Несколько минут они стояли молча, плотнее кутаясь в плащи. Солнце садилось, из кипарисовой рощи потянуло холодным воздухом. Внезапно, словно распахнулась дверь в иной мир, они услышали вечерний хор соловьев…
Из задумчивости их вывел пронзительный вопль.
— Хозяин! — К ним бежала рабыня Олимпии. — Хозяин! Хозяин! — надрывалась она. — Буто! Он в комнате хозяйки, а-а-а!.. лежит на ее кровати, и в груди у него торчит длинный нож! Там весь пол в крови!
Едва она умолкла, наступила мертвая тишина, и вдруг где-то в вышине над ними послышался испуганный голос. Взглянув вверх, они с ужасом увидели на парапете, опоясывавшем крышу виллы, женскую фигуру. Это была Олимпия. Покачиваясь, она стояла на фоне синего неба, окруженная пустотой.
— Тимон! — воскликнула она. — Тимон, я боюсь!
Гиппократ вдруг понял, что она надела свой лучший наряд — багряный плащ, браслеты… длинные черные волосы тщательно завиты.
— Погоди, стой на месте! — кричала Пенелопа, которая стремительно бежала по дорожке от леса. — Подожди меня, матушка, я сейчас!
Мелькнув на террасе, Пенелопа исчезла в доме. Олимпия качнулась и, очевидно, закрыла глаза. Потом, прижав руки к бокам, начала медленно клониться вперед — и упала… Плащ забился на ветру… Раздался глухой удар о каменный пол террасы — и все стихло.
Гиппократ бросился к ней и, встав на колени, принялся выслушивать ее и ощупывать. Потом накрыл изуродованное тело багряным плащом и повернулся к остальным.
О Аполлон! — воскликнул он, — Она мертва!
Глава XXV Факел
Когда Гиппократ на следующий день вернулся наконец в Галасарну, был уже полдень. Он поговорил с Фенаретой, осмотрел ее ногу, показал соседке, как надо ее массировать, а также назначил новую диету. Затем он ушел в экус и, сев там, предался размышлениям о собственной жизни, о своем будущем. Одно ему было ясно: раз Дафна не захотела даже ответить на его записку, которую он послал ей с Ктесием, значит, она его не любит. Лживая молва, возможно, навсегда опорочит его доброе имя. А человек, о котором идет дурная слава, не может заниматься врачеванием. Пожалуй, ему все-таки лучше было бы вернуться в Македонию и стать придворным врачом. И там легче было бы забыть…
Он был так погружен в эти мрачные мысли, что не слышал ни скрипа открывшейся наружной двери, ни топота маленьких ног, бегущих по двору. Поэтому он вздрогнул от неожиданности, когда детский голос произнес:
— Можно, я войду?
Увидев в дверях силуэт маленького мальчика, Гиппократ решил, что это сын соседки, и сказал:
— Твоя мать ушла домой.
— Нет, — ответил мальчик. — Моя мать умерла. Мы с Дафной хотели бы поселиться у тебя. Ты возьмешь нас к себе?
— Ктесий! — воскликнул Гиппократ. — Ктесий! Что ты сказал, Ктесий! Повтори еще раз, что ты сказал? — с трепетом добавил он.
— Моя мать умерла, — грустно повторил мальчик. — Я буду жить у Дафны. Мой отец согласился — ему сейчас трудно обо мне заботиться. У него ведь нет дома.
Ктесий подошел и, прижавшись к колену Гиппократа, посмотрел ему в лицо.
— Ты научишь меня быть асклепиадом, как мой отец и ты сам. Хорошо? Мы хотим, чтобы ты взял нас к себе. Ты позволишь Дафне выйти за тебя замуж? Ну, пожалуйста… Она будет тебе хорошей женой.
Гиппократ не мог вымолвить ни слова. Он посадил Ктесия к себе на колени и крепко обнял его.
— Дафна приехала с тобой? — спросил он наконец. — Где она?
— Мы приехали на лодке, — ответил Ктесий. — Дафна, я и черепаха. Только черепаху мы пока оставили в лодке. Дафна сказала, что так будет лучше.
— Но где Дафна сейчас? — повторил Гиппократ, опуская мальчика на пол. — Скажи же мне.
— Она не захотела пойти со мной. Она дала мне камень, чтобы я постучал в дверь, а сама осталась на дороге у колодца. Я сейчас за ней сбегаю… Гиппократ!.. Куда ты?.. Гиппократ!
Но Гиппократ уже исчез, и Ктесий услышал только стук захлопнувшейся входной двери. Тут, ласково улыбаясь, в экус вошла жена привратника, и он увидел, что она несет поднос с хлебом, медом и молоком.
Пока Гиппократ бежал через двор, в его голове вихрем проносились мысли: значит, Дафна его все-таки любит! «Ты позволишь Дафне выйти за тебя замуж?» Позволит ли он! Может быть, эти слова подсказала мальчику Дафна? Или это он сам придумал? Но как бы то ни было, и то и другое чудесно.
Дафне, ожидавшей у колодца, казалось, что время тянется невыносимо медленно. Ее сердце бешено забилось, еще когда Ктесий постучал в большую дверь и она, заскрипев, отворилась. Но Гиппократ не шел, и она уже лихорадочно перебирала в уме все несчастья, какие могли случиться за это время. А вдруг он ее просто не любит!
