еликом сосредоточился на изготовлении чудесного прибора из бумаги и проволоки — связующего звена, нити, блестящей пряжки между двумя мирами. Когда все было готово, Фаррагат радостно вздохнул, как удовлетворенный любовник, и пробормотал:
— Благодарю Тебя, о Господи!
Петух все еще скулил:
— Не спите, ребята. Не спите.
Фаррагат уснул.
Проснувшись, Фаррагат увидел, что в окно льется серый свет, а небо заволокло тучами: погода не изменилась. Наверное, скоро начнется нудный и долгий дождь, или разразится сильная гроза, или подует резкий северо-западный ветер — и тогда небо наконец расчистится. А еще он понял, что Чисхолм соврал. Тюрьма не была окружена войсками. Если бы под стенами расположились военные, Фаррагат услышал бы шум, почувствовал бы, как передвигается техника. Но ничего такого не произошло, и его охватило разочарование. Видимо, все войска перебросили к «Стене». Стояла невыносимая духота, и от Фаррагата воняло сильнее, чем вчера. И от Бампо тоже, и от Тенниса. Между прутьев торчал листок с объявлением, которое он перепечатал накануне. ЛУИЗА ПИЕРС СПИНГАРН, В ПАМЯТЬ О СВОЕМ ЛЮБИМОМ СЫНЕ ПИТЕРЕ… В семь утра раздался сигнал к завтраку. Дежурил Голдфарб.
— В очередь! — закричал он. — Я сказал, по очереди, на расстоянии десяти шагов друг от друга. В очередь.
Заключенные выстроились у двери, и, когда их впустили в столовую, Голдфарб проследил, чтобы все шли на расстоянии десяти шагов друг от друга. Скала забыл в камере слуховой аппарат и поэтому ничего не мог понять. Голдфарб кричал на него, орал прямо в ухо, показывал десять пальцев, но Скала только улыбался и продолжал семенить за Рэнсомом, ни отставая ни на шаг. Он боялся, что его бросят одного хоть на минуту. Голдфарб сдался. В туннеле по пути к столовой Фаррагат заметил на стенах вчерашние объявления: «Сотрудникам тюрьмы следует проявлять бдительность в присутствии заключенных. Чем больше бдительности, тем меньше беспорядков». Вдоль туннеля на равном расстоянии друг от друга стояли охранники в водонепроницаемых плащах, с дубинками и газовыми баллончиками. Лица у тех, кого Фаррагат успел разглядеть, были еще более изможденными, чем у заключенных. В столовой из динамиков доносилось: ВСЕМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ ПРИКАЗАНО ЕСТЬ СТОЯ, НЕ СХОДЯ С МЕСТА. ВСЕМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ ПРИКАЗАНО ЕСТЬ СТОЯ, НЕ СХОДЯ С МЕСТА. РАЗГОВАРИВАТЬ ЗАПРЕЩЕНО… На завтрак дали чай, остатки вчерашнего мяса и яйцо, сваренное вкрутую.
— Кофе нет, — сообщил заключенный на раздаче. — Ничего у них нет. Вчера вечером разносчик рассказал последние новости. У них по-прежнему двадцать восемь заложников. Требуют амнистии. Давай, проходи. Я тут стою уже двенадцать часов. Ноги, как ни странно, еще держат, но сам я просто умираю от усталости.
Фаррагат быстро съел мясо с яйцом, бросил поднос и ложку в грязную воду и вместе с остальными вернулся в блок Д. Щелк.
— Что кассир сказал своей кассе? — спросил Бампо.
— Не знаю.
— «Я рассчитываю на тебя», — вот что кассир сказал своей кассе.
Фаррагат бросился на койку — как человек, которого до предела измучили долгое тюремное заключение, спазмы желудка и сексуальное неудовлетворение. Он впился ногтями в голову, ожесточенно почесал бедра и грудь, издал глухой стон и прошептал Бампо:
— Бунт в «Стене». Двадцать восемь заложников. А сами требуют свободы и амнистии.
