По очевидным причинам безопасности вы не найдете эту комнату в путеводителях по Вестминстерскому дворцу; да и экскурсоводы обычно не показывают ее. Впрочем, историческое помещение, о котором я говорю, уже не существует. Оно было разрушено при немецкой бомбардировке, но его копия весьма близка к оригиналу.
Эта одна из тех комнат, которые использует премьер-министр для встреч с коллегами из палаты общин. Интерьер не представляет особого интереса, он вполне предсказуем.
Представьте себе обилие зеленой кожи и латунных обивочных гвоздей, дубовую панельную обшивку с крупнозернистой структурой, обои дизайна Огастеса Пьюджина и несколько криво висящих оттисков. Также вообразите клубы дыма, ведь это событие происходило в послеполуденные часы 28 мая 1940 г., а тогда многие политики, включая нашего героя, были заядлыми курильщиками.
Многостворчатые окна пропускали мало света, но представители общества легко узнали бы действующих лиц. Их было семь, и они составляли британский кабинет военного времени.
Глубину кризиса отражало то, что заседание кабинета продолжалось с небольшими перерывами уже третий день. Они встретились девятый раз с 26 мая, но так и не могли дать ответ на экзистенциальный вопрос, который встал перед ними и всем миром.
В одном из кресел сидел премьер-министр Уинстон Черчилль. Рядом с ним – чопорный Невилл Чемберлен, как обычно со стоячим воротником и щеточкой усов. Он – бывший премьер-министр, которого столь бесцеремонно сменил на посту Черчилль. Обоснованно или нет, Чемберлена обвиняли в фатальной недооценке угрозы Гитлера и провале политики умиротворения. Когда, незадолго до описываемых событий, нацисты вытеснили британские войска из Норвегии, все шишки посыпались на Чемберлена.
Также в заседании участвовал министр иностранных дел – высокий, бледный и костистый лорд Галифакс, его левую руку, парализованную от рождения, прикрывала черная перчатка. В комнате находился и Арчибальд Синклер, лидер Либеральной партии, из которой Черчилль вышел в 1923 г. Здесь же Клемент Эттли и Артур Гринвуд – представители Лейбористской партии, которой Черчилль порою адресовал самые яростные инвективы. Протокол заседания вел сэр Эдуард Бриджес, секретарь кабинета.
Перед собравшимися стоял очень простой вопрос, над ним они ломали голову последние дни, а приходившие новости были все безотраднее. Хотя никто не произнес его явно, но все понимали, в чем он состоит. Должна ли Британия сражаться? Было ли разумно посылать молодых солдат на смерть в войне, казавшейся проигранной? Или же Британии надо пойти на сделку, которая, быть может, спасет сотни тысяч жизней?
А если она будет заключена и война фактически закончится с выходом из нее Британии, может ли эта сделка спасти жизни миллионов людей во всем мире?
Я думаю, что мало кто из людей моего поколения, не говоря уже о поколении моих детей, в полной мере осознает то, насколько близко в 1940 г. мы подошли к тому, чтобы Британия прекратила сражаться. В пользу этого решения были весомые рациональные доводы, а многие вдумчивые и влиятельные люди призывали к «переговорам».
Нетрудно увидеть, почему они так считали. Новости из Франции были не просто плохими – они были невероятно плохими, и не было никакой надежды, что они улучшатся. Немецкие войска стремительно продвигались к Парижу, нанося нокаутирующие удары по французским оборонительным позициям. Они делали это с такой презрительной непринужденностью, что казались новой военной «высшей расой», полной усердия и исключительной эффективности. Танки Гитлера легко преодолевали не только низины, но и казавшиеся неприступными арденнские ущелья. Смехотворная линия Мажино была прорвана.
Сколь патетичны были французские генералы – немощные седовласые старцы в кепи а-ля инспектор Клузо. Всякий раз, когда они отступали к новой линии обороны, оказывалось, что неприятель уже там. Французов с воем атаковали пикирующие бомбардировщики «Штука», и немецкие танки продолжали стремительный поход.
Британский экспедиционный корпус был отрезан вблизи Ла-Манша. Попытка его контрнаступления была отражена, теперь он готовился к эвакуации из Дюнкерка. Если бы Гитлер послушал своих генералов, он полностью бы уничтожил британский корпус. Его ас генерал Гудериан со своими танками мог бы взломать оборону практически беззащитного клочка земли, убить или захватить в плен большинство военнослужащих. Тем самым он бы лишил нашу страну физической возможности сопротивляться.
Но Гитлер предпочел задействовать люфтваффе. Немецкая авиация обстреливала британские позиции из пулеметов и закидывала бомбами, море было переполнено плававшими трупами, а оставшиеся в живых тщетно стреляли в воздух из винтовок Ли-Энфилд. В тот день, 28 мая, всем – и генералам, и политикам, да и широким кругам общества – казалось крайне вероятным, что большая часть британского экспедиционного корпуса будет потеряна.
Перед кабинетом военного времени стояла перспектива самого большого унижения вооруженных сил со времен утраты американских колоний. Положение казалось безвыходным. Кровь стынет в жилах, если вспомнить, какой карта Европы представала собравшимся.
