Глубокие морщины на обветренных щеках Хенгеста обозначились резче, когда злобная улыбка тронула его губы.
— Таким вот образом обстоят дела, — повторил он. Ни на мгновение не отводя глаз от лица Амбросия, он наклонился вперед и, выпустив из правой руки янтарное ожерелье, сделал жест, будто передвинул фигуру на шахматной доске. — Пат.[26] Остается только, о враг мой, провести границу между нами.
Амбросий поднялся, вытащил кинжал из-за малинового шарфа, завязанного узлом на талии, и, слегка нагнувшись, начертил на столе кривую линию, через нее провел прямую, затем еще одну — острие кинжала безжалостно резало гладкую поверхность лимонного дерева, со звуком, который едва выдерживали уши. Амбросий, последний римский властитель Британии, держался очень спокойно, очень сдержанно, подчеркнуто вежливо, однако эта сухая линия, прочерченная с таким скрежетом, и следы кинжала, белеющие на драгоценном дереве, выдавали его истинное настроение. Аквила, внимательно следивший за всем происходящим, увидел, как постепенно линии приобретают знакомые очертания карты, той самой карты, которую он так часто видел нарисованной обожженной палочкой возле очага в Динас Ффараон, — теперь она была процарапана кинжалом на полированной поверхности стола для того, чтобы отметить согласованные с варварами границы.
Хенгест, который мрачно смотрел за тем, как растет число непонятных линий, вдруг подался вперед.
— Sa! Да это земля! — пробормотал он. — Я ведь такую видел… она лежала распростертая внизу, когда я глядел на нее сверху, как орел с высоких Меловых гор.
— Да, это картина страны, — сказал Амбросий. — Здесь Акве-Сулис, здесь Квунеций, а вот тут пролегают высокие Меловые горы, ну а здесь… — Он с силой всадил в стол кинжал и не убрал руку, пока кинжал не перестал дрожать. — А здесь в Каллеве, в базилике, стоим мы и говорим о границе.
Разговор был долгий, очень долгий, тяжелый, жаркий, пока в конце концов они не договорились обо всем. Тогда Амбросий, выхватив кинжал из стола, со скрежетом прорезал глубокий, с зазубринами, желоб через всю карту, от одного пункта до другого, как следовало по уговору, при этом Каллева оказалась почти на границе. Он прочертил линию очень аккуратно, хотя рука его дрожала, и это не укрылось от глаз Аквилы.
— Итак, дело сделано, — сказал Хенгест. — А теперь поклянись. — Он отцепил от кольчуги на груди большое наручное кольцо червонного золота и положил на стол посередине нарисованной Амбросием границы.
Амбросий взглянул на кольцо, поблескивающее в холодном зеленоватом свете большого зала.
— На чем я должен клясться? — спросил он.
— На кольце Тора.
— Тор не мой бог. Я поклянусь именем моего собственного Бога, словами, которые связывают мой народ уже целое тысячелетие. Клянусь, если мы нарушим клятву во время мира, установленного между моим народом и твоим, пусть тогда разверзнется зеленая земля и поглотит нас, пусть серые волны накатят и сметут нас, пусть звездное небо падет на нас и сокрушит насмерть.
Хенгест улыбнулся, чуть презрительно:
— Хорошо, я принимаю эту клятву. А теперь я поклянусь за свой народ на кольце Тора. — Начав говорить, он встал, большая рука лежала на кольце. — Тор, Громовержец, ты слышишь меня? Я клянусь за мой народ, клянусь, что мы тоже сдержим клятву.
Наступила тишина, в которой эхом отразилась гулкая пустота высокого зала. Затем Амбросий сказал:
— Теперь нужно отобрать людей из того и другого войска. Пусть они пройдут и обозначат границу.
Глаза Хенгеста сузились.
— Нет, осталась нерешенной еще одна вещь.
— Неужели? Какая?
— Вопрос о заложниках.
На этот раз пауза была долгой, и прервал ее возмущенный возглас сорвавшегося с места Арта, которого тут же утихомирили. Амбросий спросил:
— Разве такая священная клятва сама по себе недостаточно надежна?
— Заложник, которым дорожит его хозяин, сделает ее еще надежней, — сказал неумолимо Хенгест.
Рука Амбросия сжала рукоятку кинжала так, что побелели костяшки пальцев, почти как шрамы на полированном лимонном дереве. Он долго глядел в глаза Хенгеста.
— Очень хорошо, — произнес он наконец, и эти слова, сказанные с убийственной отчетливостью, прозвучали так, словно он процедил их сквозь зубы. Повернув голову, он по очереди внимательно оглядел людей, стоящих вокруг него. Арт, встретив его взгляд, слегка улыбнулся в ответ с высоты своего роста, Паскент смотрел прямо и открыто — ясно было, что оба они предлагают себя. Но темные глаза Амбросия, скользнув по ним, остановились на лице с обвислой кожей и мешками под глазами, на лице человека, который был одним из телохранителей его отца. — Валарий, сослужишь мне службу? — спросил он.
Странное выражение появилось на лице уже немолодого человека: расплывчатые черты вдруг обрели четкость, и Аквила увидел, с какой гордостью он вскинул голову.
— Да, государь, я с радостью это сделаю для тебя, — ответил он.
Два или три сакса стали перешептываться, а Хенгест сказал:
— Кто этот человек, кого ты предлагаешь в заложники?
— Валарий, один из телохранителей моего отца, которому я обязан жизнью. И мой друг.
Хенгест перевел взгляд с правителя Британии на старого солдата, потом снова на Амбросия — он изучал их лица, хмуря брови, — затем кивнул:
— Пусть будет так. А я в качестве заложника…
Амбросий перебил его, голос был ровный, как клинок меча, — Аквила однажды уже слышал этот голос.
