В индуистском обществе военный элемент имеет наибольший удельный вес, он наиболее распространен, наиболее активен, наиболее влиятелен, он отражается на всех кастах. Кастовые предрассудки, однажды уничтоженные в армии, дадут результат… Но важно отметить, что в основном они связаны именно с едой, и что это предубеждение непоколебимо.>
Полки сипаев, преданные своим офицерам, скорее позволили бы себя расстрелять, но ни за что не сели бы на судно, чтобы переплыть Кала-паниа (лазурную воду, море), и не потому, что они боятся бури, но потому, что одна мысль готовить свою пищу на глазах европейцев, показалось бы им невыносимою и горше смерти. Правда, потом некоторые из полков согласились на это испытание, но чего оно им стоило?
Во время всего перехода, эти несчастные питались лишь сырыми зёрнами риса и пряностями, которые они потихоньку носят при себе. Было ужасно видеть, как они сходят на берег по прибытии в гавань после долгого пути — длинные, тощие, измождённые, точно потерпевшие кораблекрушение.
Именно в тюрьмах была предпринята первая попытка давать общую пищу. Но всюду, где применили эту меру, поднялся форменный бунт между заключёнными. Сила осталась за новым законом<силой> (странный<единственный> закон), но кровь полилась в изобилии, и узники <мстили за своё поражение>, предпочитая умирать голодной смертью. Везде, где судьи оказывались упорными, тюрьмы быстро освобождались от своего населения, брамины и кшатрии предпочитали смерть, лишь парии пережили и приняли предложенную пищу потому, что касте их терять было нечего».
Другое обстоятельство позволило святошам проделать новый эксперимент над армией.
При возобновлении <поставок> военного снаряжения для думдумского парка<арсенала> все патроны, с целью спровоцировать кризис, были смазаны говяжьим или свиным жиром; известно, какой ужас питают индусы ко всяким останкам животных и какое непреодолимое отвращение имеют магометане к свиньям <— это и объединило почитателей Брамы и Магомета в общей ненависти>.
19-й пехотный туземный полк первый получил эти патроны и заявил, что пользоваться ими не будет, так как нечистое прикосновение сала заставит его лишиться касты. Весь полк был разжалован и заключён в тюрьмы<отправлен в отставку>, а опыт продолжился с 34-м пехотным полком. <Полковник Уилер, командовавший этим полком, своего рода сумасшедший, страдающий религиозной мономанией, начал проповедовать своим людям, предсказывая падение браманизма и магометанства в скором времени, объявляя им, что все они будут обращены в христианство и что их принудят силой, если будут упорствовать. Его были вынуждены отстранить от командования.>
<Но вся армия была поражена таким рвением к прозелитизму, все высшие офицеры примыкали к секте святош, поэтому все туземные полки получили эти знаменитые патроны с приказом использовать их.> Вся Бенгалия отказалась принять оскверняющие её патроны; сипаи прекрасно поняли, что хотят поколебать их верования и что пресловутые патроны были лишь первым шагом на пути обращения их насильно.
Вопрос был поставлен так, что надо было уступить, если не хотели довести дело до открытого восстания. Лорд Каннинг, честный и порядочный человек, бывший тогда генерал-губернатором, <после того, как у него хватило сил сломить полковника Уилера,> склонялся на сторону уступок, но не смог противостоять главнокомандующему и окружавшим его лицам, <решившим принять жёсткие меры>. 1-я рота 3-го кавалерийского полка, за отказ зарядить своё оружие пресловутыми патронами, была судима военным судом и приговорена к кандалам и к десятилетней каторге.
<Несмотря на крики этих несчастных, которые просили о пощаде, ссылаясь на своё прежнее хорошее поведение и говоря своим командирам: «Не мы не повинуемся, это наша религия запрещает нам то, что вы приказываете», приговор был приведён в исполнение; осуждённые были унижены и закованы в кандалы перед полком, который сдерживался присутствовавшим при этом батальоном европейской артиллерии с батареями орудий и зажжёнными фитильными запалами.>
Когда несчастные пошли мимо своего полка, то многие из их европейских офицеров не могли сдержать слёз.
<Какая вопиющая глупость — разделять армию на две части, когда горстке европейцев противостоит более двухсот пятидесяти тысяч сипаев! Можно задаться вопросом, не подстрекали ли святоши к восстанию, чтобы осуществить свои проекты обращения [туземцев] кровью.>
Таким образом вся туземная армия в Индии была предупреждена, что у неё один выбор: или повиноваться и лишиться касты, пасть в ряды парий, или сопротивляться и идти на каторгу. Согласиться с лёгким сердцем на лишение касты бедные сипаи не могли: не могли они явиться предметом ужаса для своей семьи — это было бы гражданской смертью, которую им навязывали. Они принуждены были выбрать другое.
10-го мая 1857 года три кавалерийских полка, стоявших гарнизоном в Мирате, подали сигнал. В семь часов вечера из своих казарм бросились на тюрьму, сняли часовых, освободили осуждённых товарищей, посадили их на лошадей и уехали под командой своих туземных офицеров, с криками: «Дели! Дели!» <Это был их боевой клич.>
Теперь святоши могли быть довольны — это был уже не бунт, а настоящее восстание. Это поднимались не одни [только] сипаи, а вся Бенгалия восстала против иностранцев. Если бы другие провинции огромной империи последовали за ней, то через две недели во всей Индии не осталось бы ни одного англичанина.
