И там, на центральной дорожке, в ряду африканцев, торгующих дешевыми солнцезащитными очками и сувенирами, стоял один тип с мольбертом, который писал акварелью портреты всех желающих по десять евро за лист. Я нашел, что предложение очень выгодное, и, дождавшись своей очереди, сел на предложенный стульчик. Художник был в соломенной шляпе и темных очках, смуглый от загара, с густой бородой, тронутой сединой. Не сказав ни слова, он сразу же приступил к работе. Ему потребовалось минут десять — двенадцать, после чего он снял лист с мольберта и протянул мне.
На портрете был я, во всем своем непоколебимом величии. Художник облачил меня в наряд испанского гранда семнадцатого века, каких писал Веласкес, и портрет был так же хорош, как и тот, который он сделал двадцать пять лет назад.
Я предложил:
— Чаз, давай чего-нибудь выпьем.
И он улыбнулся, немного глуповато, как мне показалось, и попросил одного из африканцев присмотреть за его добром. Мы прошли к летнему кафе и уселись под зонтиком с эмблемой пивной компании.
— Ты меня искал? — спросил Чаз.
— Нет, чистая случайность. А что, ты скрываешься?
Мы заказали по бокалу белого вина, и, когда официант удалился, Чаз сказал:
— Не совсем. Просто я предпочитаю уединение.
— Что ж, в этом ты преуспел, — сказал я. — Так чем же ты занимался все это время? Уличные портреты за десять евро?
— Помимо всего прочего. Что ты думаешь о своем портрете?
Я снова взглянул на портрет.
— Потрясающе. Он полон жизни. Честно, меня на нем больше, чем мне хотелось бы. И невероятно, что ты работаешь акварелью, а не мелками, как другие уличные художники. Твои клиенты ценят такую работу?
— Одни ценят. Другие очень ценят. А небольшой процент считает свои портреты недостаточно красивыми, а значит, никудышными.
— Совсем как в настоящей жизни, — заметил я. — Но не может быть, чтобы ты этим жил.
— Нет. У меня есть другие источники дохода.
Нам принесли вино, и Чаз обменялся с официантом несколькими беглыми фразами по-испански, из которых я не понял ни слова. Официант рассмеялся и удалился.
— Тогда зачем все это? — спросил я.
— Мне это нравится. Искусство, совершенно не стиснутое рамками условностей, анонимное, подарок чистого удовольствия тем, кто способен видеть, но даже и тот, кто не видит сейчас, возможно, по прошествии какого-то времени сможет оценить свой портрет. Так жили европейские художники в Средние века. Помимо этого, у меня есть студия. Я много пишу маслом.
— И что ты пишешь?
Чаз хитро усмехнулся.
— О, знаешь, холеных обнаженных красавиц, как и прежде. Очень здорово. И еще я занимаюсь кое-чем другим.
Его тон был подчеркнуто таинственным, и я клюнул на приманку.
— Ты работаешь на Креббса, — сказал я. — Собираешь коллекцию Шлосса, сгоревшую в Дрездене.
— Возможно. Хотя ничего из моих слов нельзя принимать на веру. Я ведь сумасшедший художник, за гроши рисую портреты прохожих на улице.
— Но ты же не сумасшедший. Ты это доказал. Все это было грандиозным обманом.
— Правда? Может быть, я это тоже придумал.
— Да, но согласись, Чаз, тебя знали сотни людей, есть документальные свидетельства, налоговые декларации… Пусть у тебя были какие-то проблемы с памятью, но твою жизнь легко проследить.
— Нет! — с жаром воскликнул Чаз. — Жизнь нельзя проследить. Маленькая опухоль выросла в голове не на том месте, и ты уже больше не ты, и никакие документальные свидетельства на свете этого не изменят. Если человек не может доверять собственной памяти — а я не могу, — то все документальные свидетельства, слова других людей ничего не значат. Если я представлю тебе целую кучу доказательств, показаний десятков свидетелей, утверждающих, что ты… не знаю… водопроводчик из Арканзаса, ты в это поверишь? Если твоя предполагаемая жена Лулубель и пятеро детей поклянутся на целой стопке Библий, что ты Элмер Гадж из Тексарканы, неужели ты воскликнешь: «Господи, мне причудилось, что я директор страховой фирмы из Коннектикута, но теперь все это позади, дайте же мне скорее газовый ключ»? Разумеется, нет, потому что твоя память нетронута. Но что, если твоя память стала ненадежной, что, если твоя настоящая жена, скажем, смотрит на тебя и спрашивает: «А это еще кто такой?»
От этих слов мне стало неуютно, и я сказал:
— Наверное, тебе было очень нелегко, Лотта тебя здорово подвела. Полагаю, ты с ней больше не встречаешься.
— Почему ты так думаешь?
— Ну, она ведь тебя предала. Несомненно, она с самого начала участвовала в заговоре, передавала фотографии и все такое, это из-за ее предательства ты увидел перед собой своего преуспевающего двойника, после чего впал в бешенство. Разве что ты ее простил.
— Прощать было нечего, и Лотта меня не предавала. Я сам себя предал. А она заставила меня это увидеть. В каком-то смысле я благодарен ей за это. И если мы и видимся с ней редко, то не из-за того, что она сделала, — все дело в стыде.
— Что ты хочешь сказать?
