– Он – ребенок. – Рыча как безумный зверь, я ударил маску правой в челюсть, и тот повалился на пол.
Ярость вырвалась наружу, и я даже не чувствовал цепи, когда наносил удары. Он – ребенок, к которому ты относишься как к мусору и думаешь, что он ничего не чувствует, но он чувствует все. И будет чувствовать, пока не умрет, а все потому, что ты – больной урод, не способный понимать собственных поступков.
Меня схватили за спину и с силой оторвали от него. Раздался грохот сапог, и еще двое солдат-масок ворвались в камеру. Я услышал свист дубинки и увернулся. Но удар под дых выбил весь воздух из легких. Я знал, что в любой момент меня вырубят.
– Достаточно, – прорезался сквозь суматоху бесстрастный голос Надзирателя. Маски тотчас отошли от меня. Друсиус зарычал и поднялся на ноги. Сердце в груди колотилось, дыхание стало тяжелым. Я посмотрел на Надзирателя, позволив себе излить взглядом всю ненависть к нему и к Империи.
– Бедный маленький мальчик мстит за свою утраченную юность. Жаль, Элиас, – разочарованно покачал головой Надзиратель. – Ты разве не понимаешь, как неразумны подобные мысли? Как бесполезны? Я, конечно, должен буду сейчас наказать мальчика. Друсиус, – позвал он твердо, – принеси пергамент и перо. Я уведу ребенка в соседнюю камеру. Ты будешь записывать ответы Витуриуса.
Друсиус вытер со рта кровь. Подлые глаза просияли.
– С удовольствием, сэр.
Надзиратель схватил ребенка-книжника, который съежился в углу, и вышвырнул его из камеры. Мальчик упал с тошнотворным стуком.
– Ты чудовище, – прорычал я старику.
– Природа отсеивает слабых, – изрек Надзиратель. – Снова Доминикус. Великий был человек. Возможно, это и хорошо, что он не дожил до наших дней и не увидел, как слабые порой остаются в живых, а потом слоняются, ноют и скулят. Я не чудовище, Элиас. Я – помощник природы. В некотором роде садовник, который ловко управляется с ножницами.
Я натянул цепи, хотя знал, что это ничего не даст.
– Будь ты проклят!
Но Надзиратель уже ушел. Друсиус занял свое место, глядя на меня со злобой. Он записывал каждое мое выражение, пока за закрытой дверью кричал Тас.
37: Лайя
Проснувшись в подвале убежища, я прислушалась к себе. Нет, я не сожалела о том, что произошло. Но и не чувствовала себя счастливой. Мне бы хотелось понять свои ощущения, потому что я знала – это будет меня тревожить, пока не сумею разобраться. И сейчас, когда нам предстояло пройти еще столько миль, я не могла позволить себе быть рассеянной. Невнимательность приводит к ошибкам, а я уж и без того наделала полно ошибок.
Хотя мне не хотелось считать ошибкой то, что произошло между нами.
Когда Кинан отвернулся, я проглотила варево из трав, замедляющее цикл женщины, чтобы она не могла забеременеть. Этому меня научил Поуп. Я зашнуровывала ботинки и в то же время наблюдала за Кинаном, который, готовясь к дороге, переодевался в теплую одежду. Он почувствовал мой взгляд и подошел ко мне, пока я шнуровала ботинки. С робкой нежностью, что было так на него не похоже, он погладил меня по щеке. Его лицо озарила неуверенная улыбка.
«Не дураки ли мы? – хотелось мне спросить, – если решили искать утешения в объятьях друг друга в разгар такого безумия?» Но я не смогла заставить себя произнести эти слова. А больше спрашивать было не у кого.
Меня вдруг охватило острое желание поговорить с братом, и я со злостью прикусила губу, чтобы сдержать слезы. Наверняка у Дарина была возлюбленная, прежде чем он начал учиться у Спиро. Он бы подсказал, нормально ли это – чувствовать беспокойство и смущение.
– Что тебя тревожит? – Кинан помог мне встать, крепко держа за руки. – Ты не жалеешь, что мы…
– Нет, – ответила я быстро. – Просто… не было ли это неправильно, когда такое кругом творится?
– Выкроить для себя час-другой блаженства в такое трудное время? – уточнил Кинан. – Это не неправильно. Ради чего тогда жить, если не ради таких вот мгновений удовольствия? За что тогда бороться?
– Я хочу в это верить, – сказала я. – Но чувствую себя виноватой.
Столько недель я сдерживала свои эмоции, загоняя их на самое дно души, и вот теперь они рвались наружу.
– Мы с тобой здесь, живые. А Иззи мертва, Дарин в тюрьме, Элиас умирает…
Кинан обнял меня и прижал к груди, положив подбородок на мою голову. Исходящее от него тепло и его запах – запах лимона и древесного дыма – тотчас меня успокоили.
– Переложи на меня свою вину. Я буду нести ее за тебя, хорошо? Потому что ты не должна так себя чувствовать. – Он чуть отклонился и приподнял мое лицо. – Постарайся забыть свои тревоги, хотя бы ненадолго.
Это не так-то просто!
– Только этим утром ты спросил меня, какой смысл в том, чтобы быть человеком, если не позволять себе чувствовать, – напомнила я.
– Я имел в виду влечение, желание, – щеки Кинана слегка зарделись, и он отвел взгляд, – а не вину и страх. То, что ты должна забыть. Я мог бы помочь тебе забыть, – он вскинул голову, и меня окатила волна жара, – но нам пора идти.