— Мне не надо заложников. Если Хенгеста ничем не связывает данная им священная клятва, я не верю, что его свяжет каким-нибудь обязательством жизнь его ближайших соратников. Поэтому я полагаюсь только на его клятву, хотя он и не полагается на мою.
Если Амбросий и надеялся устыдить своего врага, то надежда его была тщетной. Хенгест в ответ только пожал мощными плечами, а его мерцающий взгляд был по-прежнему прикован к лицу Амбросия.
— Что же, Амбросий волен поступать как ему вздумается, — заявил он. Но глаза с мерцающим блеском ясно говорили о том, что если Амбросию охота быть дураком, то…
Аквила стоял, опершись на копье, возле прохода в насыпи, там, где канаву пересекает дорога, глаза его были устремлены на северо-восток. Чуть ли не из-под ног у него начинала свое мягкое волнообразное падение земля, устремляясь к затянутой голубой дымкой долине Тамезы: лес, пашни, вьющаяся змейка реки — все расплывалось и тонуло в этой голубизне, похожей на дым. Это мог быть и дым горящих городов, но городов саксы обычно не сжигали. Они иногда грабили их, но чаще всего, не имея привычки к городской жизни, бросали на произвол судьбы, и города постепенно пустели, нищали и приходили в упадок; а те немногие оставшиеся в них жители в конце концов перенимали сакский образ жизни. Ведь теперь вся эта земля была сакской.
Лето почти кончилось, шестое лето с той поры, как Хенгест и Амбросий сидели друг против друга за столом Совета в Каллеве. Щеглы суетились у канавы среди шелковых обсыпающихся головок чертополоха, и кусты боярышника внизу на склонах стояли уже багряно-ржавые от ягод, хотя на валу, в желто-рыжей, как собачья шкура, траве, все еще цвели колокольчики. Пять лет назад этот вал был просто новенькой земляной насыпью, возведенной среди голых холмов для того, чтобы пометить границу между двумя мирами, а сейчас он уже выглядел так, будто был здесь всегда, — часть пейзажа, привычная и устоявшаяся, как и сами холмы.
В вечернем воздухе Аквила уловил легкий запах древесного дыма, к которому примешивался теплый и сухой аромат дерна; заржала лошадь; где-то запели; он услышал, как задребезжало ведро возле скученных домиков караульного поста за его спиной. Сначала никакого караула вдоль холмов не было, но с годами заключенный в долине Тамезы мир становился все более напряженным и неспокойным, и простая линия раздела постепенно превратилась в охраняемую границу. Аквила провел здесь почти все пять лет, и порой ему казалось, что он может легко представить себе жизнь легионеров на Адриановом валу в давние времена: бесконечное ожидание и глаза, постоянно прикованные к северу; и дел вроде бы немного, но и расслабиться невозможно. Все эти пять лет Амбросий с Артом, который всегда находился при нем, вели борьбу за то, чтобы сплотить воедино своих воинов и добиться хоть какого-то согласия с соседями к тому времени, когда две боевых армии, Британии и варваров, снова сойдутся на поле брани. Несмотря на клятвы и заложников, все знали: время это неизбежно наступит. В прошедшем году на границе было так неспокойно, что, казалось, оно совсем близко. Лето, однако, прошло довольно тихо, и пора, благоприятная для военных кампаний, заканчивалась.
Свет постепенно угасал, и Аквила уже собрался спуститься к караульному посту, когда вдруг он заметил какое-то движение в кустах, немного ниже по склону.
Он замер, мгновенно насторожившись, и стал ждать. Довольно долго внизу все было неподвижно, лишь черный дрозд с недовольным стрекотаньем вылетел из зарослей боярышника; но затем снова что-то шевельнулось в кустах, оплетенных высокой осенней травой, — кто-то явно пробирался к дороге. Рука Аквилы привычно сжала древко копья, и, нахмурившись, он следил за чьими-то короткими, осторожными перебежками — все ближе и ближе, и наконец человек выскочил из-под прикрытия зарослей белого боярышника на открытое пространство. Почти старик, решил Аквила, увидев в гаснущем свете дня его голову с проседью, словно окутанную серой паутиной, да и бежал незнакомец, низко пригибаясь к земле, виляя из стороны в сторону и делая зигзаги, наподобие бекасов, но далеко не так легко и проворно, как они. Старик то и дело спотыкался и пошатывался на ходу, будто окончательно выдохся: судя по всему, он уходил от погони и сейчас, собрав последние силы, стремился добраться до пограничной вехи раньше, чем его настигнут преследователи. Аквила хотел было крикнуть своих солдат, но передумал. Он не заметил следов погони, и если беглецу удалось в данный момент избавиться от нее, то крикнуть означало бы выдать его. Он спустился вниз и приготовился мгновенно действовать, если понадобится. Беглец был уже совсем близко от вала, настолько близко, что в какой-то момент Аквила подумал: тот успеет до него добраться. Но неожиданно из кустов донесся щелкающий звук, что-то прожужжало в воздухе, как оса, — и незнакомец закачался, едва не упав, но затем собрался с силами и снова побежал. Аквила выскочил на дорогу, громко призывая людей с караульного поста. Прожужжала вторая стрела, пущенная из кустов, но в слабом вечернем свете она так и не достигла цели и теперь дрожала, воткнувшись в землю посреди дороги. Аквила метнул копье в кусты, туда, откуда прилетела стрела, раздался крик, и он, выхватив меч, бросился дальше. Мгновение спустя к нему во всю мочь неслись его люди; он подбежал к незнакомцу, как раз когда тот упал, и сразу же увидел короткую сакскую стрелу у него в спине. С чувством ужаса, не веря своим глазам, он вдруг узнал этого человека — заложник, столь странным образом вернувшийся к своим.