Но репортажи необходимы, Ариана должна это понять. Однажды он поделился с ней, рассказал, как часто самому бывает трудно не отречься от своих же статей, потому что знаешь, сколько в них не вошло, помнишь реальные события, неописанные.
Выслушав, она тогда ни о чем не спросила да, наверное, по-настоящему и не поняла, что он хотел сказать, – он же ничего не сумел объяснить, только вконец запутался. Репортажи необходимы, но при этом и сам он должен быть необходимым и чувствовать свою необходимость, а нет – скрыться, сгинуть, чтобы и следов в тексте не осталось. Быть необходимым и погибнуть – как марафонец, упавший замертво с криком: «Мы всех потеряли!» Спортивная борьба интересов и сил день ото дня все более очевидна, мир меняется; а он и тысячи его коллег сообщают об этом, растолковывают, то есть делают еще более очевидным.
Если поверишь в свои силы, то напишешь аналитическую статью о замыслах Сирии относительно Ливана (с рассуждениями вроде тех, какие хоть каждый вечер можно услышать в баре отеля), о том, готовят ли, например, в Дамаске новое наступление, каких реакций и ответных ходов в таком случае ждать от Израиля и других заинтересованных политических субъектов Запада. И твоя статья не станет очередной порцией ужасов для цивилизованных читателей, она сотрет в порошок их иллюзии насчет того, что виды способны и дальше выживать на земле. Конечно, есть доводы в пользу обратного, это текущие события, правда лишь сиюминутные, мелкие, но вот и здесь, в Бейруте, несмотря ни на что, идет обыденная жизнь, она сохраняется во всем своем многообразии, незыблемость ее существования обеспечена тем, что тела людей горят, издают вопли, валятся на землю; все продолжается, с хлебом в городе перебои, но все-таки пока хлеб есть, привозят в достаточном количестве, всюду разводят огонь, варят еду, готовят быстро и по возможности вкусно, и многие, как обычно, садятся за стол, вечером ложатся в постель. В человеческой истории всегда как заведенная продолжалась эта рутина, «нормальная жизнь» буквально в немыслимых условиях, об этом рассказывали бывшие узники гитлеровских концлагерей, эта «нормальная жизнь» когда-то шла и в Лондоне во время чумы, о чем здорово написал Дефо. В сообщениях о всех катастрофах, имевших протяженность во времени, неизменно говорится о непрекращающейся «нормальной жизни». Писать репортажи – точно такая же «нормальная жизнь», это всегда было в порядке вещей.
И значит, ни один человек, если, конечно, сегодня считает себя человеком, не вправе возвращаться к неведению, к незнанию; выходит, все правильно, хотя и не хорошо, все правильно, хотя несет смерть. Репортажи из всех стран света необходимы, хотя, вызывая резонанс, придают куража убийцам: о чем пишешь, сбывается, часто – с лихвой. И нужно писать, нужно обо всем говорить, лишь тогда произойдет окончательное уничтожение, а после него – обновление, и, как знать, может быть, что-то станет лучше, так как будет осмыслено, пойдет по плану и полнее будет отражаться в репортажах. Ты написал хорошую статью, ну да, разумеется, в момент подъема и обострения чувств после встречи с Арианой. Бывает, значит, такое. Странно – подобным образом достичь обостренного чувства правды. А с какой стати ты решил – или, может, только предположил, – что твой личный кризис это вообще кризис репортажа?
26
На базаре посреди площади Мучеников торговцы, их жены и дети кидали в корзины товар, увязывали свое добро в узлы и быстро разбегались. Утром заключили новое перемирие, правда с известными оговорками парламентеров, а ближе к вечеру оно уже было нарушено и палестинцами, и христианами, хотя те и другие обвиняли в нарушении своих противников. Площадь Мучеников зияла пустотой с той стороны, где начинался квартал Баб Эдрис, границу здесь образовали груды камней, развалины, над которыми тянулись к небу струи дыма. На одном из разбитых снарядами зданий висела киноафиша, пестрый плакат во всю ширину фасада с изображенной на нем арабской влюбленной парой в костюмах словно из восточной сказки; афиша, изуродованная дырами от пуль, стреляли прицельно – по лицам. Люди бежали, низко пригнувшись к земле, такси со скрежетом и визгом сворачивали в боковые переулки, и все-таки показалось, будто первые раздавшиеся выстрелы служили прелюдией к чему-то или были вроде репетиции, – в стрельбе слышалась некая абстрактная интонация еще спокойного наигрыша. В подворотне стоял продавец кофе, вокруг теснились пятеро, все с оружием, взглянули на Лашена с каким-то странным безразличием. Он хотел рвануть назад, но вдруг передумал и подошел к ним: так будет лучше. Пятеро и в самом деле не обратили на него внимания. Осунувшиеся от бессонницы, хмурые лица, недовольные, словно людям предстоит доделать какую-то начатую работу, результат которой их не интересует. Допив и поставив на тележку торговца свои картонные стаканчики, они бегом пустились дальше. Лашен увидел – вошли в пустой брошенный дом. Он тоже взял кофе; теперь там, в доме, на четвертом этаже, в черных дырах окон замелькали тени – головы, стволы. Он решил поскорей убраться из этой подворотни, продавец тоже свернул свою лавочку и вдруг махнул рукой не туда, куда собрался Лашен, а в противоположную сторону, как раз на тот дом, где скрылись пятеро с автоматами, которые наверняка хорошо видят их в оптических прицелах. Дорожку, соединяющую площадь с небольшой улочкой, загромождали камни и куски ржавого железа. Продавец знаками попросил помочь провезти тележку по щебню и мусору. Лашен бросился помогать радостно – сразу почувствовал себя в безопасности. Ногой оттолкнул с дорожки обломок железной печи. Те пятеро, засевшие наверху, конечно, держат их на прицеле, никаких сомнений, и Лашен делал только правильные движения, подталкивая тележку, не позволяя себе никаких случайных жестов.
