Мой друг не поверил, предполагая мистификацию, и я еле смог убедить его в противном. Я должен был передать ему слово в слово наш разговор с музыкантом и уверить, что ни один индус не решился бы на такой поступок без поручения баядерки.
Потом, чтобы объяснить моему другу, ещё не успевшему привыкнуть к Индии, её нравам и обычаям, я начал говорить о том, что индусская женщина не может тратить время на флирт и ухаживание за нею иностранца, который ей понравился, так как малейшая неосторожность может стоить жизни её возлюбленному, да и ей самой, поскольку индусы, очень снисходительные ко всему, что скрыто, становятся неумолимыми ко всякой открытой вине… И вот, лишённая возможности пережить самой и дать пережить своему возлюбленному все те восхитительные моменты, которые нам даёт начинающаяся любовь, индуска сама быстро идёт к развязке и также быстро прерывает её, уверенная, что останется безнаказанной. Ничего не значит, если потом пройдёт какой-нибудь слух, лишь бы никто не застал её на месте преступления.
В назначенный час Нурвади явилась к молодому франки в паланкине, совершенно неузнаваемая в той массе шёлка и кисеи, которая её окутывала с ног до головы. Гандхарва провожал её, но он остался у дверей. Получив на чай, носильщики паланкина удалились со своей ношей. Все туземные слуги были отпущены на четыре дня.
Я уже по опыту знал, что вряд ли баядерка останется здесь более трёх дней. Я был свидетелем трёх или четырёх таких приключений, и будь то баядерка или женщина из высших каст, несмотря на все мольбы продлить их пребывание, они исчезали по прошествии трёх дней.
Сны имеют огромное значение у индусов. Жена, проснувшись в одно прекрасное утро, заявляет своему мужу: «Эту ночь я видела во сне любимую птицу Говинды [(Кришны)], и чей-то голос прошептал мне на ухо: "В следующую ночь, когда священные слоны пагод ударят в гонг, встань и, взяв с собою лишь одну служанку, иди прямо вперёд, пока не встретится тебе какая-нибудь из пагод Вишну. Войди в неё, и молись в ней три дня и три ночи… Помни, если ты не послушаешься, то твою семью ожидает большое несчастье"…».
В следующую ночь добрый муж сам торопит свою жену, чтобы она покинула дом в час, назначенный богами.
Бесполезно говорить о том, что служанка давным-давно подкуплена и уже сговорилась с прекрасным чужеземцем, который их ждёт, а по возвращении она будет клясться, что они всё это время провели в пагоде.
Обыкновенно жена называет одну из соседних знаменитых пагод, где и на самом деле исполняют свои обеты сотни верующих, а так как к тому же на улице и в храме индуски появляются закутанными в облака кисеи, то никто не сможет её узнать и свидетельствовать против неё.
В таком виде и под таким предлогом индуска может отправляться, куда ей угодно.
Такие приключения у них гораздо чаще встречаются, нежели принято это думать, и я никогда не слышал, чтобы их застали на месте преступления муж или родители — религиозный предрассудок выше и сильнее всего, сильнее подозрения, сильнее уверенности. Никогда ни один муж не посмеет последовать за женой, чтобы проследить её, если та, по приказанию свыше, отправляется на молитву. Если бы, к несчастью, оказалось, что его подозрения ошибочны, то его ожидает жестокое наказание за то, что он осмелился усомниться в своей жене и в приказании богов.
Очевидно это дело женской изворотливости, сумевшей вдолбить подобное в головы мужей… Ни страх, ни двери, ни запоры, ни чёрные евнухи с саблями в руках не могут удержать женщину, которая любит или просто хочет удовлетворить свой каприз.
Индусы не ревнивы, но при условии, чтобы всё было шито-крыто, и никто не мог бы подозревать неверность его жены. Самая добродетельная женщина, но случайно подвергнувшая себя подозрению, осуждается как самая большая грешница. Больше всего индус боится быть смешным.
Баядерка не нуждается во всех этих ухищрениях, ничто не запрещает ей отдать своё сердце человеку своего племени. По окончании службы в храме она свободна и может вечерами делать всё, что ей угодно, [может] уходить и возвращаться по желанию, но одно ей строго воспрещено — любовь к иностранцу. Баядерка должна избегать всего, что может доказать её любовь к чужеземцу, потому что если это откроется, то ей грозит изгнание из храма и даже из ордена баядерок; но, в сущности, они мало чем рискуют, так как между ними всеми существует как бы молчаливое соглашение покровительствовать любви своих подруг.
Они не боятся быть выданными музыкантами — при каждой баядерке [состоит] свой, которого она посылает, куда ей угодно, и, надо сказать, что ему даже выгодно, если его госпожа обратит своё внимание на белати (европейца), так как индусская женщина ни за что не возьмёт никакого подарка, а потому влюблённому белати остаётся лишь осыпать золотым и серебряным дождём её провожатого. Абсолютное бескорыстие молодой женщины заставляет невольно по-царски наградить музыканта. И вот, обыкновенно, музыканты собирают себе к старости приличный капиталец, дающий им возможность дожить свои дни на покое, а между тем баядерки, проведшие свою жизнь между плясками, цветами и любовью, изгоняются из пагоды, как только красота их начинает блекнуть, и они принуждены продавать на базарах фрукты, бетель, табак или цветы и умирают в страшной бедности.
