– Ну, тут бабушка надвое сказала, – махнул рукой Игнат. – Маловато данных.
– Вот! – Алтуфьев многозначительно поднял вверх указательный палец. – И я о том. Маловато! А значит, что?
– Копать надо.
– Вот-вот… копаем. И не только по аспиранту! Не поверю, чтобы у юной девушки, да не было подружек! Которым она могла что-нибудь рассказывать, мыслями поделиться.
– Да она нелюдимая. Молчунья, – усмехнулся Дорожкин. – Там вся семья такая: слова не дождешься – ни доброго, ни плохого. Староверы-кержаки. Спрашиваешь – смотрят на тебя, как солдат на вошь. Чужих не любят – жуть! И Настя такая же. Хотя…
– Ну-ну…
– Разве что Галю-продавщицу спросить. Они с Настей-то одного возраста. Может, и болтали когда. Галя-то, хоть и с Озерска, да продавец ведь в деревне – человек не чужой.
– Вот-вот, опроси. В клуб местный загляните. Наверняка уже слухи пошли.
– В клуб лучше не самим. – Игнат потянул из пачки сигарету, задумался… и засунул обратно. – Знаешь, Володь, там нам ничего не скажут – чужие потому что. Вот если молодежь заслать… Молодые ведь к молодым тянутся. А мы с Игорьком уже, увы, в стариках… А человечка своего я там уже настропалил, не думай.
– Это хорошо. А у аспиранта в Лерничах конфликт был, помните? – задумчиво глянув в небо, промолвил следователь. – Мне вот почему-то кажется, будто во всех этих преступлениях два узла. Один – здесь, в районе, а второй – в Тянске. Почему я так думаю… не знаю пока, как объяснить. Интуиция. Вы со своей колокольни смотрите, я с другой гляну – с Тянской. Понимаю, вас от текучки никто не освобождал.
Участковый хмуро кивнул:
– Уж это точно! На танцах опять драка. Верховцев волком смотрит, говорит, плохо профилактирую.
– Сочувствую. А до этой… да юннатской станции далеко отсюда? – неожиданно поинтересовался Алтуфьев.
– На машине часа полтора-два. Но это до Лерничей только…
– А на «Яве» – минут за сорок, запросто! Ну, не за сорок – за час.
С Алтуфьевым поехал Ревякин. Показать дорогу, да и вообще – помочь. Никаких обид ни у Игната, ни у Дорожкина не было – знали, Владимир Андреевич любит все сам посмотреть, своими глазами. Тем более целых два места происшествия: лесное озерко и старый кордон – станция юннатов.
Перед самым отъездом следователь выписал оперу отдельное поручение: дружба дружбой, а показатели всем нужны! Тем более и начальство объявилось…
Верховцев Алтуфьеву обрадовался:
– Вот ведь, хорошо, Владимир Андреевич, что сам пожаловал. Места наши знаешь. Да и ребята помогут.
– Уже помогают!
– Да вижу, вижу… В Рябой Порог? Может, на машине подбросить? А то такую красавицу да по колдобинам… Я про «Яву».
– Ничего! Пусть к колдобинам привыкает. Асфальта-то у нас мало!
– Да шучу я, шучу. – Иван Дормидонтович замахал руками. – Дорога там нормальная. Только по лесу не гоните. А как вернетесь, прошу в баньку!
Добрались быстро – за полтора часа и теперь ждали парома. Искоса поглядывая на «Яву» и Алтуфьева в узких бежевых брюках (Игната многие знали), собравшийся у переправы народ живенько обсуждал недавние страшные новости. Ну, а как же? Целых два трупа! Как тут не обсуждать?
– Ой, Аннушка-то… как теперь жить? Любимая дочка…
– И не говори! Страсти-то какие, прости господи.
Колхозницы с косами и граблями (видно, возвращались с дальнего сенокоса), искренне сочувствуя родителям погибшей девушки, гадали – кто же убийца? Впрочем, похоже, уже и не гадали – дружно пришли к выводу, что убийца – чужой!
– Не, бабоньки, у нас таких зверюг нету!
Прислушиваясь, Алтуфьев толкнул напарника локтем. Тот все понял, кивнул, подошел к женщинам:
– А почему ж это – чужой? Что, судимых по деревням мало?
– Ой, товарищ милиционер, здрасте! А будто вы не знаете, как раньше судили? – ухмыльнулась осанистая – в три обхвата – баба в белом платке. – Ить культ личности был!
Тут же поднялся гвалт.
– Культ не культ – а суд справедливый был!
– Да где же справедливый-то? Где?
– Ой, Надюха… Это ты, небось, про раскулачивание? Так правильно! Вы кулаки и были!
– Это мы-то кулаки?!
– А кто троих коней держал? И коров – целое стадо.
– А ты чужих-то коней не считай! А то я вот тебе посчитаю!
Осанистая Надюха схватила грабли, явно намереваясь ударить языкастую собеседницу по хребту. И ударила бы, да та вовремя увернулась, заверещала:
– Товарищ милиционер, не видите разве? Тут против советской власти идут!
– Так, женщины. Цыц! – быстро успокоил Ревякин. – Значит, считаете, судимые ваши односельчане убить не могли?
– Не-е… Говорим же – не звери.
– А у многих и кишка тонка. Это по пьяни разве…
– Вот-вот! – Опер поспешно закивал. – Я и говорю – по пьяни… Вот хоть тот же Ломов…
– Лом-то? Ну, он, конечно, хулиган… Но девку! Тем более свою, местную. Обозвать может, а так…
– Скорей Голец! – в беседу вступили и мужики-лесорубы, добирающиеся на дальние вырубки.
