– Что, похмелиться-то нечем? – понял проблему Дорожкин.
– Нечем. Вчера с дядей Леней выпили все. Еще Николай был, вальщик. Настюху помянули… убитую… Двоюродная сеструха моя. Эх, узнаю, кто – голову сверну враз! Я ж ей говорил: ежели кто обидит, только скажи! И эх… не уберег…
Детина опустил голову… и неожиданно всхлипнул:
– Э-эх…
Коллеги переглянулись – вообще-то можно было и допросить парня по делу об убийстве Воропаевой. Как свидетеля. Вдруг да что вспомнит, добавит – дело-то глухое, каждая мелочь важна!
Мигнув напарнику, Игнат быстро выскочил во двор, пробежал мимо радостно тявкнувшего Трезора и тут же вернулся, прихватив из коляски мотоцикла бутылочку «Жигулевского».
Вошел, открыл об дверцу голландки, протянул Конькину:
– На, танкист, пей!
Детинушка опростал бутылку едва ли не одним глотком и, довольно выдохнув, вдруг смутился:
– Ой… а как же вы-то?
– Да у нас есть, – улыбнулся Ревякин. – Ну, что, танкист, в себя пришел? Колись, откуда ручка?
– Вчера нашел. – Ванька покусал губы. – Да, нашел. Не верите? На старой просеке, у родника. Я в Лерничи ездил, на трелевочнике… ну, по делам…
Судя по виду, Дорожкин хотел было уж припомнить парню Салтычиху и самогон, но Игнат отрицательно мотнул головой и снова взял разговор в свои руки:
– У родника, говоришь? А к нему только на тракторе?
– Ну или пешком. На лошади еще можно – многие из Лерничей поят, вода, говорят, там полезная. Не только для лошадей, для людей тож, – понемногу приходя в себя, пояснил Конькин. – Я на обратном пути остановился, баклажку набрать. Смотрю, блестит что-то в траве. Нагнулся – а там это… Вещь недешевая, вдруг кто из Лерничей потерял? Спрошу потом. А не найдутся хозяева, так племяннице подарю, Юльке. Она как раз в девятый пойдет, в Озерске. Эх… – Ванька снова вздохнул, видать, вспомнил убитую.
А ведь и в самом деле вспомнил:
– Они не то что подружками были – так, общались… Ну, Юлька с Настеной… Эх, Настя! Думаю, из-за Ленинграда это… Там у нее что-то вышло. Я ж помню, приехала как-то, никакая вся.
– Что-то родители ее ничего по этому поводу не говорили… – задумчиво протянул участковый.
Верзила горько хохотнул:
– Дак они и не скажут – строгие! Дядюшка-то, бывало, как возьмет вожжи… Настька им ничего и не рассказывала.
– А Юльке могла рассказать? – напрягся Игнат.
– Юльке? Не знаю. Может, что и рассказала. Но она вообще скрытная, Настька-то… была… ух…
Закончив беседу, друзья направились к мотоциклу. Вскинулся, замотал хвостом Трезор, прощаясь, весело гавкнул.
– Далеко там до этого родника? – вдруг спросил Ревякин. – На старой просеке который.
– Километров семь с гаком. Может, больше. Там от Лерничей ближе. – Дорожкин дернул ногой стартер. – Ну, что, поехали?
– Вот что, Игорь… Опроси-ка тетю Машу один, потом забери Галю и жди меня в Лерничах, скажем, у почты.
– А ты?
– А я пока пешком прогуляюсь. По старой просеке. Красивые, говорят, места. Тем более вода там полезная.
Хмыкнув, участковый махнул рукой и, рыкнув мотором, покатил к магазину. Когда уже взобрался на крыльцо, вдруг услышал треск тракторного пускового двигателя, в просторечии – «пускача»…
– Пешком, говоришь? – открывая дверь, хмыкнул про себя Игорь. – Ну-ну.
Тетя Маша разговор с Ленинградом припоминала с трудом.
– Ну, звонили, да. Про Настю говорили – просили передать, чтоб приехала да-ак…
– А голос, теть Маш, мужской был или женский?
– Так это, мужской. Ну-у, это… Молодой такой, наглый.
– А с чего ты взяла, что наглый?
– Ну, это… не знаю. Показалось так.
Дорожкин, откровенно говоря, разочаровался. Пустой какой-то вышла беседа. Молодой мужской голос. Еще и наглый. Ну, что это за сведения? Тьфу!
– Ой-ой! Товарищ участковый, погоди-ка! – Едва Игорь подошел к мотоциклу, как вслед за юной худышкой Галей выбежала и тетя Маша. Поправила на голове платок или, как здесь говорили, плат:
– Не знаю, важно ли, чо ли, да-ак…
Участковый вежливо обернулся:
– Ну-ну, тетя Маша, говори. Нам любая мелочь важная.
– Мелочь не мелочь… А только звонок-то вышел непонятный. Это уж я сейчас припомнила.
– Что значит – непонятный? – насторожился милиционер. – Что-то еще сказал?
– Дак я не про разговор – про звонок ить. Вот, когда из Ленинграда звонят, – межгород. Так вечно помехи всякие, и голос тихий и… как будто не из Ленинграда, а из какой-нибудь Америки! Мне вон, впрошлогод невестка звонила – так обкричалися! А тут… – Тетя Маша покачала головой. – А тут слышно все… ну, как по радиву. Хоть шепотом говори! Я вот счас и вспомнила, да-а…
В кабине ТДТ-55 м (трактор дизельный трелевочный, модель 55 модернизированная) особого разговора не случилось. Немилосердно трясло, двигатель рычал раненым тигром, а кричать-перекрикивать не хотелось. Так что начатую беседу Ревякин продолжил, уже когда остановились у родника.
