– А что насчет тебя?
– В искусстве я новичок, – сказал я. – Охотно это признаю.
– Я имею в виду вообще, – сказала Лаура. – Почему ты стал… Как это называется?
– Актуарий, – ответил я и коротко объяснил, что влюблен в математику и по-прежнему верю, что математика – это главное дело моей жизни. Потом я рассказал, почему ушел со своей работы. Вспомнил о своем беспорядочном детстве, в котором математика была единственным источником уюта и спасения. Наконец, признался, что считаю нечестным и несправедливым то, как со мной обошлись на прежней работе.
Лаура посмотрела на дождь и перевела взгляд на меня.
– Ты очень открытый, – сказала она.
– Но все так и было, – сказал я.
– Я имею в виду, что большинство людей не рассказывают о себе так откровенно на первом… на первой встрече.
– Насчет этого не знаю, – сказал я. – Я нечасто бывал в такой ситуации. Другие люди мало меня интересуют. Но ты меня интересуешь. В музее я слушал каждое твое слово и мог бы слушать тебя хоть целый день. Твои фрески, твои картины – или эскизы? – я могу смотреть на них часами. Я думаю, что ты потрясающая.
Я сразу понял, что говорил дольше, чем хотел, и сказал больше, чем планировал. Мерцание свечи, глаза Лауры, ее запах, Моне, другие картины… Мои мысли метались в новых и странных направлениях, но это было приятно. Я чувствовал себя примерно как человек, сначала прыгнувший в воду, а потом решивший пойти поплавать.
Лаура Хеланто улыбнулась, но ее улыбка почти мгновенно исчезла, как будто она неожиданно что-то вспомнила. На ее лице появилось серьезное, почти грустное выражение.
– Насчет этого не знаю. Но спасибо за хорошие слова.
Она замолчала. Мы пили свое пиво. За окном снова вспыхнула молния. Мы оба посмотрели на небо. Я перевел глаза на Лауру. Да, она выглядела печальной.
– Тебя что-то беспокоит?
Лаура вернулась на землю. Помотала головой и улыбнулась.
– Я ведь могу быть с тобой честной?
– Полагаю, это самое лучшее. Некоторые говорят, что честность бывает грубой, но я думаю, что ее плюсы значительно перевешивают возможные минусы. Не знаю точных цифр, но по своему опыту могу сказать, что вероятность нарваться на оскорбление составляет не больше десяти процентов. Это значит, что честность имеет девяносто процентов шансов на успех. Это отличное соотношение.
– У тебя… У тебя и правда есть свой стиль, – сказала она и, кажется, слегка улыбнулась.
– Это хорошо или плохо? – спросил я. – Мне в самом деле интересно.
– Это хорошо, – сказала Лаура.
Я молчал, чувствуя, что она хочет продолжить. Она поставила локти на стол.
– Ты производишь впечатление честного человека, заслуживающего доверия. Ты говоришь что думаешь. Держишь свое слово. Не знаю, ты сам представляешь, какая это редкость? Ты никем не прикидываешься.
– Я…
– Ты актуарий, – сказала она. – Да, я знаю. Я имею в виду, ты не такой, как другие. И это хорошо. И неважно, что ты выглядишь немного забавно. В своем стиле. Это плюс. Всегда в костюме и при галстуке. Даже в музее. Превосходно. Но я сказала слишком много. Слишком слишком много. Сегодня был длинный день. Я рано встала. Потом Моне. А теперь еще это пиво. Меня мучила такая жажда, что я, кажется, выпила его слишком быстро. Не знаю. Я немножко…
Лаура не договорила. Я немного подождал.
– Что-то тебя беспокоит, – сказал я.
Лаура откинулась на спинку кресла.
– Похоже, ты от меня не отцепишься, – сказала она.
– Не отцеплюсь, – сказал я.
Лаура покачала головой. Улыбнулась. Другой улыбкой. Не такой радостной.
– Муралы, – после паузы произнесла она.
– Мы же договорились о бюджете и графике. Тебе нужно только их написать.
Небо снова вспыхнуло. Я думал, что сильнее дождь припустить уже не может, но, судя по всему, именно это и происходило.
– В этом-то все и дело, – сказала она. – В живописи. Я не… Я ничего не смогла сделать. Есть эскизы. Некоторые очень подробные. Мне не терпится начать. Но в тот момент, когда я беру в руки кисть, я почему-то не могу… Откладываю снова и снова, пока не появляется новая идея. Тогда я пишу новые эскизы, радуюсь и… Раньше я никогда никому об этом не рассказывала.
Очевидно, для нее это была трудная тема. Я видел это по выражению ее лица, читая язык ее тела. Ее стакан почти опустел.
– Хочешь еще пива? – предложил я.
– Думаешь, поможет? Напиться и начать?
– Я имел в виду, что…
– Я знаю, что ты имел в виду, – улыбнулась она.
С моей точки зрения, к этой улыбке почти подошло бы определение «меланхоличная».
– Нет, спасибо, – отказалась она. – Не надо.
– У меня тоже есть проблема, – сказал я.
Лаура посмотрела на меня и ничего не сказала.
– Думаю, у всех есть проблемы, – продолжил я. – Но, возможно, это разговор для другого времени. Я решаю свои проблемы с помощью математики.
– Все свои проблемы?
– Да.