Уже два года, как поглощена Австрия, отсутствует Чехословакия, сокрушена Польша. За последние несколько недель Гитлер добавил к своему портфелю завоеваний леденящий душу список. Он захватил Норвегию, без каких-либо усилий перехитрив британцев, включая Черчилля, который несколько месяцев вынашивал обреченный план, как опередить немцев.
Гитлер чуть больше чем за четыре часа захватил Данию. Капитулировала Голландия, а бельгийский король малодушно поднял белый флаг в полночь с 27 на 28 мая. С каждым часом все больше французских солдат сдавались в плен – некоторые после неслыханного по храбрости сопротивления, другие же с безысходной, фаталистической легкостью.
Главное геополитическое заключение мая 1940 г. состояло в том, что Британия – Британская империя – оказалась в одиночестве. Помощи было ждать не от кого, по крайней мере в ближайшее время. Итальянцы были против нас. Фашистский лидер Муссолини ранее заключил с Гитлером «Стальной пакт». Поскольку казалось, что Гитлер непобедим, Муссолини намеревался в скором времени вступить в войну на стороне Германии.
Русские подписали тошнотворный пакт Молотова – Риббентропа, по которому они поделили Польшу с нацистами. По понятным причинам американцы испытывали аллергию к европейским войнам: во время Первой мировой войны они потеряли более 56 000 человек, а если учесть жертв эпидемии гриппа – то более 100 000. Несмотря на риторические призывы Черчилля, издалека доносился лишь шепот их симпатий. Не было никаких признаков того, что американская кавалерия, трубя, перевалит через вершину холма и придет на помощь.
Присутствующие в комнате представляли, каковы будут последствия, если Британия продолжит сражаться. Они знали все о войне, некоторые из них участвовали в Первой мировой войне, и ужасной памяти о той бойне было лишь двадцать два года – она отстояла от них по времени меньше, чем война в Персидском заливе отстоит от нас.
Горе пришло почти в каждую британскую семью. Вправе ли они были требовать, чтобы народ снова шел на войну? И с какой целью?
Если судить по протоколу заседания, первым слово взял Галифакс. Он перешел прямо к делу и высказал те соображения, над которыми размышлял несколько дней.
Галифакс производил незабываемое впечатление. Он был высок, очень высок, с его ростом в 195 см он на четверть метра возвышался над Черчиллем – хотя за столом, я полагаю, его преимущество не было столь заметно. Он был выпускником Итона и Оксфорда, ставшим благодаря научным достижениям стипендиатом-исследователем колледжа Всех Душ (All Souls College). Куполообразный лоб Галифакса красноречиво свидетельствовал о его интеллекте. Не забывайте, что Черчилль не получил университетского образования, да и в Королевское военное училище в Сандхерсте он поступил с третьей попытки. Судя по хронике тех лет, Галифакс говорил низким мелодичным голосом, с четким произношением, подобающим его классу. Он глядел на собравшихся сквозь толстые круглые очки и, наверное, поднимал вверх слегка сжатую правую руку, чтобы акцентировать свои доводы.
Он сообщил, что итальянское посольство известило о готовности выступить посредником в переговорах, время которых пришло для Британии. Информацию об этом передал сэр Роберт Ванситарт. Галифакс сделал ловкий ход, упомянув это имя, ведь дипломат Ванситарт был известен антинемецкими взглядами и яростным отторжением политики умиротворения Гитлера. Но смысл итальянского предложения, с его изысканной и привлекательной оберткой, был вполне очевиден.
Это была не просто инициатива Муссолини, а, вне всякого сомнения, сигнал его старшего партнера. Щупальце Гитлера, извиваясь по Уайтхоллу, проникло в самое сердце палаты общин. Черчилль точно понимал, что происходит. Он знал, что отчаявшийся французский премьер находится в Лондоне, а тот в действительности только что встречался с Галифаксом за ланчем.
Месье Поль Рейно осознавал, что Франция разбита, а также (чему отказывались верить его английские собеседники), что ее армия, подобно оригами, сворачивается с волшебной скоростью. Рейно понимал, что он войдет в круг самых презренных людей в истории Франции. Он надеялся, что если удастся убедить Британию также начать переговоры, его унижение будет разделено и уменьшено, а главное – ему удастся добиться более приемлемых условий для Франции.
Смысл послания, переданного итальянцами, поддержанного французами и исходившего от немцев, состоял в том, что Британии нужно образумиться и смириться с реальностью. Мы не знаем в точности, какие слова Черчилль использовал для ответа, у нас есть лишь лаконичное и, наверное, облагороженное резюме сэра Эдуарда Бриджеса. Нам также неизвестно, каким предстал премьер-министр перед коллегами в тот день, хотя мы можем догадываться.
Свидетельства современников отмечают, что Черчилль начал показывать признаки усталости. Ему было шестьдесят пять, и он сводил с ума генералов и свой штат служащих привычкой работать глубоко за полночь, подпитываясь бренди и ликерами. Он совершал множество телефонных звонков по Уайтхоллу, требуя документов и информации, и созывал совещания в то время, когда здравые люди почивают со своими женами.