К моменту нашего знакомства она заведовала институтскими архивами, и, кроме того, вела целый ряд исследовательских направлений. Репутация у неё была не вполне однозначная, но все сходились на том, что Глумова редко ошибается.
Неудивительно, что меня направили на собеседование именно к ней.
Я закрываю глаза и вижу эту сцену как наяву. Небольшой тёмный кабинет, заваленный хламом. Светящийся экран головизора. Маленькая женщина с седой косой, аккуратно уложенной вокруг головы. Большие серые глаза, слегка вздёрнутый нос, сильные руки с тонкими пальцами. Над правой бровью - едва заметный шрам.
На мою внешность она не отреагировала. Обычно реакция всё-таки есть, я чувствую такие вещи. Глумовой это было абсолютно безразлично. Она дала мне коврик, чтобы я мог сесть. Если б я был рыбой, она, вероятно, предложила бы мне аквариум. Но не изменила бы в нашей беседе ни слова.
Она спросила, что я сейчас думаю о своих статьях по семасиологии (я смутился и промямлил какую-то глупость). Потом - чем бы я хотел заняться. Когда я нанёс достаточно околесицы, она прервала меня словами:
- Сначала изучите нашу систему архивов. Потом продолжим.
Следующие полгода я с наслаждением рылся в самых пахучих информационных отбросах, какие только можно найти в открытом доступе.
VII
Майя была куратором моего первого проекта. Мне доверили подготовку издания воспоминаний дочери Ёшинори Менакера. Они представляли из себя объёмистую, многоречивую сырую массу фрагментов, которую я должен был организовать в понятное целое. Тогда мне казалось, что я блестяще справился с этой задачей. Хотел бы я посмотреть на свой труд сейчас - но увы, на моей панельке он не сохранился.
Вторым моим проектом, более перспективным...
(VIII - X)
Здесь были воспоминания о нашей совместной работе. Поразмыслив, я их удалил. Мне трудно передать и больно вспоминать ту атмосферу интеллектуальной авантюры, приключений мысли, в которой я жил - и без которой тогда не мог и помыслить себе настоящей жизни.
Более того. Если бы я смог донести до читателя хотя бы тень моих чувств, это вызвало бы у него отторжение. Наш скудный быт и примитивные общественные отношения не предполагают роскоши свободного мышления. Может быть, наши отдалённые потомки смогут когда-нибудь достичь того уровня безопасности и комфорта, которые делают возможным настоящее упоение возможностями разума.
Если, конечно, они выживут. Сейчас это не вполне очевидно.
XI
Считается, что говорить о чувствах - своих или чужих - тяжело. Это суждение отчасти справедливо, однако не обозначает подлинную проблему. Трудность не в том, чтобы понять другого или даже самому пережить понятое. Проблему представляет план выражения. Даже земной язык слишком груб для передачи оттенков отношений, а здесь важны именно оттенки. Чуть другой скос малозаметной грани - и весь кристалл сияет иным светом.
Вооружившись этими оговорками - так себе оружие, но другого у меня нет - я попытаюсь сказать нечто о тех вещах, отношение к которым определяло для Майи Глумовой всё. Во всяком случае, на протяжении нашего знакомства это было так.
Перечислю это. Первое: КОМКОН. Второе: Лев Абалкин. Третье: грядущая катастрофа.
Начну с КОМКОНа. Проще всего сказать, что Майя Глумова ненавидела эту организацию, как и всё с ней связанное. У неё были к тому достаточным причины: КОМКОН разрушил её жизнь, лишив сперва возлюбленного, а потом сына. И тем не менее, назвать её чувства ненавистью было бы даже не упрощением, а просто ложью. Она считала КОМКОН злом, но злом неизбежным. Чаще всего она сравнивала эту организацию с лондонской или парижской бойней XIX века - учреждение отвратительное, но необходимое. Скажу больше: она считала работу КОМКОНа близкой к идеалу - в чём, очевидно, заблуждалась. Тем не менее, она неоднократно утверждала, что эта организация действует настолько продуманно и гуманно, настолько это вообще возможно ceteris paribus. Её претензии адресовались скорее тем самым "прочим равным условиям" - то есть земным властям и земному обществу. Не буду излагать эти претензии подробно: в нашем положении они выглядят чрезмерными и смешными. Однако в ту пору всё виделось иначе.
Далее, Абалкин. Насколько рациональным было её отношение к предыдущей теме, настолько иррациональным оно было к этой. Если говорить просто: она была убеждена, что её первый - и в каком-то смысле единственный - возлюбленный жив. Она увлечённо собирала любые свидетельства, прямые или косвенные, подтверждающие эту гипотезу. При этом она не надеялась на встречу с ним или хотя бы на сеанс связи. Глумова была столь же сильно уверена, что это невозможно. Ей нужно было одно: твёрдо знать, где он и что с ним. Ради этого она жила и работала.
