Как спрятать 40 миллионов самолетов и как я в некотором смысле получил Нобелевскую премию
Седьмого октября 1975 года, когда я накладывал гипс на руку пациента, дверь распахнулась и в палату ворвалась медсестра, которая сообщила, что упал самолет и что сейчас на вертолете в больницу доставят раненых. Я пятый день работал ординатором в отделении скорой помощи больницы в небольшом городе Худиксвалль на побережье Швеции. Пока все старшие врачи сидели в столовой, а мы с сестрой впопыхах листали папку с инструкциями о действиях в чрезвычайных ситуациях, я услышал гул приземляющегося вертолета. Нам предстояло справиться со всем вдвоем.
Несколько секунд спустя санитары вкатили каталку, на которой лежал мужчина в темно-зеленом комбинезоне и камуфляжном спасательном жилете. У него дергались руки и ноги. Я решил, что у него случился эпилептический припадок. Надо было его раздеть. Я без труда стащил с него спасательный жилет, но с комбинезоном возникли проблемы. Он напоминал скафандр — повсюду были крупные молнии, и я никак не мог найти ту молнию, которая расстегивала весь комбинезон. Только я успел осознать, что, судя по форме, это военный летчик, как увидел, что весь пол вокруг нас в крови.
— У него кровотечение! — крикнул я.
Я понимал, что при такой потере крови он может умереть в любую секунду, но не мог определить, откуда сочится кровь, не стащив с него комбинезон. Схватив огромные ножницы для снятия гипса, я решил разрезать ими ткань и крикнул сестре:
— Четыре пакета крови, первая отрицательная. Живо!
Пациента я спросил:
— Где болит?
— Яже слиша… на адъежижа жа… — ответил он.
Я не разобрал ни слова, но мне показалось, что он говорит по-русски. Заглянув ему в глаза, я четко произнес по-русски:
— Все тихо, товарищ, шведская больница.
Мне не забыть, с каким ужасом он посмотрел на меня, услышав эти слова. Перепуганный до потери сознания, он пытался мне что-то сказать:
— Vavdvfor papratarjenji rysskamememje ej…
Глядя в его полные ужаса глаза, я вдруг понял: это русский летчик-истребитель, сбитый на шведской территории. А это значит, что на нас напал Советский Союз. Началась Третья мировая война! Меня парализовало от страха.
К счастью, в этот момент с обеда вернулась старшая сестра Биргитта. Выхватив у меня ножницы для гипса, она прошипела:
— И думать не смейте! Это противоперегрузочный костюм, он стоит 10 000 шведских крон, не меньше. Его нельзя резать! — А потом добавила: — И сойдите, пожалуйста, со спасательного жилета. Вы стоите на капсуле с краской, которой теперь залит весь пол.
Биргитта перевернула пациента, спокойно сняла с него противоперегрузочный костюм и обернула мужчину одеялами, сказав ему по-шведски:
— Вы двадцать три минуты провели в ледяной воде и потому дрожите, а мы не можем понять, что вы пытаетесь сказать.
Шведский летчик, который, очевидно, разбился в ходе планового полета, слабо улыбнулся мне.
Несколько лет назад я связался с тем летчиком и был рад узнать, что он не запомнил тех первых минут, которые провел в отделении скорой помощи в 1975 году. Но мне не забыть тот случай. Я навсегда запомнил свою ошибку. Все было иначе: русский был шведским, война — миром, эпилептический припадок — переохлаждением, а кровь — краской из капсулы, вшитой в спасательный жилет. И все же тогда мое объяснение казалось мне весьма убедительным.
У страха глаза велики. Я был начинающим врачом, столкнувшимся с первой чрезвычайной ситуацией в своей практике, а перспектива Третьей мировой войны всегда пугала меня не на шутку. В детстве мне часто снились кошмары о ней. Я просыпался и бежал в постель к родителям. Успокоиться мне удавалось, только когда отец в очередной раз излагал мне наш план действий на случай войны: мы должны были взять палатку, положить ее в прицеп к велосипеду и уехать жить в лес, где полно черники. Я был неопытен и впервые оказался в чрезвычайной ситуации, а потому у меня в голове быстро сложился худший сценарий. Я не видел того, что хотел увидеть. Я видел то, чего боялся. Критическое мышление всегда дается нелегко, но, когда мы испуганы, критически мыслить не получается совсем. Когда человеком руководит страх, он перестает замечать факты.
Ни один человек не обладает умственными способностями, позволяющими поглотить всю информацию в мире. Вопрос в том, какую часть этой информации мы обрабатываем и по какому принципу она отбирается? И какую часть мы оставляем без внимания? Такое впечатление, что с наибольшей вероятностью мы обрабатываем истории, то есть информацию, которая кажется нам драматичной.
