Подозревая, не следил ли очарователь за движениями моего карандаша, заставляя палочку подражать им, я встал и переместился за спину факира, откуда он никоим образом не мог видеть, что я рисую.
Но когда мы вновь сверили наши чертежи, то они оказались совершенно сходными.
Сгладив песок, изборождённый разными фигурными завитками, факир сказал мне:
— Задумай какое-нибудь слово на языке богов (по-санскритски).
— Почему именно на этом языке?
— Потому что духи любят пользоваться этим бессмертным наречием, недоступным для нечистых.
Я взял себе за правило не вступать в религиозные пререкания с факиром и исполнил его приказания.
Я задумал слово, и сейчас же магическая палочка поднялась и начертила на песке слово:
«Пуруша» («Небесный создатель»). Это было именно то, что я задумал.
— Задумай теперь целую фразу, — продолжал очарователь.
— Готово.
На песке появились слова:
«Адисете Вейкунтам харис» («Вишну спит на горе Вайкунтха»).
— А может ли вызываемый тобою дух, — спросил я, — написать мне 243-й стих четвёртой книги Ману?
Не успел я окончить вопроса, как палочка задвигалась и написала:
«Дармапраданам пуричам тапаза хата кильвизам,
Пара-локам найати асу базуантам касариринам».
Что означает:
«Человек, все действия которого направлены к добродетели, и все грехи которого заглажены благочестием и жертвами,
Достигает небесного жилища, блистая светом в виде совершенного существа».
Уже перестав удивляться верности получаемых ответов, я положил руку на лежавшую на одном из столов книгу, содержавшую выдержки из Риг-Веды, и попросил назвать первое слово пятой строки на двадцать первой странице. В ответ палочка начертила:
«Девадатта» («Богом данный»).
Я справился, — оказалось верно.
— Не хочешь ли задумать какой-нибудь вопрос? — сказал факир.
Я кивнул головой в ответ и задумал вопрос: «Кто наша общая мать?»
Палочка начертила на песке:
«Вазунда» («Земля»).
Объяснить все эти явления я не берусь, да и не могу… Ловкость ли это факира или громадная доза магнетизма — не знаю, но я это видел своими глазами и утверждаю, что какие-нибудь проделки были немыслимы, во-первых, потому, что подготовить их заранее факир не имел возможности, а во-вторых, сеанс прошёл при ослепительном свете полуденного солнца, и от меня не уклонилось бы ни одно движение факира.
Я сделал несколько шагов по террасе и остановился у её балюстрады. Кавиндасами последовал за мной. Слева тянулся большой сад, где один из слуг лениво черпал воду из колодца, сливая её в водоём, откуда она по бамбуковым трубам бежала в комнату для омовения.
Взглянув в этом направлении, факир, улыбнувшись, простёр к колодцу свои руки, и вдруг, к ужасу бедняги слуги, верёвка остановилась, и вытащить её он, несмотря на все усилия, не мог.
Обыкновенно, всякие препятствия в работе индусы приписывают злым духам и сейчас же начинают петь заклинания, секрет которых покупают, и не очень дёшево, у браминов, которые их надувают без зазрения совести.
Перепуганный слуга затянул гнусавым и визгливым голосом какие-то заклинания, как вдруг горло отказалось ему повиноваться, и он остался с открытым ртом и выпученными от страха глазами. Но вот очарователь опустил свои руки, и бедняга мог вновь орать сколько угодно, а зачарованная верёвка легко вытащилась вместе с ведром.
К этому фокусу я отнесся скептически, т.к. факир мог легко накануне сговориться с кем-нибудь из слуг, работавших в саду раджи.
Но я этого не сказал, и мы вернулись к месту наших опытов. Опускаясь в кресло, я заметил факиру, что сейчас слишком душно, но он, по-видимому, не обратил внимания на мои слова и казался погружённым в какую-то думу. Вдруг со стола поднялся в воздух лежавший на книге пальмовый лист, употребляемый индусами вместо веера. Лист приблизился к моему лицу и начал медленно колыхаться предо мною, навевая прохладу. Я ещё более удивился, когда услышал, что вместе со свежестью опахало приносит мне точно очень издалека едва уловимые, но довольно ясные звуки напева, но не индусского, а того, что поют<слышат> охотники в горах <доносящимся из долин в сумерках>.
Звуки смолкли, веер упал на своё прежнее место, а я остался с мучительным вопросом: «Неужели я был жертвой галлюцинации, неужели это была иллюзия, сон?» Но я не сплю, вот моя комната, вот знакомая терраса, вот Кавиндасами, который собирается уйти позавтракать и отдохнуть несколько часов, так как он не ел и не спал целые сутки.
Уходя, факир остановился на пороге двери, и, скрестив на груди руки, ни на что не опираясь, стал медленно подниматься вверх и повис в воздухе в 25-30 сантиметрах от земли. Дверь была завешана шёлковой портьерой, затканной красными, белыми и золотыми полосами, и я ясно видел, что ноги факира пришлись на уровне шестой полосы от пола.
