Раз уж речь зашла об этом, скажу несколько слов о своей расе.
Вряд ли нас можно назвать украшением Мироздания. Наше происхождение постыдно, история - бесславна, культура - убога. Что до нравственности, позвольте обойти этот вопрос молчанием.
Но всё это можно было бы простить или списать на обстоятельства, если бы не тлеющее в глубинах нашего естества стремление к саморазрушению. Ничем иным я не могу объяснить выдающуюся способность моего народа вредить самому себе и заводить врагов повсюду. Даже сейчас, когда история подарила нам - отобрав всё остальное - шанс начать всё сначала, наш злосчастный род успел запятнать себя новыми низостями, поразительными как своим бесстыдством, так и своей глупостью. В особенности это касается Панкийского предательства, когда несколько почтенных семейств переметнулись к пустотникам, выдав им секреты Республики. Признаться, я отдавал приказы об уничтожении их стаи с совершенно особенным чувством. Нашу расу может спасти только селекция - и я рад, что положил начало этому благотворному процессу.
Закончу всё же на оптимистичной ноте. Вопреки всему я полагаю, что наш народ небезнадёжен. Если в каждом поколении уничтожать всех идиотов, трусов, лжецов и предателей (разумеется, вместе с потомством), то лет через пятьсот наши потомки, быть может, заслужат право называться цивилизованными существами. Нашим вожакам моя точка зрения известна. И хотя это мнение бездетного старика, оно встретило определённое понимание. Хочется верить, что оно когда-нибудь возобладает, и мы сами начнём очищение, не дожидаясь того, что люди - или не люди - уничтожат нас всех за какую-нибудь очередную подлость.
Итак, я был рождён в сто первом году Галактической эры. Как я уже сказал, я никогда не видел родины. Впервые я открыл глаза уже на Земле. Моим первым воспоминанием был рассвет над Гератом. Вторым - экран головизора, когда я впервые смог самостоятельно войти в БВИ. Тогда же я решил, что единственное занятие, стоящее потраченного на него времени - это работа с информацией. Ничто в моей последующей жизни меня в этом не разубедило.
Высшее образование я получал в Звенигородском университете и стажировался в МЛУ на Большом Сырте. Тогда я был молод, зубаст и увлечён земной литературой. К сожалению или к счастью, эта страсть была не взаимна. Музы, наверное, сочли меня слишком дерзким псом. Мой первый и единственный роман - не хочу вспоминать даже название - был справедливо осмеян теми немногими, кто вообще обратил на него внимание. Сейчас я понимаю, что со мной обошлись даже слишком деликатно. Но тогда я воспринял непризнание как катастрофу. Подлинное значение этого слова мне пришлось узнать - как и всем нам - гораздо позже. Но тогда это был для меня крах всех надежд.
Однако я не бросил литературу, хотя и отступился от творчества. Осознав собственную бездарность, я - как и многие другие в аналогичной ситуации - перешёл от практике к теории. Несколько удачных статей о герменевтике и сравнительной семасиологии отчасти примирили меня с собой и своими скромными дарованиями.
Не знаю, благодаря ли этим статьям или каким-либо иным обстоятельствам, но я получил job offer - позволю себе этот вульгаризм из нашей эпохи - от Института Бромберга, общественной организации с неоднозначной репутацией.
V
Впоследствии мне случалось задаваться вопросом, почему же я это предложение всё-таки принял - и какого рода душевный импульс подвиг меня на это. То, что мне удаётся воскресить в памяти - неперегоревшая обида на собственное бессилие, инфантильный вызов обстоятельствам, а также какое-то смутное ощущение необходимости, даже предопределённости этого шага. Вполне допускаю, что последнее мне помстилось задним числом. Я убеждался неоднократно, что память как таковая, и особенно память о себе - не более чем род вымысла, хотя и основанного на фактах (как и всякий вымысел), но отнюдь не передающего их такими, каковы они суть. Как и наше "я", которое можно с полным на то правом именовать плодом воображения - что не отменяет его реальности. Сколь угодно относительной и всё же имеющей место и право быть.
Могу сказать с уверенностью лишь одно. Я стал сотрудником Института не потому, что разделял цели его создателей. Скорее даже - вопреки им.
Институт был основан учениками и последователями некоего Айзека Бромберга. Я не успел пообщаться с ним лично, но читал некоторые его тексты. Сам он именовал себя историком науки. В его обширном архиве и в самом деле можно найти несколько работ на эту тему - на мой вкус, довольно неряшливых по части доказательств, но интересных в части гипотетической. Истинным же предметом его интереса были секреты - или то, что ему таковыми казалось. Он посвятил жизнь разысканиям и разоблачениям. То же завещал своим ученикам и последователям, которых у него нашлось на удивление много.
Как я теперь понимаю, у Бромберга было недурное чутьё на определённую проблематику - при полнейшей неспособности её по-настоящему осмыслить. Похоже, он сам это осознавал, но не мог принять. Это вызывало в нём бессильную ярость. Полагаю, именно это чувство, спроецированное в интеллектуальную плоскость, и создало Институт как таковой - или, по крайней мере, предопределило его атмосферу.
