— Как я и опасался, у нее воспаление легких. А ведь она так худа и так стара! — Пощупав лоб старухи, он продолжал: — У нее жар. Его порождает сгущение неочищенных влаг, которое сейчас происходит в ее теле. Оттого-то ее мозг поражен бредом и она не понимает, что мы ей говорим. Завтра или послезавтра наступит кризис. Во время кризиса влаги сварятся, и ей сразу станет лучше или же… — Тут он отвернулся и тихо закончил: — Или же она быстро умрет.
— Болезнь, — заговорил он, опять наклонившись к больной, — гнездится в легких. А кости ноги пока продолжают заживать. Надо почаще менять подстилку из шерсти, чтобы ей было сухо лежать. Я помогу вам с Праксифеей, если нужно будет ее повернуть.
Праксифея поджидала их в перистиле.
— Целительные силы природы, — сказал Гиппократ, — велики в теле Фенареты. Ей стало немного лучше. Но скоро должен наступить кризис в воспалении легких — и тогда мы будем знать наверное. Боги могут оказаться милостивы к ней, как они оказались милостивы ко мне, ниспослав двух таких помощниц, как вы.
— Боги помогают тому, кто сам себе помогает, — заметила его мать.
Гиппократ прошел по перистилю и свернул в экус, где любил сидеть в свободное время. Все жилые комнаты располагались в ряд по одной стороне дворика. Справа от главной спальни, которая называлась таламус, где сейчас лежала Фенарета, находилось обширное помещение гинекея, а слева — экус, комната для приема гостей. Дальше налево, за экусом, была кухня, а за ней — укромное отхожее место. Жилые комнаты выходили на южную сторону солнечного дворика, от которого их отделяли лишь колонны перистиля. Крыша перистиля защищала широкие дверные проемы от прямых лучей жаркого солнца.
Праксифея кивнула Дафне, и они направились в кухню. Там Праксифея зажгла сухой камыш в очаге от огонька масляного светильника и повесила над вспыхнувшим пламенем железный котелок. Через несколько минут она уже наливала в миску разогретую похлебку.
— Вот отнеси ему, — сказала она, передавая миску Дафне. — И немножко поболтай с ним. Надо же и тебе отдохнуть. Я посижу с Фенаретой, а твой раб приготовит ужин.
Дафна отнесла дымящуюся миску в экус и поставила ее на табурет перед Гиппократом.
— Твоя матушка велела тебе съесть похлебку, а мне приказала последить, чтобы ты не дал ей остынуть.
Он посмотрел на нее.
— Не знаю, как благодарить тебя за твою помощь. Ты помогла нам гораздо больше, чем принято помогать таким дальним родственникам.
— Я делала это охотно. — Дафна посмотрела ему прямо в глаза и на этот раз не отвела их.
Какое-то неведомое чувство обожгло Гиппократа, как в тот раз, когда он открыл дверь и внезапно увидел ее. Вот и тогда она так же смотрела на него, и ее глаза, казалось, что-то говорили ему.
— Я никак не могу разобрать, какого цвета твои глаза, — сказал он. — Я пытаюсь решить это со времени нашей первой встречи на вилле Тимона. Тогда мне показалось, что они синие. Теперь я сказал бы, что они зеленовато-карие.
Он вышел во дворик, отломил веточку платана и, вернувшись, подал ее Дафне.
— Когда я был маленьким, я называл эти бутоны кошачьими лапками. Мохнатая оболочка уже лопается, и скоро появится цветок — золотисто-коричневый с легким зеленым отливом. Твои глаза примерно такого же цвета.
— Это очень интересно, — сказала Дафна, но ее щеки залил румянец. — Ты считаешь, что врач должен все точно определять, не так ли? А потом записывать каждую подробность о больном и выбрасывать ее из головы?
— Некоторых вещей я не забываю, — сказал он, но ему больше не удалось посмотреть ей в глаза, потому что она отвернулась.
— Расскажи мне историю этого дома. Он такой просторный и, кажется, такой старинный… Но только прежде сядь и съешь свою похлебку.
Он послушался, но, обжегшись, отставил миску.
— Да, дом этот построен в старину, и о нем рассказывают много всяких преданий. Он принадлежит роду Гераклидов уж не знаю сколько поколений. Здесь в Галасарне есть храм Геракла. Как ты, наверное, помнишь, Гомер рассказывает, что после разграбления Трои богиня Гера разгневалась на Геракла и, когда он отплыл на родину, послала ему противные ветры, так что он попал на Кос. Он жил здесь, после того как убил царя Еврипила, и женился на его дочери.
Гиппократ умолк и с улыбкой посмотрел на Дафну.
— Продолжай же, — сказала она, как маленькая девочка, заслушавшаяся сказки.
— Ну, нам известно только то, что в Галасарне живет много людей, принадлежащих к роду Гераклидов и утверждающих, что Геракл был их предком. Точно так же асклепиады Сирны и Книда утверждают, что происходят от Асклепия. Фенарета была единственным ребенком в семье и жила в этом доме с отцом и матерью. Ее отец командовал кораблем во флоте царицы Артемисии Галикарнасской и сражался против греков на стороне Ксеркса. Он был ранен стрелой, его привезли домой еще живого, и он умер в этом таламусе. Фенарета тогда как раз вышла замуж за асклепиада Гиппократа — за моего деда. Они с мужем поселились здесь. В этом доме родился мой отец. Прошли годы, и он так же привел под родительский кров молодую жену. Я тоже родился в этом доме.
Он несколько минут молча смотрел на залитый солнцем дворик.
