«Просто растворись во мне…» – прошелестел чей-то голос, и картинки стали ярче.
Я окуналась в них, путешествовала от одного образа к другому, наслаждаясь то восхитительными видами морских глубин, то погружаясь в минуты грусти, то в пьяное забытье и заливистый смех большой компании, то в адреналиновое бесстрашие схватки, то… в момент утраты.
– Не смей умирать у меня на руках… – Его, нет, уже и мой голос тоже срывается от душевной боли.
– Итон… – еле слышно шепчет женщина, лежащая у нас на руках.
Она красива, несмотря на смертельную бледность, спутанные волосы и испачканную полоской грязи щеку. А еще она смотрит на нас, и любовь в ее взоре настолько сильна, что кажется материальной.
– Не смей… – Наш голос дрожит от боли и осо-знания неизбежного.
Женщина улыбается и замирает. Навсегда. Наша боль настолько сильна, что я не в силах ее выдержать. Мне кажется, проживи я еще секунду в этом воспоминании, и мое сердце разорвется.
Я бегу, вырываюсь из объятий странного единства, вспоминаю свое имя – Ноэми Вейрис, – а еще вспоминаю, что никогда не теряла любимого человека, а значит, не могу испытывать такой душевной боли.
После той легкости собственное тело, которое прежде я считала гибким и стремительным, теперь кажется тяжелым и несуразным. Еще до того, как открыть глаза, понимаю, что лежу на кровати, притиснутая к поразительно горячему телу. Мужчина прижимает меня к себе так крепко, словно чего-то опасается.
Чего? Не думает же он, что после всего случившегося у меня останутся силы, чтобы вскочить и рвануть в неизвестном направлении?
– Мими… – тихо шепчет он, и я с неохотой открываю глаза.
Наши взгляды встречаются.
Итон лежит так близко, что кончик его носа практически касается моего. Он улыбается, а еще у него снова эти пугающие вертикальные зрачки, от которых мурашки ползут по коже.
– Мне они тоже не нравятся, – шепчет он, словно прочтя мои мысли.
Ректор поднимает руку, осторожно убирает черную прядь с моей щеки и смущенно улыбается. Это смущение настолько непривычно для того Итона-Бенедикта, которого я привыкла видеть, что кажется на его загорелом лице чем-то нереальным.
Итон еле слышно фыркает от смеха и тянется ко мне.
– Еще не все… – ощущаю горячий шепот на своих губах, а затем мягкое касание.
Наше дыхание смешивается, и я снова растворяюсь в Итоне. Путешествуя по его памяти, с удивлением открываю для себя, что один и тот же человек может быть таким разным, таким интересным, таким глубоким. Он испытал, увидел и осознал столько всего, что моя собственная жизнь по сравнению с его кажется чертовски ограниченной и небогатой на события. Словно большую часть своего времени я отправила каннису под хвост!
– Так-с… Так-с… Так-с… – в какой-то момент слышим мы бабушкин голос, но если меня появление родственницы не слишком заботит, то Итон-Бенедикт реагирует на ее появление агрессивно.
Я чувствую, как меня выпускают из крепких объятий, и перестаю ощущать близость горячего тела, так сладко пахнущего солью, свободой и жизнью. Пытаюсь понять, чем так сильно его разозлил бабушкин «так-с», но та удивительная связь, что была между нами, нарушается, и я остаюсь одна. Меня заботливо укрывают теплым тяжелым одеялом и, даже не узнав моего мнения на этот счет, погружают в сон…
Черная стремительная тень подобно самой смерти незаметно пронеслась по высокой траве, повалилась на спину и принялась кататься по земле. Кошачьи боги! Как же хорошо снова почувствовать себя живой! Нет, не так! Как же невыразимо приятно почувствовать себя самой собой!
– О любимая моя! – донеслось справа.
Парда перевернулась на живот и навострила уши. Через невысокий кустарник на краю зеленого островка рая кто-то проламывался. Причем с таким грохотом и шумом, что захотелось накрыть чувствительные уши лапами. Но хуже всего было счастливое повизгивание «Любимая!» – которое издавал этот невероятно шумный субъект.
Заинтересованная до крайности, я приподняла голову и с интересом приготовилась ждать, кого же нелегкая принесла на мою райскую поляну.
Что-то очень громко хрустнуло, потом раздалось уже порядком поднадоевшее «Любимая!», и перед моими удивленными очами предстало нечто.
– Ты кто?
– Такс, – ответило существо, чуть ли не до земли свесив розовый язычок, и завиляло хвостом. – Бабушкин такс!
– М-м-м… А почему розовый?
– Так влюбленный!
Я еще раз оглядела безобразие нежно-розового цвета, короткие лапы, длинные уши, несуразное тело, вспомнила крики «любимая» и сглотнула.
– И что теперь? – почему-то охрипнув, уточнила я.
– Как – что! – подпрыгивая на передних лапах, заявило влюбленное нечто. – Сейчас я тебе стихи почитаю, недолго. Где-то с полчасика. А вот потом будем делать котонят.
– Кого? – ужаснулась я перспективам.
– Детишек, – сообщил бабушкин такс. – Ну, котенок плюс щенок получается котоненок. Во множественном числе – котонят!
Я сглотнула и начала незаметно отползать.
– Во множественном?
Мне плохо! Меня сейчас удар хватит от одной только мысли!