Ее рука, лежавшая на мокром краю колодца, стала совсем холодной; из его глубины доносился неумолчный размеренный звон падающих капель. Дафна заглянула в колодец: из щелей в стенках тянулись бледные листья папоротника, а ниже блестело светлое зеркало, по которому все разбегались и разбегались круги. Дафна начала считать капли, чтобы измерить ход времени — как долго оно тянется! Прежде он любил ее; но любит ли он ее теперь?
И вдруг снова заскрипела дверь, его голос назвал ее по имени…
Охваченная непонятной слабостью, она прислонилась к колодцу. Гиппократ стоял перед ней, вглядываясь в ее лицо, и ей показалось, что она прочла в его глазах всю ту любовь, о которой он ей никогда не говорил.
— Дафна! Значит, Ктесий передал мне твои слова?
— Гиппократ, — шепнула она, когда он ее обнял, — я уже боялась, что ты никогда, никогда не придешь.
На одно мгновение их губы встретились. Потом Дафна спрятала лицо у него на плече и прильнула к нему, а он воскликнул:
— Благодарение Аполлону!
Дафна отступила на шаг.
— Тебе не мешает также поблагодарить Ктесия и его черепаху. Ведь он остался в книгохранилище, чтобы покормить черепаху, и увидел, как Буто поджег свитки, но рассказал он нам это только на следующее утро.
— И весь тот вечер ты верила, что я поджигатель?
— Ах нет! Я сразу сказала отцу, что ты не мог этого сделать. И сказала, что люблю тебя и буду любить всегда, что бы ты ни сделал.
Гиппократ радостно засмеялся.
— А ты верила тому, что рассказывали про меня и Фаргелию?
— Нет, не верила. И Фаргелия сама рассказала мне правду. Бедная Фаргелия!
— Она тебе рассказала?
— Да, после того, как ты убежал от нас в то утро. — Дафна улыбнулась ему и укоризненно покачала головой. — Наверное, если я хочу преуспеть там, где потерпела неудачу Фаргелия, мне придется призвать на помощь Афродиту… Да, да, конечно. Я призову ее на помощь, как это сделала Сафо.
Она звонко рассмеялась.
— Берегись, Гиппократ. Я слышу, как она, став на червонную колесницу,
«…словно вихрь, несется над землею темной.
— Дафна! — слышу. — Вот я. О чем ты молишь?.
Чем ты болеешь?..
Кто ж он, твой обидчик? Кого склоню я
Милой под иго?»[20]
Он засмеялся и ответил:
— Я тоже слышу ее приближение.
Гиппократ — имя обидчика. Лук свой
Брось, о богиня,
В сердце дрожит уж стрела твоя, сладкую боль причиняя.
Ее глаза весело заблестели.
— Вот уж никогда не ждала услышать от асклепиада сочиненные им стихи, хотя бы даже про медицину. Асклепий, наверное, сейчас краснеет за тебя. Подумать только, его любимый сын так забылся — и забыл свое искусство! Но, по правде говоря, был случай, когда ты удивил меня еще больше. Во время твоей схватки с Клеомедом. Ты был просто великолепен. А я совсем перепугалась. Я хотела дать тебе тогда лавровый венок, но ты его не взял; я поцеловала тебя, а ты ушел.
Она отломила с соседнего оливкового дерева несколько веток и начала плести венок.
— Если ты откажешься и от этой награды, значит, ты отказываешься от меня, да и от Ктесия тоже. Он ведь будет жить с нами, как ты, наверное, знаешь.
Когда Дафна надела на него венок, Гиппократ сказал с притворной серьезностью:
— Твой посланец Ктесий уверял меня, что ты будешь хорошей женой, хотя я не вижу, как он может это доказать. Впрочем, истинность его гипотезы может быть проверена, и я рад буду заняться этим. Но, кстати, он ничего не сказал мне ни о брачной записи, ни обо всем прочем.
Дафна снова рассмеялась.
— Мой отец и твоя мать уже обо всем договорились. Он поедет вместо тебя в Македонию. Ты ведь согласен…
Он перебил ее:
— Когда наша свадьба?
— Завтра…
После этого они больше не разговаривали. Во всяком случае, никто не разобрал бы их шепота, разве только Афродита, если бы она помедлила, любуясь их объятиями и улыбаясь так, как умеет улыбаться одна Афродита.
Наконец рука об руку они направились к дому и остановились перед большой дверью.
— Как себя чувствует Фенарета? — спросила Дафна,
Он грустно покачал головой.
— Ее перелом заживает, и кости срастаются правильно, но конец ее близок. Жена привратника говорит, что для каждого человека есть срок смерти.
Они направились прямо в таламус,
Фенарета, казалось, спала, но, услышав голос Дафны, открыла глаза и улыбнулась ей, словно совсем не удивившись.
— Ты ведь хотела прийти?
— Да.
— Я так и думала, — со вздохом сказала Фенарета, а затем перевела взгляд на Гиппократа и пробормотала: — Она хорошая девочка. Я рада, что ты съездил за ней.
Она снова посмотрела на Дафну, и добрые морщинки ее старого худого лица сложились в ласковую улыбку.
— Вот теперь я счастлива, — сказала она. — И рада, что мне суждено было этого дождаться. И ты тоже будешь счастлива, Дафна. Жизнь жены врача — это тяжкий труд. Но труд этот будет счастливым, если ты научишь мужа, как надо жить. Врачи порой понимают других людей, но себя — никогда. Для этого им нужна помощь хорошей жены.
Дафна одной рукой осторожно приподняла Фенарету за плечи, а другой быстро и ловко поправила ее подушки. Затем, взяв гребень, она расчесала волнистые седые волосы, похваливая их и что-то шепча, но что — Гиппократ не расслышал.