Мы пришли в отдел красок, ухитрились дозваться консультанта, который сделал попытку пройти мимо нас, как будто мы не стояли прямо перед ним или вообще не имели физической формы. Лаура начала выбирать краски. Она прихватила с собой набор образцов и показала консультанту эскизы на своем айпеде, называя цветовые коды. Консультант – молодой парень с блестящими светлыми волосами – выглядел так, словно у него не хватило бы сил, чтобы поднять ведро краски; тем не менее, он успешно смешивал цвета в соответствии с требованиями Лауры. Тележка заполнялась ведрами с краской. Консультант смешал оттенок зеленого для стены О’Кифф, когда я услышал мужской голос:
– Лаура, привет!
Я повернул голову и увидел мужчину примерно моего возраста. Больше ничего общего между нами не было. Невысокого роста, атлетически сложенный; из-под черной футболки выпирали накачанные мышцы. Пронзительный взгляд темно-карих глаз; короткие темные волосы.
– Киммо! – сказала Лаура. – Привет.
Мы дружно переглянулись. Рядом с мужчиной по имени Киммо стояла женщина, гораздо моложе его, с крашеными угольно-черными волосами; явно беременная и явно смущенная. Ростом ниже Киммо и такая худая, что ее выпирающий живот казался какой-то оптической иллюзией. Каждый из нас, как минимум, один раз посмотрел на всех остальных: мы стояли по углам геометрически правильного квадрата, образованного нашими телами.
– Покупаешь краски? – спросил Киммо, обращаясь к Лауре. – Выставка скоро?
– Нет, – ответила она. – Ну да, вроде того.
– Это Суса, – сказал Киммо, указав на живот своей спутницы.
– Хенри, – представился я.
Киммо посмотрел на меня, ничего не сказал и снова обернулся к Лауре:
– Я, должно быть, пропустил новость о твоей выставке.
– У меня их не было, – сказала она. – Я занималась… другими вещами.
– Ясно, – сказал Киммо. – Как поживает Вийви?
– Ее зовут Туули, – сказала Лаура, и температура ее голоса явно опустилась ниже нуля. – У Туули все хорошо.
– В следующем месяце у меня большая выставка, – сообщил Киммо. – Мне нужна колючая проволока, пара металлических палок и металлическая сетка. Это новая работа на тему критики глобализации. Того, как она нас контролирует и как в конечном итоге уничтожит все, все раздавит под своей тяжестью. Природу, людей, искусство. Она загоняет нас в стойло, заставляет есть, срать, тратить деньги и умирать. Теперь только деньги имеют значение. Деньги, деньги, деньги. Потребляй, потребляй, потребляй. Я полностью это отвергаю. Моя работа пока закончена только наполовину. Ты меня знаешь.
Лаура промолчала. Возможно, она не знала Киммо так хорошо, как он надеялся.
– Хочу показать клаустрофобию этого полицейского государства, этого адского, ориентированного на рынок существования, которое стало нашей новой нормой, – продолжал Киммо.
Мне показалось, он даже не заметил, что Лаура ничего ему не ответила.
– То, как нас всех постоянно угнетают. Одну из моих работ купила галерея в Лондоне. Та, в которую мы ходили вместе. Потом еще одна отправилась в Малайзию, а еще одна – в Торонто.
Киммо покосился на Сусу.
– Мы только что переехали в квартиру побольше. Нам надо больше места – ждем малыша. Суса не будет возражать, если я скажу, что это мальчик. Киммо-младший.
Я не знал Киммо, но сомневался, что подобная болтовня дается ему без усилий. Зато я знал, что ему следовало бы более тщательно отнестись к выбору слов, поскольку в его речи напрочь отсутствовали смысл и логика. Я на секунду задумался, стоит ли сказать ему об этом, но тут заговорила Лаура.
– Нам пора, – сказала она, устанавливая в тележку последнее ведро краски.
Я взялся за ручку тележки.
– Эй, – сказал Киммо, когда мы протискивались мимо него и Сусы. – Что с тобой такое? Я пришлю тебе приглашение на открытие. Ты все еще живешь в Мунккивуори?
Только когда мы расплатились за краску, я спросил у Лауры, когда она жила в Мунккивуори.
– Я никогда там не жила, – ответила она.
– Почему тогда Киммо про это сказал?
– Потому что он самовлюбленный эгоцентричный тип, который думает только о себе и считает, что каждая идея, возникающая у него в голове, – это чистая неразбавленная гениальность. И мы, жалкие смертные, должны восхищаться им, как родители восхищаются светло-желтыми какашками младенца. Но, если вдуматься, большинство его идей – это и есть… Потому что он родился с серебряной ложкой во рту, которую вскоре заменили на платиновую – сразу после его первой выставки. Она была успешной, как и все остальные его выставки. Потому что Киммо – фальшивка. Он избалованный привилегированный узколобый тип, живущий в собственном зловонном пузыре. Он – большая рыба в очень маленьком и грязном пруду. Потому что никто никогда не говорил ему нет. Вот, наверное, почему.
Скользящие двери разъехались в стороны, и мы вышли на парковку. Тележка дребезжала колесами; ведра постукивали друг о друга.
– Откуда ты его знаешь? – вырвалось у меня.
– Да какая… Со студенческих времен.
