— Не передавал, знаю, — отмахнулся Комов.
— Ты это контролировал?
— Ну а как же? — удивился Комов. — Обычная проверка для доверенного лица. Вандерхузе её почти выдержал.
— Гм. В том тексте сказано, что ты дал его во время факапа у Слепого Пятна. Операция "Алкиона". Тогда было жарковато. И ты тогда думал о проверках?
— Тогда? Нет, конечно, — Комов рассеянно погладил подбородок. — Пароль я дал по делу. Нужны были янтариновые стержни для генераторов. Из музея. Яша их получил. Это уже потом, когда всё кончилось, я собрался менять пароль. И тут подумал — а ведь Вандерхузе надо бы проверить. И сохранил старый, только на отслеживание поставил.
— Рискованно, — сказал Сикорски.
— Не особенно. При определённых запросах там всё сразу закрылось бы, — ответил Комов. — Но вообще он не злоупотреблял. Так, пару раз сунулся куда не следовало. Тогда встречный вопрос: он тебе сам сказал, что у него есть мой пароль?
— Нет. Это Ветрилэ. Ловкая девочка. Шерудила под самым носом у Вандерхузе, качала информацию с его компа. Вообще, крутила им как хотела.
— И при этом держала его на дистанции? — заинтересовался Комов. — Я Вандерхузе знаю, он не из той породы, кого можно долго динамить.
— Ну а что ему делать? Я ему за шашни на стороне всё оторвал бы, — Сикорски сделал характерный жест правой рукой.
— На стороне? Так он по Лене работал, — не особенно удивился Комов. — То есть это ты его к ней приставил? То-то я удивлялся. Она же совершенно не в его вкусе.
— Главное, что он в её вкусе, — сказал Сикорски. — Да ничего, привык. Слюбится — стерпится. Как выражается Евгений Маркович в таких случаях.
— Наоборот, — сказала Славин. — Стерпится — слюбится.
Лена сидела тихо — с белым лицом и слегка отвисшей нижней губой.
Григорянц тем временем изучал меню дворцовой Линии Доставки, тихо ругаясь по-армянски. Наконец, он нашёл нужную позицию и принялся набирать номер.
— Бокалы хрустальные, классической формы, — распорядился Горбовский. — А всё-таки зачем? Ах, неужели до сих пор... — он красноречиво умолк.
Рудольф на мгновение нахмурился, потом невесело рассмеялся.
— А, эти слухи... Нет. Я считаю людей, которые меня недооценивают, недалёкими. В том числе женщин. Не могу же я всерьёз тосковать по недалёкой женщине? Которая в итоге влюбилась в моего же агента?
Лена нашла в себе силы презрительно улыбнуться.
— У любой девочки из хорошей космофлотской семьи, — продолжал Сикорски, — есть дежурная байка. Про то, как она отшила парвеню из интерната. У Лены тоже есть такая байка. Про меня. Повод я ей, к сожалению, дал.
— Я, к сожалению, помню, — сказала Завадская. — Особенно букет чёрных роз в янтарине. Кто вам вообще сказал, что жёлтое с чёрным — это хорошее сочетание?
— О, наша Лена подала голос! — обрадовался Горбовский. — Гена, хочу твоего мнения. Как она сейчас построила свою психологическую защиту? Что думаешь?
— Гм, — Комов почесал нос. — Я в этом не силён... Но думаю так. Насчёт Вандерхузе — сказала себе, что не верит ни одному нашему слову. И правильно: зачем нам верить? Насчёт ног — догадалась насчёт лаксианского ключа. Сказала себе, что Горбовский с ней поиграется и отпустит. Страх боли и смерти подавляет мыслью "не могут же они". Минут через пять до неё дойдёт, что могут. Тогда включит гордость, наверное. Или всё-таки начнёт думать.
— Неплохой анализ. А что думает наш проницательный Валентин Петрович? Ау, Валентин Петрович! Я вас не слышу!
— Я, м-м-м-м... — Валентин Петрович собрался с духом. Духа не хватило.
— Вы, м-м-м-м, полагаете, что я — гадкий, отвратительный тип. Мучающий вашу племянницу. Что отлично гармонирует с моим реноме слащавого добряка и тайного интригана. Как это в мемуаре? "Репутация великого гуманиста, которую он себе долго и целенаправленно создавал". Такой, знаете ли, образ из сериала. Но, видите ли в чём уязвимость вашей гипотезы... — Горбовский щёлкнул пальцами, подбирая слова. — Это слишком накладно: корчить из себя то, чем ты не являешься. Гораздо проще изображать то, что ты есть. Как Пиц Шестой из того же мемуара. Который изображал из себя истерика и самодура, потому что в нём это было. Он, конечно, мог это контролировать. А мог и сыграть. А мог и в самом деле дать себе волю... Так вот, нет. Я не комический добряк, но к людям я отношусь хорошо. И не делаю лишнего зла. В моём положении это почти аскеза. Так вот, постройте другую гипотезу. Исходя из предположения, что всем мои последние действия... даже возмутившие вас... были рациональны и имели смысл. Итак, задача. Зачем я говорил Лене неприятные вещи, лишил её ног и позволил узнать, что её муж был к ней приставлен для слежки? Кстати, слежки за кем? Руди?
— Представить пофамильный список? — поинтересовался Сикорски.
— Пофамильный не надо. Я так понимаю, старые семьи?
— Иногда, — сказал Сикорски, — нужно знать настроения в этих кругах. Меня в этой среде воспринимают неадекватно. За мной нет трёх поколений космофлотовских начальников. Я из интерната. И всего в жизни добился сам.