Фаррагат взвыл и задергался на постели, а потом уткнулся лицом в подушку, ощутив под ней еще недоделанное радио, которое, как он надеялся, было в относительной безопасности, потому что служащие тюрьмы напуганы до смерти и наверняка — он готов поклясться в этом — не станут устраивать в камерах обыск.
— Ты отличная касса, — проговорил Бампо. — А почему изюминка такая печальная?
— Потому что она — сушеная груша? — предположил Фаррагат.
— Нет. Потому что она — сильно нахмурившаяся виноградина, — объяснил Бампо.
— Прекратите разговаривать, — оборвал их Голдфарб.
Тут Фаррагат с ужасом понял, что не помнит, куда дел заточенную клавишу от печатной машинки, которой срезал проволоку. Если ее найдут, решат, что это самодельное оружие, и по отпечаткам пальцев выйдут на Фаррагата, дадут ему еще три года. Он постарался припомнить до мельчайших подробностей, что именно делал в кабинете Маршека: пересчитал цветы, послушал рассуждения Толедо о фунтах мяса, вернулся в кабинет и заточил клавишу. Потом срезал проволоку, сунул ее в штаны, но в спешке и суете совсем забыл, куда дел злополучную клавишу. Погасив свет, он неуклюже прошел по коридору и объяснил воображаемому охраннику, что у него разыгрался ревматизм из-за постоянных дождей. Фаррагат не переживал по поводу цветов и украденной проволоки — но вот клавиша вполне могла его выдать. Только вот где она? На полу возле одного из горшков, воткнута в землю или осталась на столе у Маршека? Клавиша, клавиша! Он никак не мог вспомнить. Зато отлично помнил, что Маршек должен вернуться в тюрьму только часам к четырем в понедельник, да, в понедельник, оставалось только выяснить, какой сегодня день. Медицинское обследование проводили вчера или позавчера, или, может, позапозавчера, когда Рогоносец стащил у Петуха Библию? Он не помнил. Тайни принял дежурство у Голдфарба и вслух зачитал объявление, которое начиналось с даты, и Фаррагат понял, что сегодня только суббота. Так что пока можно не волноваться из-за клавиши.
Тайни объявил, что заключенные, которые пойдут фотографироваться, должны побриться, одеться и ожидать своей очереди. Сфотографироваться захотели все обитатели блока Д, даже Скала. Фаррагат понял, что затея с новогодней елкой вполне удалась. Заключенные действительно заметно успокоились. Он подумал, что, наверное, человеку, который идет к электрическому стулу, было бы очень приятно поковырять в носу. Спокойно и даже весело они побрились, вымыли подмышки, оделись и сели ждать.
— Я хочу переброситься в картишки со Скалой, — сказал Рэнсом. — Хочу переброситься в картишки.
— Да он же не умеет играть в карты, — отозвался Тайни.
— Но все равно хочет поиграть, — заявил Рэнсом. — Глянь на него.
Скала улыбался и кивал головой, как он всегда делал, когда на него обращали внимание. Тайни отпер дверь в камеру Рэнсома, тот вытащил стул в коридор и сел напротив Скалы с колодой карт.
— Одну тебе, одну мне, — сказал он.
Петух прошелся по струнам и запел:
Двадцать восемь кружек стояло на столе,
И вдруг одна свалилась — свалилась и разбилась.
Осталось двадцать семь.
Двадцать семь кружек стояло на столе,
И вдруг одна упала — упала и пропала.
Осталось двадцать шесть.
Двадцать шесть кружек стояло на столе…
Тайни разозлился:
— Ты что, хочешь, чтобы сюда снова вломился Чисхолм со своей бандой придурков?
— Нет-нет, — сказал Петух. — Конечно, не хочу. Я хочу совсем другого. Знаешь, если б я состоял в комитете по рассмотрению жалоб, или как там он называется, то прежде всего убедил бы остальных сделать нормальную комнату для свиданий. Ну да, все говорят, у нас она гораздо лучше, чем в «Стене», но если б ко мне однажды пришла красивая цыпочка, я бы не хотел болтать с ней через стойку, как продавец в магазине. Нет, если бы ко мне пришла цыпочка…
— Ты сидишь здесь уже двенадцать лет, — воскликнул Тайни, — и к тебе ни разу никто не приходил. Ни разу за все эти двенадцать лет.