– Ха, Голец. Сами ж сказали – кишка тонка.
– А молодой этот… Сиплый? Ну, что недавно вернулся? – Игнат ловко направлял беседу в нужное русло.
– Так он только вышел!
– А с Гольцом уже поцапался. И с каким-то приезжим…
– Так и Ломов с чужими задирался. Он всегда, как выпьет…
Так вот своих и выгораживали, однозначно утверждая, что убить несчастную Настю Воропаеву мог только кто-то чужой.
– Так, вы чужих-то в мае видали? – усмехнулся Ревякин. – Что-то участковому ни один не сказал.
– Так теперь упомни поди да-ак!
Алтуфьев поспешно спрятал улыбку и отвернулся. Его всегда умилял здешний финно-угорский говор. Почти все местные (особенно из дальних деревень) начало фразы произносили очень быстро, почти тараторили, а конец растягивали, выделяя интонацией, так, что не очень понятно было, то ли они что-то утверждают, то ли спрашивают.
«Тактеперьупомниподи да-а-а-АК!»
И вот это «дак» еще… Озванчивали согласные, а вместо «е» часто вставляли «и», причем непонятно, по какому принципу, к примеру, говорили «сИно», а не «сЕно», однако слово «сенокос» всегда произносили правильно.
– Ну, не видали, да. Дак они могли с реки…
– С Капши, что ли? – усмехнулся Игнат.
– Да не с Капши, с Койвы-реки! По ней лес сплавляют. И самоходные баржи ходят. В Онегу! И в Ладогу.
– Да знаю я Койву, на рыбалке бывал. – Ревякин отмахнулся, недоверчиво покачав головой. – Так она ж далеко!
– Это по дороге далеко, а по лесным тропкам – всего-то с десяток верст. Ну, полтора десятка… Бывало, матросики-то за водкой захаживали.
– А что Лом с чужим задирался, так все тут, у парома, и кончилось. А уж как у них там с Сиплым – то Голец знает, сосед. Вроде и там помирились.
– А не того ль чужого на озере недавно нашли?
– У Рябого Порога-то? Так он по пьяни ж!
– Там многие шеи ломали. Вон, Васька Глотов в прошлый год…
– Пить меньше надо, вот что!
Наконец, подошел паром. Погрузились. Застрекотала лебедка. Уже на том берегу Ревякин перебросился парой слов с паромщиком. Потом уселся в сверкающую коляску «Явы» и указал рукой:
– Пока вон по этой дорожке. Прямо.
Следователя из Тянска встретили в лагере без особых эмоций. Может быть, потому что тот явился с Ревякиным, а скорее, просто выгорели уже все. Ну, приехал следователь – так понятно!
Уж, конечно, закрыть станцию раньше времени никто не разрешил – деньги-то выделены! Да и опасности для юннатов пока что никакой не усмотрели. По всему, Настя погибла еще до появления ребят, что же касается аспиранта – так он же сам… Несчастный случай, чего зря огород городить?
А вот отвлечь детей от нехороших событий – это надо! Это теперь – первое дело начальника станции Анны Сергеевны Розовой. Вот она и старалась. Да и сам директор, товарищ Говоров приехал, посоветовал организовать для юннатов поход дня на два-на три куда-нибудь подальше. Эту идею ему подсказали в гороно, и так подсказали, что нужно было немедленно исполнять! Хорошо, Алтуфьев успел вовремя приехать, задержись еще на день – и не было бы кого допрашивать?
Коллеги сразу же поделили работу: Ревякин опрашивал тех, кто еще не давал показаний, так сказать, коврово, вдруг что всплывет? А сам Владимир Андреевич, устроившись на террасе, вызывал к себе выборочно, причем с ребятами сначала разговаривал с глазу на глаз, а уж потом записывал все в протокол, официально, в присутствии педагога – старшей пионервожатой Таи. Той все это дело нравилось – Алтуфьев был мужчина интересный. Тем более в таких модных штанах!
О конфликте погибшего аспиранта с местными следователь уже наслышался на пароме, теперь то же самое подтвердил и Гольцов:
– Все верно, гражданин начальник. Был конфликт. И у парома – с Ломом, и потом – с Сиплым. Я же лично гражданина ученого встречал, ко мне зашли… за велосипедом. У меня-то есть, а для товарища ученого я хотел попросить. Ну, чтоб не пехом, чтоб удобней. Пошел к соседям, вернулся – а они уже с Сиплым ругаются. Я бы сразу рассказал – так все ж уехали.
– Из-за чего ссора? В чем проявилась? – уточнил Владимир Андреевич.
– Да что-то про девок… Сидели-то у меня в комнатухе – у Сиплого не обжито еще. Так у меня там на стенке – картинки для красоты… ну, из журналов… «Работница» там, «Советский экран»… «Кавказская пленница» с обложки… Ну и там, девки в купальниках. Так они из-за них и заспорили, как я понял. Сиплый их «курвами» обозвал, а товарищ ученый вступился, сразу видно – городской. Хорошо, я вовремя пришел. Не-е, до драки дело не дошло, но Сиплый ученого за грудки схватил. Пьяный! Не ученый – Сиплый. Пришлось успокаивать. Потом Алик зашел, ну, паренек соседский, я у него велик спрашивал. Так я ученого с ним и отправил, с Аликом. Ну, от греха. Мало ли, раздерутся еще… Мне оно надо?
Ревякин быстренько – пока не ушли – опросил Лиину и эстонцев. Об аспиранте они ничего рассказать не могли, тем более об убитой девушке. Ну, собственно, Игнат ничего такого и не ждал, позвав студентов так, для массовости опроса.