – я бы поехала.
–И бросили бы детей?
–Нет, детей бы не бросила. Взяла бы с собой. Только чтобы никто про это здесь не узнал. А к себе не взяла бы… нет.
–А если бы муж был жив? Мужа бы бросили?
Она немного подумала.
–Врать не хочу. Не знаю.
–А когда этот человек уехал, вы сильно страдали?
Я думала, она мне расскажет, что сходила с ума. А она сказала очень просто: