По моему слову стуки то слышались бесконечной руладой, то, напротив, медленно и чётко, со звучностью боя башенных часов следовали один за другим.
Я потребовал, чтобы удар был каждые десять секунд и с хронометром в руках следил за бегом стрелки на циферблате. И вот каждые десять секунд я слышал сухой и короткий стук.
На одном из столов моей комнаты стоял музыкальный ящик, до которых все индусы большие охотники; очевидно, и этот Пейхва выписал из Калькутты. Я велел Амуду принести ящик на террасу и потребовал, чтобы звуки, слышанные из вазы, аккомпанировали той арии, которую заиграет ящик. Затем я завёл пружину, забыв даже взглянуть, какой вал вставлен, и вот полились весёлые звуки вальса из «Робина Гуда».
Я прислушался к тому, что делалось в вазе. Сухие и короткие стуки следовали за ритмом пьесы с точностью палочки капельмейстера. Я переменил вал, и торжественный марш из «Пророка» сопровождался неизменно в такт размеренными и звучными ударами в бронзовой вазе.
Всё это происходило без всякой тайны, при самой обыденной обстановке на террасе в несколько квадратных метров.
Эту вазу даже без воды вряд ли могли сдвинуть с места двое сильных мужчин. Она была так велика, что по утрам в ней совершали омовения.
Что была та сила, которая двигала эту тяжесть?
Я повторил опыт, и он прошёл так же, как и первый.
Факир, который до сих пор сидел, не поднимаясь с места, встал, подошёл к вазе и положил кончики пальцев на край вазы. Через несколько минут ваза начала покачиваться всё сильнее, но что меня поразило больше всего, это [то], что вода точно пристала ко дну чаши и оставалась неподвижной, хотя ваза колыхалась из стороны в сторону с громадным креном.
Раза три ваза поднялась на семь-восемь дюймов от пола, и когда она опускалась на пол, то не производила ни малейшего шума.
Несколько часов наблюдал я эти явления, записывал, следил за разными оттенками того или другого и не заметил, что солнце уже подвигалось к закату, и наступало время мне заняться делом, ради которого я прибыл в Бенарес, а факиру — приступить к его вечерним молитвам за умершего на берегу священной реки.
Уходя, факир обещал приходить ко мне в то же самое время до его отъезда. Бедный малый сам был счастлив поговорить со мной. Я прожил много лет на юге Индии и свободно говорил на тамульском наречии, мягком и звучном языке далёкого Дравида, на котором никто не говорил в Бенаресе. Кавиндасами был рад побеседовать о своей чудной родине, полной древних руин, о старых пагодах, осенённых единственной в своём роде растительностью, о манускриптах, выцарапанных шипом розы на пальмовых листьях.
Я вышел с Амуду, моим проводником из Бенгалии, который знал наизусть все уголки Бенареса, и вернулся лишь к обеду.
Безусловно, индусские факиры самые искусные в мире очарователи, магнетизёры и престидижитаторы, и, отбросив в сторону их россказни о вмешательстве духов, я всё-таки отдаю должную справедливость тому, что в них, очевидно, есть большая доза магнетизма, раз они могут проявлять свою силу даже на неодушевлённых предметах.
Во всяком случае до сих пор я не мог поймать ни одного факира в плутовстве и на этот раз решил следить за Кавиндасами вовсю, чтобы узнать, чем он пользуется при своих сеансах.
На другой день он явился в назначенное время.
Сидя на террасе, я любовался на чудный вид Ганга, залитого солнцем, как вдруг одна из циновок приподнялась и я услышал голос Кавиндасами.
— Салям, доре (здравствуй, господин)!
— Салям, тамби (здравствуй, друг)! — ответил я на тамульском же наречии. — Ну что, стоит ли бенгальский рис танджаорского?
— Рис, который я ем во дворце Пейхвы, не стоит тех диких кореньев, которые я собираю возле моего шалаша в Тривандераме.
— Почему? Разве зёрна карри на берегах Ганга не так же чисты, как и те, что родятся на Малабарском берегу?
— Слушай: здесь не растёт кокос, и вода священной реки не может заменить солёной воды. Я житель морского берега, как и кокосовая пальма — прибрежное дерево, и мы оба умираем, если нас удалят от океана.
В этот момент лёгкое дыхание бриза, повеявшего с юга, пронеслось в окружающей нас атмосфере… Глаза факира засверкали.
— Это ветер моей родины… Чувствуешь ли ты его? Его аромат принёс мне столько воспоминаний…
И он задумался. Очевидно, перед его духовными очами проходили картины его родного берега, таинственных подземелий пагоды Тривандерама, где его учителя-брамины посвятили в тайны своей науки.
Вдруг он поднялся и приблизился к той же вазе, над которой он уже проявил вчера свою силу. Ваза была до краёв наполнена водою, факир простёр над ней свои руки, не касаясь воды, и замер в этой позе.
Я подошёл поближе, желая посмотреть, что будет дальше.
Не знаю, или он был, как говорится, не в настроении, или же его «фокус» был плохо подготовлен, но только прошёл уже почти час, а и вода, и факир были всё в том же положении.
