эти отцы, матери и грудные младенцы не превратятся в кровавую груду мёртвых тел…
Европейская наука, дисциплина, усовершенствованное оружие и сплочённость командиров сломили индусов и потушили восстание.
20-го сентября 1857 года Дели, столица восставших, была взята англичанами.
Теперь остаётся [только] сказать, как вели себя после победы победители.
Опять прибегаю к М. де Варрену.
«Наказания ужасны. В каждом городке, на каждом военном посту всё одно и то же зрелище, казни без разбора, без остановки, без пощады. Не успеет охладеть одна партия трупов, как их снимают, чтобы заменить другими. Это какая-то вторая Варфоломеевская ночь. В Аллахабаде, Бенаресе, Динапуре виселицы ставились вдоль дорог, и эти ужасные трофеи тянулись на целые километры… И если какая-нибудь менее ожесточённая душа сжаливалась над несчастными, если священник, судья, губернатор хотели спасти хотя бы, по крайней мере, невинных, то против этой доброй души поднимался страшный крик. Один генерал перенёс серьёзные опасности и потерял всю свою популярность из-за того, что хотел спасти несколько бедных сипаев, которые не только не восстали, но остались верными Англии. Лорд Каннинг за желание охранить честь своей страны, компрометируемой этой ужасной резнёй, беспримерной в истории народов, и за желание сохранить жизнь нескольким несчастным, был проклят своими [же соотечественниками], газеты его бранили, а высшие лица и министры лишили его своего доверия… Весь свет может воскликнуть с нами: "Позор Англии!"»
Красные мундиры уничтожили всех жителей Дели, даже тех, которые и не думали о каком-либо восстании. Это была какая-то чудовищная бойня, [в которой погибло] более пятисот тысяч жителей. Не уцелел ни один дом, не пощадили ни одного старика, женщины или ребёнка… Разгорячённые раскалённым солнцем и опьяневшие от крови солдаты вырывали ещё не родившихся младенцев из утроб матерей и бросали несчастных тут же, не потрудившись даже прикончить бедных мучениц…
И теперь, когда милые лондонские журналы и газеты оскорбляют меня по два пенса за строчку, они всё же не помешают мне сорвать с них лицемерную маску великодушия, бескорыстия и гуманности, которыми англичане прикрывают свои хищения и свои злодейства…
<Они не помешают мне, видевшему следы крови, слышавшему крики жертв и стоящему на развалинах, сказать Англии словами её же поэта, лорда Байрона:
How thy great name is every where abhorred!
(Как же повсюду презренно великое имя Твоё!)>
Верный своему обещанию, Рам-Кондор вечером пришёл за мной, чтобы провести в ту часть дворца, которая отведена женщинам.
— Как было условлено, — сказал он мне, — я предупредил, что приведу с собою великого доктора твоей страны, врачующего исключительно детей!
Я не ожидал сюрприза, который был мне приготовлен.
Меня ввели в большой покой, убранный коврами и циновками и уставленный мягкими и пушистыми диванами.
Стены, белые с зелёным и золотым, с мраморными кружевными бордюрами, были удивительно красивы и богаты. Нечего и говорить, с каким чувством живейшего любопытства я вступил в это святилище. Около двадцати молодых женщин сидели на диванах, и почти возле каждой [из них] айи, или няни, держали одного или двоих детей <разного возраста>.
Не успел я сделать и двух шагов в таком пышном гареме, восхищённый красотою этих юных созданий, из которых старшей вряд ли было восемнадцать лет, как вдруг услышал привет на чистейшем лондонском наречии:
— Gentelman, I have the honour to wish you good day! (Милостивый государь, имею честь пожелать вам доброго дня!).
Я ответил тем же и с удивлением посмотрел на свою собеседницу, спрашивая себя, каким образом индуска могла научиться говорить с таким правильным акцентом. Моё удивление длилось недолго.
Предо мною стояла английская мисс, которую жизнь забросила в гарем раджи.
Отправленная в Калькутту Евангелическим обществом для того, чтобы быть подругой жизни какого-нибудь клэржимена (духовного [лица]), она прибыла туда через четыре месяца пути на парусном судне и с твёрдым намерением не быть матерью десяти-двенадцати детей честного миссионера, которому её предназначили.
Она была красива той английской красотой, которая с молочною белизной кожи и золотистыми волосами соединяет скверные зубы, большие ноги и плоскую грудь, а с ними и немного наглый и немного мечтательный вид золотушных женщин туманного Альбиона.
Мне показалось, что Рам-Кондор не особенно гордился этим английским произведением.
Нередко можно встретить в богатых гаремах Индии англичанок, пользующихся большим почётом и получающих громадные суммы.
Мисс Китти, как она себя называла, откровенно рассказала мне, как она сюда попала, и что Рам-Кондор очень любезен, и что она вполне довольна своей судьбой, хотя должна, подобно другим женщинам, подчиняться обычаю не переступать порога гинекея до великого дня, когда их перенесут в жилище смерти.
Привожу стенографически наш разговор в присутствии других женщин, которые удивленно таращили на нас большие глаза, с недоумением прислушиваясь к незнакомому языку.