– Ну да! – заявил розовый оптимист. – Ты не думай, у меня будка просторная, а внутри подстилка из велюра. Зиму пока так обойдемся, а весной я пристройку начну делать. Ну, чтобы детки на шее не сидели. Ты только представь: я, ты, четверо котонят! Сказка, а не жизнь!
Как по мне, нарисованные картинки не сказка, а самый настоящий триллер!
– Бабушка-а-а-а-а! – заверещала я и понеслась со всех ног прочь.
– Стой! Куда же ты!
И вот теперь черная смерть стремительно несется среди зеленых зарослей и то и дело оглядывается. Звери шарахаются в стороны, птицы взмывают в небо – никто не горит желанием встать на пути парды, – но черной кошке все равно.
– Дорогая! Любимая! Ну куда же ты! Подумай, какого удивительного оттенка будет шерсть у наших малышей!
Тихо взвизгнув, парда помчалась еще быстрее, но духи леса сегодня были не на ее стороне… Не пробежав и метра, черная смерть угодила на влажный участок раскисшей глины, проскользила по ней на передних лапах и со звучным чавканьем угодила мордой в коричневую жижу.
– Любимая! – послышалось из-за высокой травы.
Зараза! И как он на своих кривых микроскопических лапах ухитряется так быстро бегать?
– О, свет моего сердца! Миллион звезд на черном бархате неба! – патетически заявил розовый такс, возникая перед носом парды. – Ты так прекрасна!
И он… вернее, это… этот… Короче, бабушкин такс попытался лизнуть меня прямо в грязный нос. Не выдержав, я вздрогнула и проснулась.
Широко распахнув глаза, нахмурилась, увидев незнакомый потолок, и огляделась. Спальня была чужая, мебель, вещи – все вокруг меня было чужим, но запах определенно мой… Точнее, мой и в то же время не мой.
Я нахмурилась, пытаясь понять, с каких пор порядочные парды начали пахнуть морской солью, но сбилась, сообразив, что кто-то держит мою правую руку. Повернув голову, я только теперь заметила, что на полу, у изножья кровати, сидит парень и, привалившись головой к краю матраца, дремлет, не выпуская моей руки из своих горячих пальцев.
Сощурив глаза, я едва не захихикала. Просто не каждый день видишь на прикроватном коврике своей постели (не своей, конечно, но опустим детали) скрюченного в три погибели младшего наследника – самого принца Райвиля!
С другой стороны – хорошо, что не розового от любви бабушкиного такса!
От ужаса встретить это нечто в реальности я вздрогнула и… разбудила Джерома.
– Привет, – сонно моргая, сказал тот. – Как себя чувствуешь?
Я пожала плечами и неожиданно улыбнулась.
– Только не говори, что ты так беспокоился, что решил караулить все утро.
Джером приподнялся, опустил голову и потерся щекой о мою руку.
– Я здесь трое суток, – не глядя, сказал он.
Пока я переваривала временные нестыковки, этот наглец королевского рода встал, быстрым движением скинул ботинки и лег рядом.
– Эй! Ты, часом, не обнаглел, королевич?
– Нет, – нисколько не усомнившись в своем праве, ответил Джером, совершенно по-хозяйски обнял меня и пристроил мою голову у себя на плече. А потом еще имел наглость пожаловаться:
– У меня все тело свело, не могу подняться.
Я была потрясена до кончика хвоста.
И с каких это пор Джером живет по принципу «наглость не порок»? Хотя, а на что я рассчитывала? Что выращенный в среде вседозволенности принц Райвиль окажется пай-мальчиком с высокими моральными ценностями? Бред!
Тут лучше порадоваться, что вопреки своему окружению Джером вырос более-менее адекватным парнем. А то ведь… Воображение тут же нарисовало коротколапого несуразного такса нежно-розового, аки мечты блондинки, цвета, и меня непроизвольно передернуло.
Пнув наследника пяткой и выразив тем самым свое категорическое несогласие делить постель с кем-то еще, я попыталась понять, где конкретно обитало мое тело, пока сознание улепетывало от розовых такс, жаждущих продолжения рода.
По функционалу комната, скорее всего, была спальней. Судя по темным очертаниям мебели на выгоревших на солнце обоях, некогда в ней обитал прошлый ректор. Новый же хозяин выкинул из комнаты все (исключение было сделано только для широкой кровати с потрясающе удобным матрацем), но обставлять своими вещами явно не торопился. Здесь были только кровать и запах Итона-Бенедикта. Пару заспанных мух и затаившихся по углам пауков в расчет не берем.
Внезапно плечо Джерома весьма ощутимо вздрогнуло, но спустя секунду до меня неожиданно дошло, что вздрогнул не худенький парень, а весь двухэтажный дом разом!
– Джером, – шепотом позвала я, – а ты в курсе, что тут вообще происходит?
– Конечно, – охотно отозвался тот, немного сдвигаясь в сторону.
Не выпуская меня из кольца своих рук, он перевернулся, и мы оказались лицом к лицу. Принц Райвиль улыбнулся, сдул с моего нахмуренного лба черную прядку и выдал:
– Твоя бабушка приехала.
Кошачья сущность трусливо поджала хвост и прижала острые ушки, а внезапно проснувшаяся интуиция замогильным тоном сообщила: «Хана!» Но внешне я, естественно, постаралась остаться прежней. Лишь вопросительно подняла брови и исподлобья уставилась на принца.