Я выдавила слабую улыбку, и он отпустил меня. Я поискала меч Дарина, а вставив его в ножны, снова нахмурилась. Я не должна отвлекаться. Мне нужно понять, что, черт возьми, творится в моей голове.
«Твои эмоции и делают тебя человеком, – сказал мне Элиас несколько недель назад. – Даже неприятные переживания нам нужны. А будешь не обращать на них внимания, они лишь станут навязчивее и острее».
Мы поднимались по ступенькам подвала, и Кинан отодвинул щеколду.
– Кинан, я не жалею о том, что случилось. Но я не могу так просто избавиться от вины.
– Почему нет? – обернулся он ко мне. – Послушай…
Мы оба вздрогнули, когда дверь подвала со скрипом открылась. В мгновенье ока Кинан выхватил лук, вставил стрелу и прицелился в вошедшего парня.
– Постой! – произнес голос. Фигура подняла лампу. Это был молодой кудрявый книжник. Увидев нас, он выругался.
– Я так и думал, что видел кого-то здесь внизу, – сказал он. – Вам надо уходить. Хозяин сказал, что сюда направляется патруль меченосцев, и они убьют каждого книжника, какого встретят на свободе…
Дальше мы не слушали. Кинан схватил меня за руку и потянул за собой вверх по ступеням, в темноту ночи.
– Туда, – кивнул он на восток, там, где за хижинами рабов виднелся ряд деревьев, и я припустила за ним, чувствуя, как лихорадочно колотится сердце.
Мы прошли через лесок и снова повернули на север, пересекая обширные, невозделанные поля. Спустя некоторое время Кинан заметил конюшню и, оставив меня, скрылся. Залаяла собака, но лай внезапно прекратился. Прошло несколько минут, и Кинан вернулся, ведя за собой лошадь.
Я хотела спросить его про собаку, но увидев мрачное выражение лица, промолчала.
– Через этот лес ведет тропа, – сказал он. – Выглядит вполне проходимой. Да и снег падает достаточно обильно, чтобы за час-другой скрыть наши следы.
Он подсадил меня на лошадь перед собой, но увидев, что я сторонюсь его, вздохнул.
– Я не знаю, что со мной не так, – прошептала я. – Я чувствую себя, будто… будто не могу найти равновесие.
– Ты слишком долго несла чересчур тяжкое бремя. Все это время, Лайя, ты принимала трудные решения, хотя, возможно, не была к этому готова. В этом нет ничего стыдного, и я вспорю брюхо любому, кто скажет иначе. Ты делала все, что от тебя зависело. А сейчас предоставь это мне. Дай мне понести бремя вместо тебя. Позволь помочь тебе. Поверь, я сделаю все правильно. Разве я когда-нибудь советовал тебе что-то не то?
Я покачала головой, чувствуя, как опять вернулось беспокойство. «Ты должна больше верить в себя, Лайя, – сказал внутренний голос. – Не все твои решения были ошибочными».
Но те, которые имели значение, те, от которых зависели чьи-то жизни – те оказались неверными. И это с лихвой перевесило всё.
– Закрой глаза, – попросил Кинан. – Отдохни сейчас. Я отвезу нас в Кауф. Мы вызволим Дарина. И все будет хорошо.
Спустя три ночи после того, как покинули подвал, мы обнаружили массовое захоронение книжников. Мужчины. Женщины. Дети. Их тела скинули в яму небрежно, как отбросы. Впереди возвышались снежные вершины Невеннского хребта, закрывая половину неба. Какой жестокой казалась их красота! Знали ли они о том зле, что творилось в их тени?
Кинан торопливо увел нас оттуда, продолжая идти даже после того, как рассвело. Когда мы довольно далеко отошли от могилы и преодолели лесистый утес, на востоке, среди низких холмов, что простирались отсюда и до Антиума, я увидела нечто странное: палатки, костры, людей. Целые сотни.
– Небеса, – остановила я Кинана, – ты это видишь? Разве это не Серебряные холмы? Выглядит так, будто там собралась целая армия.
– Пойдем, – Кинан потянул меня дальше. Беспокойство пробуждало в нем нетерпение, а затем и во мне. – Нам надо укрыться до наступления ночи.
Но ночь принесла новые ужасы. После нескольких часов пути мы наткнулись на группу солдат, так неожиданно, что я ахнула и чуть нас не выдала.
Кинан тихо зашипел и потянул меня назад. Солдаты сопровождали четыре повозки-призрака. Их так называли, потому что если однажды попадешь в такую повозку, то исчезнешь навсегда. Все равно что умер. Из-за высоких черных стенок не удавалось разглядеть, сколько книжников ехало внутри. Я видела лишь руки, вцепившиеся в решетку заднего окна. Одни – большие, другие – совсем крохотные. Многих книжников загнали в последнюю повозку прямо на наших глазах. Мне вспомнилась могила, мимо которой мы проходили раньше. Я знала, что случится с этими людьми. Кинан пытался оттащить меня, но я не могла и двинуться.
– Лайя!
– Мы не можем просто оставить их.
– Эти повозки охраняют десять солдат и четверо масок, – пытался вразумить меня Кинан. – Нас попросту убьют.
– А что, если я исчезну? – Я оглянулась на повозки. Руки, цепляющиеся за решетку, никак не шли из головы. – Так же, как я исчезла в лагере кочевников. Я могла бы…