На моё английское приветствие она отвечала мне на моём родном языке.
— Давайте говорить по-французски, — сказала она, — вы будете свободнее меня спрашивать, и мне удобнее вам отвечать, так как Пейхва, кроме индусского, знает только английский язык!
— Разрешите ли вы мне предложить вам несколько вопросов?
— Пожалуйста! — ответила она.
— Правда ли, что вы счастливы во дворце раджи?
— Конечно!
— Но ваше прошлое, ваше воспитание, идеи, которые вам внушены в Европе, всё это должно было [бы] помешать [вам] найти здесь [своё] счастье?
— Вы ошибаетесь, и я вижу, что вы непрактичны!
— Объяснитесь.
— Нет ничего легче… Ваш французский автор, ваш бессмертный Жан-Жак [(Руссо)] сказал, что первая потребность человека — это быть счастливым! «Надо быть счастливым, дорогой Эмиль!» Эта фраза стала моим девизом с четырнадцати лет. Я была шестым ребёнком в семье бедного клерка, служившего писцом в Евангелическом обществе иностранных миссий, и в будущем мне предстояло, как и моим сестрам, выйти замуж за какого-нибудь бедняка, зарабатывающего двадцать пять шиллингов в неделю, и наполнить его дом детьми и бедностью. Когда я была в таких летах, что уже начала соображать, я каждый вечер давала себе клятву не вешать себе на шею это ярмо. И при первом же предложении выйти замуж я заявила, что выйду лишь за миссионера. Евангелическое общество посылает жён всем своим проповедникам, не имеющим возможности ездить в Англию. Я записалась, и меня прислали в Индию. Приехав в Калькутту, я отправила к чертям моего суженого, который явился за мною на судно, как за каким-нибудь тюком, в сопровождении другого капеллана, на обязанности которого было благословить тут же, на месте, наш союз, и сама решила найти своё счастье. Я была учительницей, компаньонкой, чтицей, и, наконец, я очутилась здесь!..
— Не разрешите ли вы задать вам один нескромный вопрос?
— Спрашивайте всё, что хотите!
— Скажите, вас привела сюда любовь?
— О, нет… да и раджа взял меня сюда не из-за любви, а из хвастовства восточного человека иметь в гареме англичанку, это для него всё!
— На что вы надеетесь?
— Я вам скажу. Я могу или уйти из гарема раджи, когда только захочу, или же остаться здесь до конца дней моих.
— Конечно, вы выберете первое?
— Да. Рам-Кондор не посмеет задержать меня против моей воли. Но я здесь вовсе не для того, чтобы зачахнуть в гинекее индусского властителя. В течение четырёх лет, которые я провела в этом гареме, каждый год я перевожу в английский банк лак [(10 000)] рупий — двести пятьдесят тысяч франков. Я подожду ещё четыре года; мне всего лишь двадцать два года, в двадцать шесть я покину Индию и у меня будет состояние в два миллиона, а тогда я смогу жить, где угодно.
— Вы практичная женщина.
— Я просто женщина, не скрывающая своих намерений под лицемерною маскою… Я пришла сюда добровольно <и не говорила, что это мой первый возлюбленный; мой первый возлюбленный был чистильщиком сапог на углу Лестер-сквер, и я оставила его, как все женщины оставляют своего первого любовника будучи в ярости, что их жертва девственности не дала им тех невыразимых наслаждений, о которых они мечтали в теплой бессоннице весенней ночи. За редким исключением, женщина в обиде на того, кто является причиной её первого падения и кому почти никогда не удавалось заставить искру воспламениться… второй — тот, кого мы любим.
— Вы выдающийся физиолог.
— Продолжаю быть откровенной, вот и всё… Капитан, который доставил меня из Ливерпуля в Калькутту, был тем самым вторым, единственным, кого помнит женское сердце.
— Он вам нравился?
— Безумно.
— Почему же вы ушли от него?
— Потому что он мог только предложить мне жизнь в лишениях в каком-нибудь порту на английском побережье и ребёнка при каждом возвращении из Индии; с таким же успехом можно было бы выйти замуж за священника.
— Вы сильная женщина.
— Мы, англичанки, никогда не теряем головы… Я выбрала в жизни тот путь, который должен был быстрее всего привести меня к независимости.> Через несколько лет я буду богата и смогу вести независимую жизнь…
— А если бы вы не встретили раджи?
— Я бы ждала случая<… женщина, которая держит себя в руках, всегда находит желаемое.
Я не хотел опускать ни единого слова из этой части нашего разговора, основные черты которого превосходно характеризуют англичанку, чья голова всегда умеет господствовать над сердцем и чувствами. То есть, если воспользоваться старым англосаксонским выражением, — любовь, которая не приносит дивидендов, рассматривается как плохая сделка, от которою надо быстро отказаться>.
Товарки мисс Китти продолжали смотреть на нас с удивлением, смешанным с испугом. Я не мог добиться ни от них, ни от их ребятишек ни одного слова. В конце концов, чтобы прекратить их мученье, я попросил Рам-Кондора отпустить женщин во внутренние комнаты.