<Скажем сразу, — в ответ на упреки англичан, которые хотят таким образом оправдать себя за то, что после победы они покрыли Индию руинами и кровью, — что резня, о которой сообщалось в начале восстания, не может, как доказано, быть приписана сипаям. В тюрьмах Мирата, Дели, Агры и Аллахабада было заключено более десяти тысяч душителей и убийц всех мастей, принадлежавших к бандам головорезов и фансигаров, которые не преминули воспользоваться своей свободой, чтобы истреблять всех европейцев, попавших в их руки.
Для того, чтобы читатель мог составить себе весьма точное представление о характере этих индусских сипаев и общих чертах начала восстания,> я приведу здесь выдержки из письма жены капитана 3-го <кавалерийского> полка, подавшего сигнал к восстанию; заподозрить её в пристрастии нельзя, так как эта дама — англичанка по рождению и жена английского офицера.
«При первом сигнале тревоги мой муж, оставив меня, бросился в казармы, где полка он уже не нашёл, а оттуда к тюрьме, поняв, что сипаи отправились туда, чтобы освободить товарищей.
Первые, кого он встретил, были именно вчерашние осуждённые. Они были верхом и в форме. Товарищи не только освободили их, но привели им коней и привезли их одежду и оружие, теперь они направлялись в Дели. Их было около тридцати человек, а мой муж был один. Когда они встретили Генри, они остановились отдать ему честь и послать ему свои благословения. Один из них приблизился к мужу и голосом, дрожавшим от волнения, проговорил: "Сэр, я свободен. Добрый капитан, позвольте мне перед разлукой прижать вас к сердцу". Действительно, он так и сделал, и после этого объятия вся группа ускакала галопом с криком: "Бог да благословит вас!" И на самом деле муж был их другом, и если бы его захотели тогда выслушать, то всех этих ужасов никогда бы и не было.
Прошло много часов, пока Генри вернулся, а тем временем мы слышали страшную перестрелку, вокруг нас начали гореть дома. Мы дрожали. Элиза и я, мы не смели выйти без моего мужа. Наконец, я увидела несколько туземных кавалеристов, входивших в наш сад. «Сюда, сюда, спасите нас, спасите меня!» — крикнула я им, узнав форму нашего полка. <И бедная Элиза присоединилась к моим воплям.>
"Не бойтесь ничего, — отвечал мне тот, который шёл впереди, — никто не нанесёт вам ни малейшего вреда!" — О! Как я их благодарила. И минуту спустя они уже были в доме, в гостиной нижнего этажа. Я хотела пожать им руки, но они опустились передо мной на колена и коснулись лбом моей руки. Имя одного из них Мадбо, и этого имени я никогда не забуду.
Они умоляли меня не выходить из дома. Но возможно ли это было, раз мой муж был на улице? Сначала вернулся Альфред, который сказал, что Генри жив и здоров. А наши четыре защитника выбегали каждую минуту в сад, чтобы прогнать поджигателей, которые собирались зажечь и наш дом. Потом выстрелы стали слышаться уже совсем близко, и вдруг вернулся муж в страшном испуге за нас. Он заставил нас покинуть дом из боязни, что он будет окружён.
Закутанные в чёрные покрывала, чтобы скрыть нашу светлую женскую одежду, которая была бы хорошо видна при свете пожаров, мы пробирались [следом] за мужем и сначала спрятались в тёмной чаще деревьев, а потом в одной из отдалённейших беседок нашего сада. Стены этого маленького здания были очень толсты, и так как вход был только один, то можно было немного отдохнуть<оно было довольно защищённым>.
Здесь мы пробыли очень долго, говоря между собою шепотом и прислушиваясь к каждому шороху. По шуму было слышно, что толпа то приближалась, то удалялась. Но никто на нас не нападал, и ещё многие из наших кавалеристов пришли присоединиться к нам и дали клятву отдать жизнь за нас. Банда вооружённых разбойников бросилась было в наш дом, но двое из них были тотчас же убиты, а остальные разбежались. В эту минуту Ромон-Синг, туземный капитан, принёс нам четвёртое знамя полка. Наш бедный старый друг, одна из жертв полковника! Он не покидал нас ни на минуту.
Генри дождался рассвета, чтобы отправить нас в европейские казармы. Но кавалеристы дрожали при мысли проводить нас туда. Все наши конюхи разбежались и потому Генри сам должен был запрячь лошадей. Мы с Элизой сели в коляску, а на козлы сел один из кавалеристов. Генри и Альфред собрали вокруг нас девятнадцать солдат 3-го полка, а во главе отряда стал Ромон-Синг. Пришёл один из бывших осуждённых, и стал проситься к нам в провожатые. Но муж отказался взять его, говоря, что по долгу [чести] он должен был бы препроводить его обратно в тюрьму. Бедняга ушёл очень огорчённый.