– Это… интересный способ мышления. Но я не вижу, какое отношение имеет ко мне математика, когда я смотрю на стену в Парке приключений и просто… смотрю на нее. Она лишает меня сил.
– Поскольку ты смотришь на стену, – сказал я, – примем ее за неизвестную переменную. Стена – это икс.
– Стена – это икс?
Я кивнул.
– В этот момент я бы сделал шаг назад. Посмотрел бы, какая информация мне доступна, каковы условия задачи. Я подумал бы: сталкивался ли я с той же задачей раньше? Или с той же задачей в другой форме? Если я не могу решить всю задачу, могу ли я решить ее часть? Дает ли решение части задачи ключ к решению следующей части?
Лаура ничего не говорила, но вроде бы внимательно слушала.
– Я выбрал бы эскиз, с которым меньше всего трудностей. Затем мысленно разделил бы эскиз на несколько частей и прикинул, какую часть легче всего написать. Затем составил бы простейший план. Изучил бы его и привел в исполнение, особенно не задумываясь. Таким образом я получил бы в свои руки новый инструмент, с помощью которого затем попытался бы решить более трудную задачу.
– В каком-то смысле мне все это известно, – сказала она.
– Вопрос в том, делаешь ли ты так?
– Нет, – помотала она головой.
– С этим математика тоже может помочь. Просто следуй плану.
– И тогда я узнаю, что такое икс?
– Не могу тебе этого обещать, – честно сказал я. – Но основываясь на том, что я знаю и чувствую, особенно в том, что выходит за рамки математики, это не просто возможно. Это более чем вероятно. Как я уже говорил, ты потрясающая.
Мы сидели и молчали.
– Что ты делаешь, когда понимаешь, что в ком-то заинтересован? Ты думаешь об этом человеке тоже как об иксе?
9
Поезд как будто парил в воздухе. В темноте осенней ночи вспыхивали и гасли огни в домах и в офисных зданиях, как будто кто-то кидался ими, пытаясь попасть в поезд. Но он летел вперед, неуязвимый. Часы показывали четверть двенадцатого; щеки у меня горели и подрагивали. Поцелуй в щеку, оставленный Лаурой Хеланто, ехал вместе со мной со скоростью света.
Как ни странно, я не мог мысленно воспроизвести наш разговор хоть в каком-то подобии логической связности. Мой разум представлял собой месиво из коротких цветных калейдоскопических фрагментов, часть которых, перекрывая один другой, без конца повторялась. Я даже чувствовал, что дышу прерывисто, как после бега, хотя я сидел на месте. Я плохо помнил, о чем с ней говорил. Особенно темным оставался момент прощания возле вокзала. Лаура придвинулась ближе ко мне, поблагодарила за вечер, сказав, что он был очень хорошим – в хорошем смысле, – а затем поцеловала меня в щеку, как будто мы находились где-то в Центральной Европе. Я смутно припоминал, что после этого поцелуя что-то сказал о муралах: вроде того, что успех с ними составляет порядка 120 процентов. Не знаю, откуда у меня взялась эта цифра. Это совсем на меня не похоже. Подобные слова скорее звучали бы естественно в устах моего бывшего начальника Перттиля, но я верил, что действительно сказал нечто в этом духе. Я не помнил, как поднялся на платформу и сел в электричку, теперь летящую сквозь ночь.
У меня в голове по-прежнему раздавался голос Лауры, когда мой слух уловил название станции и я увидел вывеску, сияющую белым и синим светом. Мы прибыли в Каннельмяки. Я подпрыгнул и в последний момент успел выскочить из вагона. Спустился по лестнице, изумленный собственным мечтательным настроением. Я чуть не проехал свою остановку. Когда со мной происходило нечто подобное? Ответ: никогда. Мне казалось, что я не иду, а парю над землей, так же, как электричка, с которой я только что сошел.
Ночь была прохладной, но безветренной. У осенних ночей свой особый запах. Они пахнут палой листвой, скукоженной от холода, влажной землей, промытым дождем воздухом. Я бросил взгляд наискосок через улицу, туда, где над дверью моего подъезда светила буква «Н», вообразил себе негодование Шопенгауэра, недовольного моим поздним прибытием, и прикидывал, чем смогу заслужить себе прощение. Я шел по «зебре», когда услышал у себя за спиной звук автомобиля и увидел, как из освещенного буквой «Н» пятачка выступила фигура. Похоже, этот человек стоял там довольно долго и только сейчас сдвинулся с места. Я узнал его, когда капот машины затормозил так близко от меня, что, чуть наклонившись, я мог бы рукой измерить температуру двигателя. Я стоял на «зебре» между А. К. и внедорожником.
В салоне внедорожника по-прежнему сильно пахло лосьоном для бритья. Кондиционер, как и в прошлый раз, гнал к моим ногам ледяной воздух. А. К. не держал меня за руку; он закинул свою мне за голову. Неприятное ощущение. Его кулак мог в любой момент нанести мне удар в шею или схватить ее и сжать. За рулем сидел Игуана. Ночные улицы и дороги были пусты, и он уже не так рьяно придерживался правил ограничения скорости.
Одно ясно: Игуана и А. К. посвящают мне немало своего времени. Видимо, они считают мою персону чрезвычайно важной. Или им просто больше нечем заняться. Но обсуждать это вслух я не собирался. Прямо сейчас у меня были более неотложные проблемы.