Я уже отказался от мысли увидеть что-нибудь интересное, как вдруг вода покрылась лёгкой рябью, точно на неё дунули. Опершись руками на край вазы, я почувствовал лёгкую свежесть, потянувшуюся от воды, и брошенный мною на неподвижную доселе поверхность воды лепесток розы тихо поплыл к другому краю вазы.
Мало-помалу вода заколыхалась сильнее и сильнее и, наконец, забурлила, как на самом сильном огне. Волны уже перекатывались через распростёртые руки факира и несколько всплесков поднялись фута на два над поверхностью.
Я попросил Кавиндасами отнять руки, и кипение воды начало утихать, точно котёл отодвинули от сильного огня, но лишь Кавиндасами протягивал руки, как волнение усиливалось.
Я внимательно следил со всех сторон, велел сдвинуть вазу с места и вылить из неё воду, осмотрел пол террасы, перевернул вазу кверху дном, чтобы посмотреть, нет ли в ней какой-нибудь пустоты. Факир смотрел с полнейшим равнодушием на мои поиски, но я ничего не открыл. Воистину, он был ловкий фокусник.
Последняя часть сеанса оказалась ещё интереснее. Факир попросил у меня какую-нибудь палочку. Я дал ему обыкновенный неочиненный карандаш, который он опустил на воду. Движением руки над водою он заставил карандаш вертеться в разные стороны, точно стрелку компаса. Через несколько минут факир коснулся пальцем карандаша, и тот начал медленно тонуть и опустился на дно вазы.
<Оставим на минуту в стороне вопрос о мастерстве и шарлатанстве, по которому я не могу высказаться определённо, не застав факира, что называется, «с рукой в мешке»; я вспомнил некие опыты, проделанные медиумом Дэниелом Хьюмом перед известным химиком Круксом, когда факир, возможно, насытил кусочек дерева магнетическим флюидом и смог увеличить его удельный вес таким образом, что тот стал тяжелее воды. Совершенно не веря в предполагаемое действие духов, я удивлялся каждому явлению такого рода: если в таких явлениях нет никакого обмана, то это могли бы быть проявления ещё неизвестных природных сил. Отмечаю факт и мои размышления без дальнейших комментариев…>
Третий визит факира был очень короток, так как ему предстояло провести ночь в молитве на берегу священной реки, и на завтра он был приглашён на религиозный праздник.
Он зашёл лишь предупредить об этом и уже собирался вернуться в свою хижину, как я попросил его показать мне явление подъёма на воздух, которое я уже видел у других факиров, но до сих пор не мог объяснить, в чём здесь дело, <считая это простым акробатическим трюком>.
Взяв палку из железного дерева, привезённую мною с Цейлона, факир опёрся рукою на её набалдашник и принялся бормотать какие-то магические заклинания.
И вот, опираясь лишь одною рукою, не меняя своей позы сидящего Будды, Кавиндасами начал тихо подниматься на воздух. Через несколько минут между ним и полом было уже около двух футов.
Около двадцати минут я ломал себе голову над тем, каким образом ему удаётся попирать все законы равновесия, но так и не мог добиться объяснения, а между тем, ведь я ясно видел, что он прикасался лишь одной рукой к палке.
Я отпустил Кавиндасами. Уходя, очарователь сказал мне, что в эту ночь, когда священные слоны в пагоде Шивы ударами в гонг возвестят полночь, он вызовет души предков франки (француза), как он называл меня, и они проявят своё присутствие в моей спальне.
Зная, что индусы могут между собою сговориться, я отправил своих двух слуг индусов ночевать к лодочникам на шлюпку. Со мною оставался лишь мой верный нубиец, относившийся с нескрываемым презрением ко всем фокусам факиров, причём он не постеснялся как-то высказать мне, что он удивляется, как может белый тратить время на такую «чепуху». И самые интересные явления вызывали у него лишь пожимание плеч. И это не потому, чтобы он не был по своему суеверен, нет, но он просто-таки считал себя неизмеримо выше каких-то индусов, и ему казалось позорным поверить их искусству.
Путешествуя на пароходах сначала в качестве кочегара, а затем при мне, Амуду составил себе следующее представление о трёх расах — белой, чёрной и жёлтой: белые приказывают, чёрные исполняют, а жёлтые годятся лишь для того, чтобы быть слугами. Это заключение он вывел из того, что на борту судна белые — офицеры и матросы, чёрные — кочегары и машинисты, а китайцы и малайцы — прислуга.
Поэтому я был уверен, что факир не сможет уговорить Амуду на какую-нибудь проделку. Сам я не верил ни во что сверхъестественное, мне не хотелось, чтобы меня грубо провели, и я постарался сделать всё возможное, чтобы факиру было не так-то легко исполнить обещанное явление.
Жилище Пейхвы было выстроено по очень оригинальному плану. Все окна были лишь с одной стороны, выходящей на Ганг. Самый дом состоял из семи этажей, причём все комнаты выходили на крытые галереи и на террасы, спускающиеся к набережной.
При этом сообщение между этажами было престранное. Для того, чтобы попасть из одного этажа в другой, надо было сначала пройти всю анфиладу комнат и затем уже по лестнице в два-три пролёта подняться на следующий этаж, здесь тоже пройти все комнаты, в последней — вновь лестница на третий этаж и так до шестого, а на седьмой можно было попасть лишь по подъёмному мостику на цепях.