Нурвади подарила три дня своему возлюбленному и, обливаясь слезами, исчезла. Молодая баядерка больше не вернулась, несмотря на все мольбы.
Но всё-таки, пока мой друг был в Пондишери, она не забывала присылать ему ежегодно в день их первого свидания букет дивных цветов.
С тех пор прошло много лет, но и до сих пор он любит её, и когда судьба сводит нас с ним в каком-нибудь из уголков земного шара, он говорит мне о Нурвади, и печальная улыбка не сходит с его уст…
Я знавал молодого [французского] офицера сипаев, который умер от любви к одной из этих неуловимых сильфид, явившейся к нему в один прекрасный вечер, в жемчугах и алмазах. Это была женщина редкой красоты, которую даёт лишь страна южного солнца.
— Я видела тебя сегодня утром в твоей одежде, расшитой золотом, с саблей в руках, и ты был очень красив!.. Я почувствовала, как забилось моё сердце, я полюбила тебя тотчас же, как любишь красивый цветок. И вот я здесь.
— Какая мечта! Какой дивный сон!
И без ложного стыда молодая женщина сбросила к своим крошечным ножкам ту массу кисеи, которая делала её похожей на облако.
На щиколотках ног и на руках обвивались золотые браслеты, унизанные огромными бриллиантами, рубиновые серьги в ушах стоили целое состояние, а в волоса были вплетены такие жемчуга, которые вылавливаются на Цейлоне раз в десять лет… На шее у неё висело золотое тали, знак замужества. Она подарила молодому офицеру два дня, и не только он больше не видал её, но даже и не мог узнать, кто она и как её зовут.
Уходя, она оставила ему на память кольцо [с самоцветом]; потом оказалось, что его оценили в шестьдесят тысяч франков.
О, как он её разыскивал, он безумно хотел её видеть, любовь сжигала ему сердце, и мысль найти её стала его мечтой. Кроме того, как француз и как офицер, он был возмущён при мысли о [том] пышном подарке, который он принял, полагая, что это простая стекляшка, и который он хотел во что бы то ни стало вернуть [ей}, когда узнал, что это был ценный алмаз.
Как-то было мелькнула надежда.
На улице возле него прошла женщина под вуалью, какую носят мусульманки, и шепнула ему.
— Пусть франки удалит сегодня вечером своих слуг и не покидает дома.
Так же возвестила и раньше о себе прекрасная незнакомка.
В одиннадцать часов послышались лёгкие шаги, офицер бросается навстречу… Но каково было его разочарование при виде лишь служанки своей возлюбленной.
— Ама (госпожа) знает о твоих поисках, бесполезно искать, ты не увидишь её никогда, — сказала ему айя (служанка). — Если только муж её узнает, что она была у тебя, то её живою замуруют в одной из ниш его дворца, и я пришла просить тебя прекратить преследование.
— Я даю слово, — проговорил с усилием офицер, — но скажи своей госпоже, что я умираю от любви к ней.
— Надо жить, ама тоже тебя любит, но она больше не может увидеть тебя.
— Передай ей это кольцо, которое она здесь оставила…
— Она не оставила, а подарила его тебе.
— Когда я его взял, я не знал, что оно такое дорогое.
— Ама просила передать тебе, что она желает, чтобы ты носил его, чтобы иметь что-нибудь на память от неё, потому что у неё от тебя есть нечто более дорогое.
— От меня?.. Я тебя не понимаю.
— Ама неделю тому назад стала матерью, у неё родился сын.
— Что говоришь ты?
— Я пришла, чтобы сообщить тебе эту новость… и сын этот твой… так как раджа был в то время у вице-короля Индии в Калькутте.
Сын… раджа… значит это была индусская принцесса, которую каприз бросил ему в объятия… и он стал отцом!
— Боже! Как бы я хотел взглянуть на это дитя! — прошептал молодой человек, подавленный этими открытиями.
Но айя исчезла, не дав ответа на эту мольбу…
Больше офицер ничего не узнал.
Два года спустя он скончался — от болезни печени, как говорили доктора, от любви и горя, как утверждали его близкие друзья.
Как его ни уговаривали взять отпуск и уехать лечиться во Францию, он отказывался, желая умереть в Индии, где родились и умерли его любовь и надежды; до самой смерти он всё ждал невозможного чуда. «Знать, что где-то есть собственное дитя, обожать его мать и не иметь возможности прижать их к своей груди, вот что меня убивает» — говорил он за несколько дней до своей кончины.
Утром, в день погребения, когда мы собрались, чтобы проводить его до последнего жилища, гроб его был выставлен, по обычаю, перед домом, где он жил. Вдруг появился какой-то индус и возложил на гроб громадный венок из жасмина, голубых лотосов и лилий, и сейчас же смешался с толпой.
На это не обратили внимания, потому что катафалк и без того утопал в цветах, но я понял, что это был последний отзвук любви, начавшейся два года тому назад в тёмную, благоуханную ночь на берегу священного Ганга.