Представьте, что мир отделен от нашего мозга щитом, который фильтрует наше внимание. Этот фильтр защищает нас от лишних шумов: без него мы постоянно получали бы такое количество информации, что испытывали бы перегрузку и переставали бы нормально функционировать. Теперь представьте, что в этом фильтре есть десять отверстий, пробитых драматическими инстинктами — инстинктом разрыва, негатива, прямой линии и так далее. Большая часть информации не проходит через фильтр, но сквозь отверстия просачивается информация, которая апеллирует к нашим инстинктам. В итоге мы уделяем внимание информации, которая подпитывает наши драматические инстинкты, и игнорируем остальную.
Пресса не будет тратить время на истории, которые не пройдут сквозь наши фильтры внимания.
Вот два заголовка, которые вряд ли понравятся редактору газеты, просто потому, что они не смогут пробудить наши инстинкты: «Малярия постепенно отступает» и «Вчера метеорологи верно предсказали, что сегодня в Лондоне будет тепло». А вот ряд тем, которые без труда проходят сквозь наши фильтры: землетрясения, войны, беженцы, болезни, пожары, наводнения, нападения акул, теракты. Такие экстраординарные события представляют для нас гораздо больший интерес, чем обыденные вещи. В результате пресса постоянно подсовывает нам необычные истории, на основании которых и формируется картинка у нас в голове. Если не проявлять должную осторожность, мы рано или поздно начинаем верить, что необычное обычно, а мир действительно выглядит именно так.
Сейчас впервые в человеческой истории документируются почти все аспекты мирового развития. И все же из-за наших драматических инстинктов, на которые упирает пресса, чтобы привлечь наше внимание, наша картина мира остается драматичной. Пожалуй, наибольшее влияние на то, какую информацию выбирают новостные продюсеры, чтобы представить нам, потребителям, оказывает инстинкт страха.
Когда людей спрашивают, чего они боятся больше всего, лидируют обычно четыре ответа: змей, пауков, высоты и замкнутых пространств. Далее следует длинный список типичных страхов: люди боятся публичных выступлений, иголок, самолетов, мышей, незнакомцев, собак, больших толп, крови, темноты, огня, утопления и так далее.
Эти страхи сидят глубоко в нашем сознании по очевидным с точки зрения эволюции причинам. Страх физического ущерба, пленения и отравления когда-то помогал нашим предкам выживать. Сегодня ощущение этих опасностей по-прежнему запускает наш инстинкт страха. Новости каждый день пестрят историями о них:
— физический ущерб: насилие, провоцируемое людьми, животными, острыми предметами или силами природы;
— пленение: ловушки, потеря контроля, потеря свободы;
— загрязнение: невидимыми веществами, которые могут нас отравить или заразить.
Эти страхи по-прежнему конструктивны для людей, живущих на первом и втором уровнях. Например, на первом и втором уровнях весьма полезно бояться змей. Каждый год от змеиных укусов погибает шестьдесят тысяч человек. Лучше лишний раз отпрыгнуть от палки, чем поплатиться жизнью. Чем бы вы ни занимались, ни в коем случае не дайте змее вас укусить. Больницы рядом нет, а если и есть, она вам не по карману.
МЕЧТА ПОВИТУХИ
В 1999 году я с парой шведских студентов посетил повитуху, живущую в отдаленной деревушке Танзании мне хотелось, чтобы мои студенты-медики с четвертого уровня встретились с реальным человеком, который живет и работает на первом уровне, вместо того чтобы просто читать о таких людях в книгах повитуха не имела формального образования, и студенты были поражены, когда она принялась рассказывать, как ходит из деревни в деревню, чтобы помогать бедным женщинам рожать детей прямо на земляном полу, в полной темноте, без медицинского оборудования или чистой воды.
Один из студентов спросил:
— У вас есть свои дети?
— Да, — гордо ответила она — два сына и две дочери.
— Ваши дочери тоже станут повитухами?
Старуха схватилась за живот и расхохоталась.
— Мои дочери? повитухами?! ну уж нет! ни за что! У них хорошая работа Они работают за компьютерами в Дар-эс-Саламе, как и хотели Дочери повитухи вырвались с первого уровня.
Другой студент спросил:
— Какой инструмент вы предпочли бы иметь, чтобы облегчить свой труд?
— мне не помешал бы фонарик, — ответила она — когда я прихожу в темноте в деревню, даже если светит луна, змей очень плохо видно.
На третьем и четвертом уровнях, где жизнь не столь трудна в физическом отношении и люди умеют защищаться от опасностей природы, эта биологическая память приносит больше проблем, чем пользы. На четвертом уровне те страхи, которые раньше защищали нас, идут нам во вред. Небольшая группа людей, 3 процента населения, четвертого уровня страдает от сильной фобии, которая мешает им жить. У большинства из нас нет фобий, но инстинкт страха мешает нам иначе: он искажает нашу картину мира.
Пресса не может не манипулировать инстинктом страха. Так проще всего завладеть нашим вниманием. Самые громкие истории часто играют на нескольких страхах. Например, истории о похищениях и авиакатастрофах запускают страх физического ущерба и страх пленения. Жертвы землетрясений, оказавшиеся под завалами, ранены и не могут выбраться, а потому получают больше внимания, чем обычные жертвы землетрясений. Драма становится гораздо сильнее при сочетании страхов.