Наконец, катастрофа. Глумова была убеждена, что земную цивилизацию ожидает испытание, которого она не выдержит. В этом она была права, хотя опасность видела совсем не там, откуда она пришла. Майе мерещилось столкновение с какой-то запредельной космической силой, всеохватной и необоримой, которая уничтожит Землю за её грехи. Она неоднократно сетовала на глупость, ограниченность и самодовольство человечества, на его неспособность "понять других".
Я слушал это с разинутой пастью: уж я-то знал, насколько ограничены нечеловеческие расы, и насколько мало они хотят и могут понимать хоть что-то, что не входит в узкий круг их представлений. При этом они все были ужасающе самодовольны. Люди, напротив, прилагали огромные усилия именно для того, чтобы понять и простить даже самые подлые, гнусные и дикие поступки, совершённые по отношению к человечеству или его представителям. Признаться, иногда меня это выбешивало. С другой стороны, я видел - не понимал, но видел - что земляне правы. Их всепонимающая доброта в конечном итоге оказывалась более продуктивной, чем моя звериная жажда справедливого воздаяния.
Теперь я осознаю, что доброта и понимание - привилегии силы. Обладающий абсолютным преимуществом должен быть мудрым и снисходительным. Оказавшись в иной ситуации, люди изменились. То, что мне казалось слюнтяйством и всепрощенчеством, было плотиной, сдерживающей океан первобытных инстинктов. Поразительно, что людям некогда удалось построить эту плотину. Но когда новая реальность её сокрушила, мало не показалось никому. О том свидетельствуют те чувства, которые испытывают местные расы к потомкам землян. Например, пустотники используют для обозначения людей описательное выражение, переводимое как "добивающиеся своего любой ценой". В письменности Прайлы иероглиф "человек" записывается двумя значками, один из которых означает "ум", а второй - "смерть". Как именуются люди на языке аборигенов Весты, вы, вероятно, знаете и без меня.
Заслужили ли люди подобное отношение к себе? Да, вполне заслужили. Например, кое-какие моменты событий на Прайле смутили даже меня.
К счастью, я научился забывать подробности.
XII
Информация попадала в институтские архивы самыми причудливыми и странными путями. Рукопись книги, которую вы прочли, попала к нам самым обычным способом, по почте. Необычен был отправитель, а также момент времени.
Лена Завадская никогда не имела никаких дел ни с Институтом, ни - тем более - с Майей Глумовой. Отношения между Леной и Майей я бы определил как крайнюю степень взаимной неприязни, не переходящей в открытую вражду только из-за отсутствия повода к таковой.
Что заставило её переслать этот файл именно ей - вопрос, обречённый остаться без ответа. Во всяком случае, для меня: не знаю, к каким выводам пришла Глумова, если у неё осталась такая возможность.
Что касается авторства. Майя считала, что эпилог написан самой Завадской. Это мнение основывалась на весьма серьёзных аргументах и соображениях, включая компьютерный анализ. С другой стороны, те же программы позволяли недурно имитировать стиль. Я попробовал и убедился, что после нескольких обработок опознать настоящего автора практически невозможно.
С основным текстом всё обстоит ещё сложнее. Мы так и не смогли обнаружить сколько-нибудь релевантные тексты Якова Вандерхузе, которые позволили бы однозначно атрибутировать книгу. Нет уверенности, что она не подвергалась компьютерной обработке. Ошибки, опечатки и стилистические погрешности могли быть внесены сознательно. В общем, как выражалась Майя в таких случаях, "дело ясное, что дело тёмное".
К сожалению, мы не могли обратиться с вопросами к Лене. Через семь минут после пересылки файла она сделала себе смертельную инъекцию в шею. Майя по этому поводу сказала, что след от инъекции испортит внешний вид на похоронах. Она ошиблась. Лена оставила завещание, в котором запретила какие-либо манипуляции со своим телом, кроме одной-единственной - уничтожения. Она потребовала сжечь его выстрелом из скорчера. Никаких объяснений своему поступку она не дала.
Её воля была исполнена. Насколько мне известно, посмертного ментоскопирования не было. О чём думала Лена перед смертью, не узнает никто и никогда.
О причинах её поступка говорили много и долго. Наиболее популярной среди обывателей была версия категорического несогласия Лены с "линией Горбовского", как тогда это называли. Эта версия была хороша всем, кроме одного: никто не мог сказать, в каком именно вопросе Завадская и Горби разошлись настолько сильно. В Институте предполагали, что речь шла о каких-то тайных и зловещих планах. Странно, однако, что Завадская даже не попыталась сделать их достоянием общественности, хотя такие возможности у неё были.
Вопреки обыкновению, ни Глумова, ни другие сотрудники Института даже не рассматривали гипотезу ликвидации. Возможно, напрасно. Однако стилистический диссонанс с обычными методами КОМКОНа и ДГБ слишком уж бросался в глаза. С другой стороны, поступок Завадской, при всей его эксцентричности, не выбивался из образа - если вы понимаете, о чём я.
XIII