— Этот платан посреди двора был посажен моим прадедом перед тем, как он отплыл на войну. В каморке у входной двери живет тот же раб-привратник с женой, которых я помню с детских лет. Мне было только пять, когда умер мой дед Гиппократ, и тогда отец переехал в Меропис и купил тот дом, где мы живем теперь.
Он снова посмотрел на Дафну и внезапно заговорил о другом.
— Почти все асклепиады женятся на девушках гораздо моложе себя. Может быть, так получается из-за долгих лет учения. Тебя, наверное, удивляет, что женщина, будь она молодой или старой, может оказаться столь неразумной, чтобы выйти замуж за асклепиада.
— Мне кажется, — ответила она, — разум имеет очень мало отношения к заключению браков… Сколько лет Фаргелии? — спросила она вдруг.
— Откуда ты про нее знаешь? — удивился он.
— Мне рассказывала твоя мать.
— Кажется, она моя ровесница, — ответил Гиппократ и вспомнил золотые волосы и танцующие ножки Фаргелии.
— Я унесу миску, — сказала Дафна, вставая.
Когда он передал ей миску, их взгляды снова надолго встретились.
— Ты ведь ждешь… — Гиппократ нерешительно замолчал. — Ты ведь ждешь сюда Клеомеда? Ты ни разу не упомянула о нем после своего приезда.
— Я не хочу его больше видеть! — с неожиданным раздражением воскликнула Дафна. — Может быть, потом я и передумаю, но пока кулачные бойцы мне не нравятся… Старые борцы нравятся мне куда больше! — помолчав, вдруг добавила она.
В дверях она обернулась и, смеясь, поглядела на него. Затем она исчезла, а Гиппократ, затаив дыхание, прислушивался к стуку ее сандалий, пока он не замер и в доме не воцарилась полная тишина.
Так, значит, думал он, Дафна решила отказать Клеомеду. Если они поссорились, не попробует ли Олимпия помирить их с его помощью? Он вспомнил их разговор в его приемной. Да, хотя Олимпия вела себя тогда очень странно, она, несомненно, искренне хотела, чтобы он взялся лечить Клеомеда. И он обещал, что поможет ей, если Клеомед будет нуждаться в его помощи. А нуждается ли он в ней? Почему Дафна тайком покинула их виллу?
Как странно, что Дафна заговорила о Фаргелии! Дафна — полная противоположность Фаргелии, и все же в обеих есть что-то манящее. Почему он вдруг стал об этом думать? То ли он утрачивает былую невозмутимость духа? То ли здесь, вдали от привычных занятий, ему не о чем больше размышлять? То ли он смутно ощущает, что одной медицины, одних бесед с учениками мало, чтобы сделать жизнь полной? Так, кажется, считает его мать. Пожалуй, она права.
Когда Дафна на следующее утро вошла к больной, она увидела, что Гиппократ, склонившись над старухой, щупает ее лоб.
— Жар спал! — воскликнул он радостно. — А ночью она вся горела. Сегодня она узнала меня. Правда, бабушка?
Фенарета открыла глаза, но вместо ответа сказала:
— Кто эта девушка? Я ее не знаю.
— Это Дафна, — ответил он. — Дочь Эврифона, книдского асклепиада. Она давно ухаживает за тобой.
— Я вижу ее в первый раз, — прошамкала Фенарета, устремив на Дафну взгляд своих глубоко запавших глаз. — Ну-ка поверни голову, голубушка, — вот-вот. Я так и думала. У нее профиль женщин из рода Гераклидов, настоящий греческий профиль. — И старуха закрыла глаза.
— Пришел человек, который помогает тебе накладывать лубки, — сказала Дафна.
— Очень хорошо, — ответил Гиппократ и продолжал, обращаясь к вошедшему: — Приподними нижний конец кровати и подложи под нее чурбак. А теперь легонько тяни за ступню, чтобы нога оставалась неподвижной, пока я буду снимать желобок и повязки. А ты, Дафна, принеси чистые повязки, таз с теплой водой и мыло. И будь рядом, ты мне понадобишься.
Днем Гиппократ сказал матери, что кризис благополучно миновал и можно больше не опасаться за жизнь Фенареты. И сломанные кости не сдвинулись! Боги оказались милостивыми к ней.
— А главное, — вмешалась Дафна, — Фенарета и знать не хочет, что ее внук — прославленный врач. Пока он менял повязки, она без конца бранила его и называла «неуклюжим», «копушей» и даже «дураком».
Они все засмеялись, словно вдруг освободившись от угнетавшей их тревоги, и Праксифея покачала головой.
— Она всегда любила поворчать! Ну, значит, моя свекровь уже совсем здорова. Когда я, еще совсем молоденькой, поселилась тут, она была очень добра ко мне, очень добра, но постоянно бранила меня и говорила мне напрямик все, что обо мне думала. В те дни она разговаривала так со всеми. А теперь, — она повернулась к сыну, — напрямик поговорю с тобою я, Гиппократ. Ты победил болезнь Фенареты. Я знаю, Аполлон может быть доволен тобой. Но сейчас тебе следует на время забыть, что ты врач. За стенами дома дожидается весна: птицы вьют гнезда, ранняя рожь наливает колосья. Дафна еще не знает, как красивы холмы и долины, которые лежат между Галасарной и горой Оромедон, — настоящий Элизиум для тех, кто умеет видеть! Я не забыла их… — Она вдруг повернулась и ушла, а Гиппократ с удивлением смотрел ей вслед. Когда же он взглянул на Дафну, то снова удивился: в ее глазах стояли слезы, и они