Как только факир начал подниматься на воздух, я схватил свой хронометр и стал следить за стрелкой. От начала поднятия и до момента, когда ноги очарователя вновь коснулись земли, прошло около десяти минут, причём около пяти минут он держался неподвижно в воздухе.
Теперь, когда я думаю об этом явлении, я допускаю мысль, что видел его в магнетическом сне, т.е., что очарователь заставил меня увидеть то, чего на самом деле не было.
Это единственное допустимое объяснение, так как вряд ли можно было сомневаться в том, что Кавиндасами — магнетизёр, обладающий большой силою.
Прощаясь с факиром, я спросил, сможет ли он во всякое время повторить этот опыт.
— Факир мог бы подняться даже до облаков, — бесстрашно ответил мне очарователь.
— Откуда у него такая сила?
Вопрос этот вырвался у меня невольно, т.к. он уже двадцать раз говорил мне, что он лишь орудие в руках Питри.
Вместо ответа факир торжественно произнёс две строки из Вед:
«Свадьяйе нитьяукта сьят
Амбарад аватарати дива»
(«Он должен быть в постоянном общении через созерцательную молитву,
И тогда высший дух снисходит с небес»)
Миссионер Гук в своих очерках путешествия по Тибету описывает подобное же явление, и я думаю, что это не что иное, как очень искусно выполненный фокус.
Одним из самых обыкновенных фокусов факиров считается их умение влиять на рост растений, т.е., что последние в несколько часов достигают такого развития, на которое в своей естественной жизни они должны потребовать месяцы и даже годы.
Я уже не раз видел это явление у других факиров, но считал его довольно искусной проделкой и, главное, забыл записать, при какой именно обстановке они происходили.
Хотя я видел на деле чудную силу или ловкость факира, но всё же мне захотелось заставить его воспроизвести многие явления, которые я уже знал, именно с целью проследить всё и не дать ускользнуть ни малейшей подробности.
Мне просто хотелось по возможности затруднить работу факира и постараться изловить его на чём-нибудь.
Он должен был дать мне сегодня ещё два сеанса: один днём, от трёх до пяти [пополудни], а другой ночью.
Когда вернувшийся факир узнал о моём желании, он нисколько не удивился, но ответил с обычной простотой:
— Факир к твоим услугам.
— А ты позволишь мне самому выбрать землю, вазу и семя, которое ты заставишь здесь вырасти?
— Вазу и семя, да! Но земля должна быть взята из гнезда кариа.
Кариа — маленькие белые муравьи, которые строят себе громадные муравейники, достигающие иногда восьмидесяти метров в вышину. Их очень много в Индии, и достать земли из их муравейника сущий пустяк.
Я приказал Амуду принести этой земли, обыкновенный горшок из-под цветов и несколько различных семян.
Факир предупредил нубийца, что землю надо хорошенько растереть между двумя камнями, так как муравейники эти складываются очень плотно, и комья этой земли очень крепки.
Хорошо, что он сказал об этом заранее, т.к. в пышных апартаментах раджи неудобно было бы разбивать земляные комья.
Через четверть часа Амуду принёс всё требуемое, и я велел ему оставить нас вдвоём.
Хотя я и не боялся, что факир соблазнит моего слугу на какую-нибудь проделку, но мне хотелось быть уверенным, что я не пропустил ни одной предосторожности.
Я передал факиру горшок, наполненный беловатой землёй. Белые муравьи выпускают из себя на каждую крупинку земли жидкость и склеивают крупинки между собою так крепко, что жилища их делаются совершенно непроницаемыми.
Тихо бормоча ментрамы, слов которых я не мог разобрать, Кавиндасами полил обильно землю водою и начал её перемешивать. Когда он нашёл, что земля достаточно подготовлена, то обратился ко мне с просьбою дать ему какое-нибудь семечко и кусок белой материи.
Наугад взяв семечко папайи из тех, что принёс мне Амуду, я спросил, могу ли я сделать на нём отметку, и на его молчаливый кивок сделал царапину на кожуре зерна и передал его факиру вместе с несколькими метрами кисеи от москитов.
— Скоро я засну сном духов, — сказал мне Кавиндасами. — Обещай мне, что ты не дотронешься ни до меня, ни до этого горшка.
Это звучало очень торжественно, но пришлось пообещать.
Сильно смоченная водою земля превратилась в довольно жидкую грязь, куда очарователь и посадил семечко, затем воткнул в горшок свой посох и всё это прикрыл куском кисеи, так что концы материи совершенно закрыли горшок. Затем он сел на пол возле [него] в своей обычной позе, простёр над импровизированным сооружением руки и впал мало-помалу в полное состояние каталепсии.
Я пообещал не трогать его и не знал, серьёзно он это сказал или шутя, но, когда прошло полчаса, а он сидел всё так же неподвижно, я убедился, что это не шутка. Самый сильный человек не в состоянии просидеть десяти минут, вытянув перед собою горизонтально руки.
Миновал час, но ни один мускул не дрогнул на лице факира.
Почти голый, с блестящим загорелым телом, с открытыми, устремлёнными в одну точку глазами, факир походил на бронзовую статую в мистической позе.