Лаура остановилась и не столько произнесла, сколько выдохнула:
– Мы встречались несколько лет. Ничего хорошего из этого не вышло. Затея была изначально неправильная.
Я подумал, что температура на улице резко упала, но тут же понял, что снаружи ничего не изменилось. Сентябрьский вечер выдался относительно теплым, парковка была хорошо освещена, и до ночи было еще далеко. Не знаю, куда подевалась та легкость, что я чувствовал за минуту до того. Мое воображение тоже внезапно подсунуло мне совсем другие образы. Если раньше я видел в мыслях только Лауру, то теперь – Лауру вместе с Киммо. Это было новое и необычное ощущение, как будто кто-то ворошил граблями у меня в кишках.
Мы дошли до машины Лауры, она открыла багажник, и я принялся загружать в него ведра краски. Меня почти мутило, как будто в последние дни я перестал сам себя узнавать.
– Думаю, я тоже должна кое о чем тебя спросить, – сказала Лаура, когда я поставил в багажник последнее ведро. – Зачем сегодня приходил этот полицейский?
Я распрямился и захлопнул багажник. Вот что беспокоило ее весь день. Вот почему она была такой немногословной. И откуда она узнала о полицейском? Я никому о нем не говорил. Но мне не хотелось ей врать.
– Он спрашивал о возможной связи между Юхани и одним человеком, – сказал я, и это была чистая правда.
– Человеком с фотографии?
Точно. Старший констебль Осмала обошел весь холл, после того как я вернулся за кассу.
– Да.
– В чем там было дело?
Мы стояли по разные стороны машины, разговаривая через крышу.
– Полиция считает, что у Юхани были с этим человеком какие-то финансовые разногласия.
– С Парком все в порядке?
Я замялся на полсекунды:
– Похоже, что переходная фаза потребует больше расходов. Но я верю, что в итоге все образуется.
Лаура помолчала, а потом открыла дверцу со своей стороны.
– Рада слышать, – сказала она.
Атмосфера неуловимо изменилась, и вряд ли из-за того, что багажник машины был набит ведрами со свежесмешанными красками. Я затруднялся сформулировать мысли, которые крутились у меня в голове, пока не услышал собственный внутренний голос, повторивший: «Затея была изначально неправильная». Этими словами Лаура описала свои отношения с Киммо. Я задумался о природе этой затеи – о ее сути. Не знаю, почему меня одолевали эти мысли. Не знаю, почему меня должны волновать давние отношения Лауры с избалованным современным скульптором. И почему они вызывают у меня в мозгу образы, видеть которые я не хочу. Но поделать с этим я ничего не мог.
13
Маленькое жилистое тельце Шопенгауэра дрожало и тряслось, как кухонный комбайн. Он мяукал гораздо громче, чем обычно. Он съел свой завтрак, удивившись, что я не ушел на работу, хотя это был понедельник, а вместо этого сижу на диване и тоже завтракаю. Он подошел ко мне и устроился рядом. Его длинная черная шерсть переливалась в утреннем свете, пока он укладывался, намереваясь поспать после завтрака. Солнце еще пряталось за стоящим напротив зданием, но его сияние на безоблачно-голубом небе было таким ярким, что даже нескольких его лучей хватало, чтобы залить гостиную светом. Адвокат прислал мне электронное письмо со ссылкой внутри. Он просил выбрать для Юхани гроб и сообщить ему мое решение.
Шопенгауэр никогда не встречался с Юхани, поэтому его этот вопрос мало волновал. Я не стал утомлять его ненужными деталями, полагая, что ему хватает и собственных забот. Одно его качество я ценил больше всего – он всегда был реалистом. Он обладал этим свойством, еще когда был котенком, вот почему я так его назвал. Шопенгауэру семь лет. Если бы другой Шопенгауэр – философ и тезка моего кота – был еще жив, то ему сейчас исполнилось бы двести тридцать два года. Не знаю, какой вывод сделал бы из этого факта печально известный пессимист.
Выбор гробов поражал разнообразием. Сайт, на который я перешел по ссылке, подробно рассказывал о каждом, включая материал для внутренней и наружной отделки. Там было представлено больше двух десятков моделей – от базовых, без каких-либо украшений, до люксовых, предназначенных для тех, кому хочется уйти красиво. Мне подумалось, что желания покойников могут радикально отличаться от желаний живых. Есть люди, которые перед смертью говорят: «Возьмите самый дешевый гроб, какой только сможете найти; мне все равно, в каком отправляться в последний путь». Другие настаивают, чтобы провожающим предложили только по стакану воды и чтобы цветы они приносили только из собственного сада. Это представляет собой самое дешевое и самое разумное решение. Не больше, но и не меньше.
Я не знал, почему подобные мысли бурлят у меня в голове.
Шопенгауэр. «Мудрость пессимиста». Конкретнее – эссе «О ничтожестве и горестях жизни»:
«Поистине, человеческое бытие нисколько не имеет характера подарка: напротив, оно скорее представляет собою долг, который мы должны заплатить по условию. Взыскание по этому обязательству предъявляется нам в виде неотложных потребностей, мучительных желаний и бесконечной скорби, проникающих все наше бытие. На уплату этого долга уходит обыкновенно вся наша жизнь, но и она погашает только одни проценты. Уплата же капитала производится в момент смерти. Но когда же заключили мы само долговое обязательство? В момент рождения…»