– Ну и вот, мы эту мишень – подкалиберным! Так башню снесло враз. А мишень-то – натуральная фашистская «Пантера»!
– Представляю! – хохотнул тракторист. – У нас тоже похожий случай был. Только не на учениях, а… О! Вот! Вот тут я ручку-то и нашел, в травище… Ты, Игнат, руками-то там не шарь – гады могут ползать. Сначала палкой. Или – вот…
Опер не успел и глазом моргнуть, как Ванька потоптал всю траву кирзовыми своими сапожищами сорок пятого размера!
Вообще-то, Конькин надел чистые брезентовые брюки и рубашку в синюю клетку – франт! Еще и светлая летняя кепка! Не ехать же в Лерничи варнаком, все же большая деревня: и клуб есть, и почта, и школа-восьмилетка! Цивилизация!
Ничего. Ничего…
– Точно здесь?
– Так да. Вон родник, а тут всегда лошадей привязывают. А тут вот, в лужице, поят.
Про лошадей – это была правда. И трава пощипана, и следы копыт, и даже… кое-чего еще.
Ревякин, конечно, походил вокруг, даже встал пару раз не колени – обнаружил три копейки денег, размокший спичечный коробок и такие же размокшие окурки. Этих было много.
– Ну что? Двинули в Лерничи?
– Как скажете, товарищ капитан!
Смешливо хмыкнув, Конькин ловко забрался в кабину…
Трелевочник оставили у клуба. Юлька жила рядом, через два дома. Обычный крепкий дом, обшитый досками, недавно выкрашенный в красивый темно-зеленый цвет. Просторный, чисто выметенный двор, пасущиеся за загородкой куры. В палисаднике, за забором, – кусты смородины и сирени, за домом – огород, хлев да банька. Все как у всех.
Оправлялись потихоньку от хрущевского волюнтаризма, если можно так выразиться, богатели. А что? Как еще сказать? У колхозников нынче пенсия – двенадцать рублей! Пусть немного, но раньше и того не было. Живи, работай – вместо колхозов нынче совхозы больше, а там не трудодни – там зарплата, премии. Однако решения твоего там не ждут, что начальство скажет, то и делай, потому как совхоз – предприятие государственное, а колхоз – артельное, коллективное. Ну да, богатели. Радио в каждой избе, у некоторых и телевизор уже! Через двор – мотоциклы: «Минск», «Восход», а у кого и «Иж»!
– А что, Ваня, лошадей-то здесь многие держат? – глянув на поставленный у крыльца красный «Минск», поинтересовался Ревякин.
– Дак держат… – Тракторист махнул рукой. – Раньше-то больше было. Но и сейчас… Правда, лошади-то нынче государственные, частных, считай, нет. В совхозе, на ферме, в леспромхозе, на почте еще. Даже в медпункте раньше мерин был старый – так помер уже. А Лешка, фельдшер новый, лошадь брать не стал. Мопедом обходится, а зимой – на лыжах.
– Однако, спортсмен…
– Ну, пошли, что ли. А вон и Юлька как раз!
С крыльца спустилась девчонка лет пятнадцати в ситцевом голубом сарафане с узкими лямками, в сандалиях на босу ногу. Крепкая, рыжеватая, с косичками и ярко-голубыми – в цвет сарафана – глазищами.
– Ой, дядя Ваня! А я на почту собралась. Там открытки с артистами привезли. Обещали оставить! А вы проходите пока. Молочка на кухне попейте.
– Юль, нам тебя на пару слов.
– Дак…
– Да можно и тут, на крылечке. А ты, Вань, пока…
– …дак я в магазин загляну.
Услыхав про Настю Воропаеву, девчонка заметно расстроилась, погрустнела. На вопросы отвечала односложно, быстро.
– Нет, ничего не рассказывала. Не знаю. Не говорила.
– А про Ленинград? Про институт? – раззадоривал опер. – Неужели ничем не похвастала? Такой город!
– Да рассказывала. – Юля неожиданно улыбнулась. – И про метро, и про Зимний дворец, и про Невский… Собор там такой красивый… Казанский – во.
– А она у тетки своей останавливалась?
– Ну да, у нее. У Ираиды.
– А про нее ничего не рассказывала?
– Да нет. У них отношения-то были – так себе, – покусала губы девчонка. – Она все боялась – дадут ли общежитие? Вот, вроде обещали. Так потом все переживала – а как там, в общежитии-то, жить? Как будто в интернате не жила, в Озерске. Да, в общежитии-то всяко лучше, чем в людях. Тем более с такой-то теткой…
– А вот последний раз, как из Ленинграда приехала, к тебе заходила?
– Дак заходила, как не зайти? Печенье принесла – «Октябрьское». Чай пили…
– И конечно же, разговаривали… О чем?
– Так. Болтали всякую ерунду.
Видно было, что девушка снова закрылась, не хотела говорить. Что?
Ревякин тут же напустил на себя строгий, но одновременно доброжелательный вид:
– Ты, Юлия, пойми, мы убийство расследуем. Любая ерунда может пригодиться, любая мелочь. Так что стесняться тут нечего, мне – как врачу.
– Ну, раз может помочь… – Покраснев, Юля смущенно намотала косичку на палец. – О парнях говорили. О мужчинах.
Ага! Вот оно.
– Ну, так… болтали… Знаете, она же вся нервная приехала, злая. Мужиков нехорошо обзывала… «кобелями» – вот.
– Так! А подробней?
Юля повела загорелым плечом:
– А подробней не знаю. Настя вообще скрытная… была.
– Ясненько. А сама ты как думаешь? Что ее могло в пути разозлить. Огорчить, обидеть?