У меня нет намерения очернять детище Бромберга. В конце концов, работа в Институте была лучшим временем моей жизни. При желании - и я охотно признаю, что оно у меня есть - я мог бы представить и само учреждение, и его сотрудников в самом благоприятном свете. Но я не могу полностью абстрагироваться от своей professional competence. Если же подходить к данному вопросу с этой стороны, то придётся признать: Институт занимался тем, что мы здесь, в Республике, называем подрывной деятельностью.
Конкретнее. Сотрудники Института раскапывали факты, бросающие тень на земную власть и земные порядки, а потом предавали их огласке. Они не останавливались даже в тех случаях, когда добытая информация угрожала отношениям Земли с другими расами или могла причинить иной ущерб. Им хотелось наказать "систему", причинить ей вред, нанести рану. Ну или хотя бы царапину.
У большинства из них эти желания сочетались с абсолютной убеждённостью в том, что никакие действия Института не могут ни на что повлиять в принципе. Я бы сказал: никто не верил в прочность земных устоев так, как они, считавшие себя непримиримыми антагонистами таковых. Впрочем, они и не причинили им никакого вреда. Земную цивилизацию убили совсем другие люди.
Главными предметами ненависти (и всепоглощающего интереса) институтских сотрудников были две организации - КОМКОН и ДГБ. Обе занимались примерно тем же, чем у нас - Комитет Защиты Конституции и Служба Информации и Прогнозов, с поправкой на земные масштабы. Соответственно, венцом мечтаний любого сотрудника Института было сорвать операцию КОМКОНа или ДГБ - или обессмыслить её результаты. Это был именно венец мечтаний: нечто недостижимое, но именно поэтому бесконечно желанное. По легенде, это однажды удалось самому Бромбергу - он вроде бы предотвратил какое-то очередное КОМКОНовское злодейство. Я заинтересовался этой историей; увы, самое поверхностное знакомство с документами показало, что Бромберг воспользовался информацией, слитой ДГБ.В Впрочем, я догадывался, что Институт используется службами безопасности для своих игр - в чём и состоял hidden reason его существования.
Но мне тогда всё это было безразлично. Да, я хотел знать то, чего не знают другие. Но я никогда не считал это правом, за которое стоит сражаться. Я не страдал той смехотворной умственной горячкой, которую люди называют "потребностью в справедливости" или "чувством внутреннего протеста". Принимая систему в целом и пользуясь её благами, странно и нелепо отвергать её из-за какой-то отдельной частности. Это касается и пресловутого "права знать правду". Вообще говоря, любые принципы имеют свою цену - и теряют всякий смысл, когда их соблюдение начинает обходиться слишком дорого.
Так я думал тогда. Теперь, по прошествии жизни, я в этом совершенно уверен.
VI
Институту Бромберга я обязан тремя знакомствами.
Во-первых, с институтским архивом, полном интереснейших документов разного уровня достоверности. На них я, что называется, отточил зубы.
Во-вторых, с методиками глубокого погружения в информационный поток. Это впоследствии очень помогло мне на новом поприще.
И, наконец, в третьих - с Майей Глумовой, которая стала моим учителем, наставником и ближайшим другом.
Несколько слов о наших отношениях. Не помню кто - кажется, Строгов - сказал, что настоящая дружба между мужчиной и женщиной невозможна без крохотной доли телесного отвращения. В нашем случае эту роль сыграл межвидовой барьер. Не скрою, в иные дни (или ночи) я горько сожалел о существовании этой невидимой и несокрушимой стены, разделяющей нас. Не знаю, случалось ли Глумовой испытать нечто подобное - хотя я почти уверен, что да. Но, так или иначе, невозможность физической близости стала залогом и платой за единство душ, редко встречающееся в нашем несовершенном мире. Другими словами - мы увлечённо работали вместе.
Теперь несколько слов о том, как связались наши судьбы.
Подавляющее большинство работников Института когда-то были его клиентами - то есть людьми, обращавшимися за помощью. Обычно речь шла о попытках раскрытия какой-то тайны. Чаще всего - тайны личности или чего-то в этом роде. Глумова не была исключением. Она разыскивала сведения о неких сотрудниках Института Исследований Космической Истории, авторах книги "Пять биографий века": к ним у неё были, что называется, личные счёты. Ей не смогли помочь, но деятельность Института Майю заинтересовала.
Второй раз она обратилась в Институт через несколько лет - на этот раз для передачи документов. Она подарила Институту свою переписку с Максимом Каммерером - популярным журналистом и внештатным сотрудником КОМКОНа, то ли погибшим, то ли исчезнувшим в 127 ғ. при странных обстоятельствах. Переписка не содержала ничего особенно интересного, но благодаря ей удалось зафиксировать нестыковку в официальной версии неких событий (увы, не помню подробностей). Принесло ли это кому-нибудь пользу? Быть может. Глумовой это было безразлично. Её, как я думаю, интересовало, как именно Институт распорядится её даром. То, как сработали сотрудники Института, её, похоже, удовлетворило. Так что по прошествии года Глумова приняла решение о смене места работы.