— Может, ко мне кто-то приходил, пока ты был в отпуске, — возразил Петух. — Может, ко мне приходили, пока тебе удаляли грыжу. Тебя тогда не было полтора месяца.
— Это было десять лет назад.
— Не важно. Так вот, если бы ко мне пришла цыпочка, я бы не хотел болтать с ней через стойку. Я бы хотел сесть с ней за нормальный стол с пепельницей и принести ей лимонаду.
— У нас есть автоматы с лимонадом.
— Да, но мне бы хотелось болтать с ней и пить лимонад за столом, Тайни. За столом. За стойкой слишком официально. Если б я смог поболтать со своей подружкой за столом, тогда я остался бы вполне доволен и не стал бы причинять кому-нибудь вред или поднимать бунт.
— За двенадцать лет к тебе никто не пришел. Значит, в мире нет никого, кто бы о тебе помнил. Даже родная мать тебя давно забыла. Так же как и все твои сестры, братья, тети, дяди, друзья, подружки — тебе не с кем болтать за столом. Ты не просто труп, ты гораздо хуже. Ты весь в дерьме. А трупы не срут.
Петух заплакал или сделал вид, что плачет; зарыдал — или сделал вид, что рыдает. Заключенные блока Д услышали всхлипывания взрослого мужчины, который спал на обгоревшем матрасе; татуировки, в которые он вкладывал все деньги, давно выцвели, жесткие волосы изрядно поредели и стали седыми, тело одрябло; с миром людей его связывала лишь гитара да жалкие воспоминания о том, как он когда-то отвечал: «Хорошо, сэр, я постараюсь»; его имени не знал никто, ни один человек из живущих на этой планете, и даже он сам называл себя Петухом Номер Два.
В час дня прозвучал сигнал к обеду. Заключенным снова приказали выстроиться в ряд на расстоянии десяти шагов друг от друга. Они зашагали по коридору мимо охранников, которые казались еще более напуганными, чем утром. На обед дали всего два бутерброда — один с сыром, другой просто с маргарином. На раздаче стоял незнакомый парень, который не собирался общаться с Фаррагатом. В начале четвертого, когда заключенные уже давно сидели в камерах, им приказали идти в учебный корпус, и они пошли — как обычно, на расстоянии десяти шагов друг от друга.
В учебном корпусе царило запустение. Власти значительно урезали бюджет, обеспокоившись тем, как бы излишки образования не оказали негативного влияния на преступников. В большинстве кабинетов отключили свет, и находиться там было жутковато. Слева они увидели кабинет машинописи, где стояло восемь огромных, старых и давно забытых агрегатов, собравших на себя тонну пыли. В кабинете музыки не осталось ни одного инструмента, но на доске до сих пор белели нотный стан, скрипичный ключ и пара восьмых. В темном кабинете истории, куда свет проникал только из коридора, Фаррагат умудрился прочесть на доске: «Новый империализм закончился в 1905 году, и вслед за ним начался…» Похоже, это написали лет десять, а то и двадцать назад. В последнем кабинете слева горел свет, там суетились люди. Через плечо Рэнсома и Бампо Фаррагат увидел два ярких прожектора, закрепленных на грубых штативах. Прожекторы направили на искусственную елку, увешанную игрушками и гирляндами. Под ней лежали коробки разного размера, умело завернутые в яркую бумагу и перевязанные красивыми лентами. Фаррагат с восхищением рассматривал елку, размышляя о том, с какой тщательностью и даже любовью ее украсили и расставили подарки. Он подумал, что сейчас до него снова донесутся людские крики, вой сирен и страшные звуки борьбы не на жизнь, а на смерть, — но ничего такого не услышал, все затмила искусственная елка с чудесными блестящими игрушками и несметными сокровищами цветной оберточной бумаги. Он представил, как в своей белоснежной рубашке стоит рядом с грудой ярких коробок, внутри которых лежат кашемировые свитера, шелковые сорочки, шапки из соболя, остроносые тапочки и перстни с крупными камнями, какие обычно носят мужчины. Он представил, до чего странной покажется жене и сыну цветная фотограф