— Знаешь, как бывает, когда смотришь в калейдоскоп, потом постучишь по трубке и те же самые кусочки стекла образуют совершенно другой узор? Именно это и произошло. В тот вечер я ушел с приема у Марка и отправился на такси к себе в студию. Но когда я вошел, мне показалось, что это совершенно чужое место, полное жутких ассоциаций, словно древняя гробница, населенная злыми духами, и даже несмотря на то что я жил и работал там много лет, мне показалось, что я пришел туда впервые. Я ничего не мог найти, не узнавал то, что там было, словно все эти годы здесь жил другой я. И я здорово испугался, а затем это откровение — калейдоскоп повернулся, и я все увидел. Я увидел, что на самом деле не было никакой разницы между мной и Сюзанной.
Чаз бросил на меня взгляд, казалось, требующий какого-то отклика, и я сказал:
— Это смешно. Ее проблема в том, что у нее нет таланта, но она хочет признания. У тебя же огромный талант.
— Да, ты тоже ничего не понимаешь. Это одно и то же, черт возьми! Иметь талант и не воспользоваться им — это абсолютно то же самое, что не иметь таланта и отчаянно жаждать признания. Это так же достойно презрения. Тут нет никакого благородства. Нет ничего возвышенного в том, чтобы использовать технику Веласкеса для рекламы духов и тайком смеяться над заказчиком, который не улавливает нюансов. Это жизнь из сплошного дерьма, и я определенно признателен Лотте и Креббсу за то, что они меня из нее вытащили.
— Сделав сумасшедшим.
— Нет, просто сумасшедшим другого рода, — поправил Чаз и улыбнулся улыбкой человека, довольного своей судьбой.
Я не имел понятия, о чем он говорит.
— Я никак не могу тебе поверить, — наконец сказал я. — Я не могу понять, почему ты не позвонил своей сестре. Уж она-то точно не оставила бы от этой лжи камня на камне.
— Ах да, Шарли. Да, конечно, но Шарли тогда была недоступна. Какой-то анонимный благодетель пожертвовал ей кучу денег на то, чтобы развернуть полевой госпиталь в Чаде, обязательным требованием был ее незамедлительный отъезд, к тому же, если ты помнишь, телефона у меня не было. В течение шести недель с Шарли не было связи, поэтому, когда я позвонил ей в ту ночь, меня охватило бешенство, потому что я услышал сообщение «такого абонента нет», хотя в ее организации должен был кто-нибудь быть. Какое-то время мне казалось, что Шарли я тоже выдумал.
— Ты звонил с телефона Креббса. Быть может, с ним что-то сделали.
— Да, и еще Креббс устроил так, чтобы Шарли не было на месте, и все остальное, что свело меня с ума. Тайная международная организация с щупальцами повсюду. Разве ты сам не чувствуешь, каким безумием все это выглядит?
Это действительно выглядело полным безумием, поэтому я переменил тему.
— Значит, Шарли вернулась?
— О да. Более того, сейчас она живет со мной в… в общем, там, где я живу. Время от времени ей приходится уезжать с благотворительными миссиями, но мы очень мило устроились вместе.
— Совсем как в твоих детских мечтах.
— Совсем.
И снова эта раздражающая улыбка.
— А Мило? Я так понял, с ним все в порядке.
— Да. Ему сделали пересадку, и теперь он пышет здоровьем. Ему уже четырнадцать, а мы не думали, что он доживет до такого возраста. Плоды моего падения.
— Кстати о падении: ты выяснил насчет того, ты ли написал эту «Венеру» Веласкеса?
— Разве это имеет какое-то значение? Ты располагаешь всей информацией. Что думаешь ты?
— Ну, я думаю, что ты потрясающий художник, но ты не Веласкес.
Должен признать, это прозвучало довольно грубо, но меня почему-то разозлило то, как все обернулось. Как будто какой-то человек останавливает тебя на улице со своей проблемой, и ты начинаешь ему отвечать, вежливо, стараясь помочь, но через несколько минут до тебя вдруг доходит, что этот тип сумасшедший, и тебе становится жаль, что ты впустую потратил время и сострадание.
— Ты прав, я не Веласкес, — сказал Чаз. — Но ты хоть раз видел ее вблизи? Я имею в виду саму картину, а не репродукцию.
— Нет, но завтра я буду в Мадриде и намереваюсь ее посмотреть. И я так понял, у тебя больше нет этих, как ты их называл, видений. В которых ты воображал себя Веласкесом.
— Нет, — подтвердил Чаз, и в его голосе прозвучало сожаление. — С того раза, как я видел его смерть. Похоже, у меня и без того хватает проблем оставаться самим собой.
— Разве тебе нисколько не хочется выяснить истину?
— «„Что есть истина?“ — спросил насмешливо Пилат и не стал дожидаться ответа». Ты должен помнить это по университетскому курсу философии. Френсис Бэкон, «Об истине». Оглянись вокруг, друг мой. Истина ушла. Теперь можно манипулировать всем, даже фотографией, а искусство ложно изначально. Это сказал Пикассо, и я с ним полностью согласен. Все мы лжем, даже рассказывая самим себе о своей жизни, даже в самых потаенных глубинах наших личных мыслей. Но иногда, я не знаю как, быть может, через то, что моя сестра называет благословением, эта ложь производит нечто, что все мы признаём за истину. И когда я пишу, я жду этого самого чуда.