— Если бы вы меньше об этом думали, — не удержалась Завадская, — это было бы не так заметно. Яша тоже интернатский, но к нему в наших кругах относятся иначе.
— Ты знаешь, Лена, как я дорожу твоим мнением, — осклабился Руди. — Так что отнесём львиную долю успеха нашего общего друга на счёт его обаяния. А оставшиеся — спишем на другие обстоятельства. Например, на множество мелких услуг, которые он оказывал известным коллекционерам.
— Мелких услуг? — Лена демонстративно хмыкнула.
— Хорошо, крупных. А также близость к Комову, а также другие возможности. Дядя Яша не только хорошо воспитан, но и практически полезен. Наша космофлотовская аристократия умеет ценить полезных людей. Особенно если они не претендуют на что-то большее, — Руди развёл руками. Пиджак опять не упал.
— Руди, — вступил Комов. — Как у тебя на плече держится эта штука? Там что, магнит? Силовое поле?
— Резинка, Гена. Самая обычная резинка, — Сикорски неприятно улыбнулся. — Цепляется за пуговицу на плече. С другой стороны липучка. Сам придумал. Я вообще люблю резинки. Они очень удобны для разных целей. А когда больше не нужны — легко рвутся.
Тихо прозвенела приёмная камера Линии. Григорянц ловко извлёк поднос с тёмной бутылкой и пузатыми бокалами.
— Мне бы льда, — попросил Комов.
— Варварство, — сказал Сикорски. — Дикарство.
— А мне вот, — заметил Леонид Андреевич, — тоже нравится со льдом. Особенно если лёд розовый, с Гугона. Но вы правы, Руди, "Алголь" со льдом несовместим. Так что давайте в классической манере. Разливайте, Арам Самвелович. Валентин Петрович, вы ведь не откажетесь?
Завадский втянул голову в плечи.
— Ну... то есть как... я вообще-то не очень... спиртное... но если вы так настаиваете...
— Никоим образом не настаиваю, но настоятельно рекомендую, — голос Горбовского налился ласковой напористостью радушного хозяина. — Коньяк очень мягкий. Как раз для вас.
— П-пожалуй, попробую, — решился архивариус.
Григорянц ловко передал бокалы. Завадский сделал вид, что отпил, и поставил бокал на подлокотник.
— Отличный коньяк, — констатировал Славин. — Дяде Яше понравился бы.
— Вы совсем не пьёте, — упрекнул Горбовский Валентина Петровича. — Сделайте хотя бы глоток.
Архивариус послушался. Коньяк обжёг рот. Потом — горло.
— Ну вот видите? Хороший коньяк — это хороший коньяк. А вы мне должны ответ на вопрос. Зачем сейчас Лена сидит здесь и страдает? Ещё раз: ищите рациональную причину. Если ответите правильно, я её отпущу, — пообещал Горбовский.
— Ну... я не знаю... Психологический тест-проба? — предположил архивариус.
— Ну наконец-то включили голову. Теперь вопрос Лене. Вы понимаете, зачем это мне понадобилось?
— Ситуация в Президиуме? — ответила Лена вопросом на вопрос.
— Бинго. Нам предстоит проталкивать через Мировой Совет непопулярные решения. Крайне непопулярные. Мы столкнёмся с личным давлением, обструкцией, шантажом. Нам будут говорить очень неприятные вещи, и не всегда это будет неправда. Я хотел посмотреть, как вы держитесь. Честно говоря — не впечатлён. Расчёт по данным ментоскопии предсказывал большую психическую устойчивость.
— Почему я должна вам верить? — слабо улыбнулась Лена.
— Потому что теперь вы в моей команде. И другой команды у вас нет. Если вы не будете верить капитану команды, вы не сможете играть. А тогда зачем вы нам нужны?
— Я как-то не предполагала, — сказала Завадская, — что повышение статуса будет мне предложено в такой форме.
— А чего вы ожидали? Букета чёрных роз в янтарине? Гена, убери блокировку ног и способность вспоминать фрагменты разговора, которые, по моему мнению, сейчас для неё лишние. По моему мнению, — повторил он. — И тревожность тоже выключите на полчасика. Ключ поймёт?
— Он сообразительный, — ответил Комов.
Лена откинулась в кресле. Мышцы лица её расслабились.
— Простите, — сказала она виноватым голосом. — Что вы говорили? Я... я не расслышала.
— Лена, да вы, похоже, дремлете, — покачал головой Горбовский. — Клюёте носом. Всё-таки мы вас достали своим занудством. В таком случае — не смею задерживать. Куда идти, вы знаете.
— Ещё раз спасибо, Леонид Андреевич, — сказала Завадская. — Я побегу. До свидания.
— Всего доброго, — ответил Горбовский. — И за супруга не волнуйтесь. Всё будет хорошо.
— Лена, подожди! А я? — забеспокоился Валентин Петрович.
— А вас, Завадский, я попрошу остаться, — сказал Горбовский так, будто цитировал что-то общеизвестное. — Или вам несимпатично наше общество?
— Ну что вы, симпатично... — начал было Завадский.
— Правда? — Горбовский посмотрел ему в глаза.
— Ну как бы ... то есть в смысле... м-м... располагайте мной, конечно... — архивариус заёрзал в кресле, ставшем вдруг чрезвычайно неудобным.
Лена вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Хорошая женщина, — сказал Григорянц, глядя в пространство. — Только самостоятельная очень.