Завернув за угол уцелевшего дома, который одиноко высился среди руин, они оказались на улице; Лашена по-прежнему не покидало чувство, что от выстрела не уйти. Он заметил, что во всем переигрывает, как актер любительского театра, подчеркнуто четко жестикулирующий. Вот, скажем, наклонился и выдернул застрявший в колесе тележки кусок проволоки. Вот с улыбкой пожал руку торговцу, тому теперь надо было в сторону порта; и тут раздались одиночные выстрелы, но пули, сразу сообразил он, предназначались не им. Он лишь немного пригнулся, дружески пожимая руку торговцу. На углу улицы Нахр Ибрахим, перед тем как пойти направо, остановился и, обернувшись назад, помахал продавцу, но тот не оглядывался и спокойно шел дальше, толкая перед собой тележку, так что Лашена больше не увидел.
Лоб холодили бисеринки пота; оказавшись вне поля зрения стрелков, он сразу прибавил шагу. Наверное, не стреляли потому что ты, можно сказать, вместе с ними пил кофе. Сумерки сгустились, но все еще не стемнело по-настоящему. Лишь кое-где – эти места он обходил – из щелей в ставнях первого этажа сочился слабый свет, и камни мостовой мягко поблескивали, искрились, словно под инеем. Ракетные установки еще не приступили к «работе», слышались лишь сухие щелчки одиночных выстрелов из автоматов, не гулкие, без эха; чем ближе он подходил к району Башора, тем более безобидным и несерьезным становился их треск.
В эти минуты вдруг ясно понял, что, сам того не замечая, приближался к Ариане, но шел не прямо по направлению к ее дому, а окольными путями. Нет, снова явиться к ней незваным гостем нельзя. Но дом-то увидеть не запрещено, хоть немного света увидеть, ее света. Завтра он напишет новое письмо Грете, с предложением расстаться. Не позднее вторника сообщит об этом Ариане. Но не позволит себе никакой навязчивости, а еще скажет, что разойтись с Гретой решил по целому ряду причин, то есть что на самом деле их с Арианой отношения тут ни при чем. Лашен был в отличном настроении, совсем не сложно, казалось ему, будет сделать все так, чтобы и дети приняли развод спокойно. Дом оставит Грете, если она пойдет ему навстречу. Решение принято, и исполнит все точно и без колебаний. Очком в его пользу можно считать то, что Грета ведь не безразлична ему. Но теперь этого мало. Он все понял и готов поставить свою новую, недавно обретенную силу против старых, все более слабеющих чувств, прежде чем те окончательно сойдут на нет.
Путь был трудный, он преодолевал его, нет, с боем пробивался к дому Арианы. Он «побывал в переделке», и наверняка это по нему видно, было же видно по тем американским «ударникам».
На этот раз он подходил к дому Арианы с другой стороны, оттуда, где по утрам на стене темнела тень многоэтажки, а значит, не приходилось ждать ударов из восточной части города, от христиан. Он споткнулся на рытвине под балконами многоэтажки, в ту же минуту услышал наверху приглушенные голоса и, взяв ближе к стене, шел вдоль нее, пока все не стихло. Обойдя по краю участок между домами, оказался возле каменной ограды, окружающей сад у дома Арианы. Отсюда виднелись только светлые амфоры на углах карниза. Пригнувшись, он перешел туда, где в ограде была круглая декоративная розетка. Носки ботинок отлично поместились в углублениях, он взобрался наверх и спрыгнул на траву. Стало страшно – вдруг видели с балконов многоэтажки? И Ариана может увидеть. Но жалюзи на ее окнах были опущены, и лишь подойдя близко, он увидел пробивающийся сквозь щели свет. Лампочка над входной дверью не горела. Здесь, у дома, он тоже держался вплотную к стенам и шел, отталкивая руками ветви кустов. Мощенная камнем дорожка вокруг дома была словно граница, которую он не смел нарушить. Безобидные щелчки и треск в последние минуты, пожалуй, участились, стрельба шла далеко, километра за два. Ветер то и дело обдавал лицо холодом и мгновенно уносил прочь светлый пар от дыхания. Чем она занята сейчас? Нельзя ни подслушать, ни подсмотреть. Жаль.
Не укладывалось в голове – неужели снаряды, пули в кого-то попадают, но не представить и то, что не попадают ни в кого. Мое равнодушие бесчеловечно, подумал он, но оно благотворно. Стоять было очень неудобно, он прислонился спиной к стене и не спускал глаз с крыльца, с двери, но на душе было хорошо, оказывается, сознавать свою непричастность – это очень приятно. Ты ни к чему не причастен, значит, нет оснований для недовольства собой. Ариана сейчас любуется своим ребенком, о тебе и не не поминает, уж это точно. В какой-то момент чуть не поддался искушению – подняться по ступенькам и позвонить в звонок. Как знать, а вдруг она все-таки обрадуется, увидев его? Да, вряд ли она будет сердиться, но ты-то непременно опять станешь слабым и нерешительным, а куда же это годится, этим ты только уронишь себя в ее глазах как никчемная дешевка.